Рулетка судьбы

Столь жалкую попытку тетушка смяла сардонической усмешкой.

– Проголодались? А что, Вера Васильевна вас вчера не потчевала?

Все-таки вернув ложку каше, Настасья тщательно промокнула уголки губ. Тетушка видела, как вруньи обмениваются взглядами, полными тревоги. То-то еще будет…

– Мы прекрасно провели время…

– Приятно слышать. Чем же вас угощали?

– Был большой ужин… Всего не упомнишь…

– Наверное, Вера Васильевна приготовила своего знаменитого налима?

Барышни могли только чуть подмигивать друг дружке.

– Да, приготовила. Рыба была великолепной.

Тетушка всплеснула руками.

– Что вы говорите? Неужели? Какая новость… Вам неизвестно, что Вера Васильевна не переносит рыбы. И вообще, налима в январе никто не ловит…

– Значит, это был не налим, – проговорила Прасковья.

– Помолчите, голубушка, – строжайшим тоном сказала мадам Львова. – Не с вами разговариваю… Знайте свое место…

Прасковья опустила глаза чуть не в тарелку. Настасья нахмурилась.

– Мадам Львова, вы, конечно, старинная подруга моих родителей, но это не дает вам права обижать мою подругу и компаньонку…

– И не думала, – ответила тетушка ласково. – Просто хотела расспросить вас о вчерашнем визите. Так расскажите, что вам понравилось в доме Веры Васильевны?

– Мы сидели за столом, так заболтались, что не смотрели по сторонам…

– Неужели она не показала вам коллекцию бабочек?

– Нет, не показала, – быстро ответила Настасья, помня про налима.

– А фотографии? У нее осталось столько фотографий с вашей матушкой. Амалия на них так молода…

– Не видели.

– А дом? Какое мнение у вас сложилось о ее доме? Опишите в двух словах.

– В двух словах? Извольте, – ответила Настасья с вызовом. – Скучный и старомодный. Желаете еще? Пропах порошком от моли и свечными огарками… Немодный и глупый… Как и сама скучнейшая Вера Васильевна…

Тетушке бросили перчатку. Да еще с каким звоном! Стало ясно, что Настасья унаследовала другое печальное качество Амалии: невиданное, агрессивное упрямство. Качество проявилось внезапно и сразу. А ведь казалась такой милой барышней. Нет, нельзя ни за какое наследство портить жизнь обожаемого племянника. Эдакая супруга из ее бедного мальчика не веревки, а коврики вить будет. Мадам Львова поняла, что сильно ошиблась при первом визите. Не разглядела. Подвели воспоминания, когда видела ее очаровательным ребенком-куклой. Кукла выросла и стала другой. Терять больше нечего. И как-то сразу легче стало на душе. Сейчас прямиком поедет в почтово-телеграфную контору и отправит депешу в Тверь. Пусть Тимашев сам на доченьку управу найдет.

Во время словесного поединка Прасковья сидела не шелохнувшись.

– Чудесное описание, – с улыбкой ответила тетушка. – Именно такого отношения Вера Васильевна заслуживает от родной племянницы… Что ж, теперь мой черед рассказать вам, милая Настасья, одну историю…

Барышня ничем не показала испуга, только щечки пошли румянцем.

– В Москве, говорят, завелась рулетка, – начала мадам Львова. – Так вчера там видели двух барышень. Жаль, лица у них были прикрыты масками, а то бы не пустили. Да и то сказать, одна в светлом платье, а другая в темном. Такие смелые. Хоть француженки, Розетта и Жанетта, сестры вроде бы, а по-русски говорят, будто на родном. Уж не знаю, сколько спустили, вероятно рубликов двести, а то и триста. Все, что им бедный родитель выдал. Ну да ничего. Скоро папенька-француз все узнает, телеграф везде имеется. Приедет он вмиг, чтобы проверить, куда денежки делись, вот тут все и откроется. А уж как там у них, французских папаш, принято воспитывать: то ли розгами пройтись, то ли в деревне запереть, мне неизвестно. Желаю вам, милая Настасья, приятного аппетита и чудесного настроения. Погода сегодня исключительная…

С этими словами тетушка встала и, более не глядя на озорниц, пошла к выходу. Она еще надеялась, что у барышни хватит страха и совести броситься за ней, раскаяться, просить прощения и умолять ничего не сообщать отцу. Она надеялась до самого выхода. Настасья осталась за столом. Вот уж материнское упрямство взыграло. Мадам Львова наблюдала, как Прасковья, куда более разумная, уговаривала бежать и молить о пощаде. Настасья уперлась. Уперлась так, что прикрикнула на компаньонку и влепила пощечину. Это уж ни в какие ворота… Насилия, тем более публичного, тетушка не одобряла. Она укрепилась во мнении: отправлять телеграмму немедля.

Одно маленькое происшествие задержало ее. К столику подошла молодая дама в модном платье. Присев между ними, обняла за плечи Настасью, сверкавшую гневом, и Прасковью, рыдавшую в ладошки. Что она говорила им, тетушка слышать не могла. Но это было не так уж важно. Куда больше обеспокоило другое: она узнала ту самую даму в черном платье и «летучей мыши», что дерзко защитила девиц. Явно имеет на них влияние. Влияние дурное. Как бы не дошло до чего худшего. Наверняка нечиста на руку и мысли. Чего доброго, воровка. Весь жизненный опыт мадам Львовой возопил: надо спасать несмышленую Тимашеву. Тут нужна тяжелая кавалерия. Пора браться за дело сыскной полиции. Срочно. Телеграмма подождет…





3


Особняк знавал лучшие времена. Построенный в конце XVIII века, он пережил пожар Москвы, наполеоновское разорение, возрождение к новой жизни и тихое увядание рода. Прежний владелец был вынужден сдавать фамильное гнездо, уехав, быть может, за границу прожигать последние деньги, присылаемые от нанимателей. Особняк ветшал, осыпался штукатуркой и медленно, незаметно для глаз умирал. Как умирает одинокий старик, забытый детьми и внуками. Стекла на втором этаже пошли трещинами, карниз обвалился кусками, а в ступеньках крыльца зияли дыры. Особняк еще стоял прямо, как обедневший, но гордый аристократ.

Открыла экономка. Лицо ее было довольно простым, но глаза смотрели с живым интересом и даже некоторым кокетством. Что для ее возраста – кажется, за тридцать – было так объяснимо.

Пушкин представился.

– Наконец-то, – сказала она почти радостно, как будто были давно знакомы. – А то из участка не допросишься…


– В участке вас отправили в сыск?

– Именно так, господин Пушкин. Такие господа нерасторопные, не пожелали к нам наведаться. Меня Агапой зовут…

– Что делать у вас полиции? – спросил Пушкин.

Экономка выразила удивление, будто при ней сморозили отчаянную глупость.

– Так ведь у госпожи Терновской весь участок побывал. Сам пристав не поленился… Померла бедная Анна Васильевна.

– Откуда вам об этом известно?

– В участке поведали. Полицейский за конторкой сказал мне, какое горе случилось… Только пойти к нам не соизволил…

– О чем хотели рассказать?

– Так ведь в ночь новогоднюю гости у Анны Васильевны были… Гости поздние…

Осведомленность прислуги была редкой удачей.

– Сможете их описать?

– Я-то их не видела, некогда мне в окна посматривать… Проходите к барыне, господин Пушкин. Она все подробно расскажет…

Чудеса продолжались.

Из обширной прихожей, в которой когда-то оставляла шубы толпа гостей, званных на домашний бал, а теперь одиноко висело пальто Агапы, Пушкина проводили в большой зал. От старых хозяев остались картины на стенах, мебель сороковых годов и массивная хрустальная люстра, забранная в тюлевый мешок. Тяжелые портьеры свешивались с высоких окон. Зал был просторным. Около третьего окна стояло кресло-каталка с большими, как у кареты, колесами. В ней сидела пожилая дама, о возрасте которой можно было только гадать. На ней был массивный чепец, из-под которого выбивались седые пряди, на кончике носа держалось пенсне. Пожилая дама была закутана по самую шею покрывалом медвежьего меха, над которым возвышалась ее голова в чепце. В зале было прохладно, но не так, чтобы прятаться под шкурами. Старая кровь не грела.

Пушкин остановился, не зная, как себя вести.

– Подойдите, молодой человек…

Голос старой дамы был тих, но сохранил еще силу жизни. Ни слепой, ни глухой она явно не была. Пушкин приблизился, думая, что сейчас из-под меха высунется дряблая старческая кисть в пятнах и морщинах, которую придется целовать. Мысль эта вызвала отвращение.

– Как вас зовут?

Он представился полным служебным чином.

– Прекрасно, господин Пушкин, что такой молодой человек уже сыщик. Надеюсь, хороший?

Пушкин скромно промолчал.

– Раз пришли, вероятно, мне не надо представляться… Только эти дураки из участка не изволят лишний шаг сделать, такие прохвосты, – сказал старая дама, являя живость ума.

К счастью, дама сохранила и ясность ума.

– Позволите задать вам несколько вопросов, мадам Медгурст?

Старуха собрала морщинки у глаз, что означало улыбку.

– Вы хорошо воспитаны, молодой человек… Задавайте. За этим же пришли…

– Много проводите времени у окна? – спросил Пушкин, стараясь не разрушить впечатление. Хорошо воспитанным его давно не называли…

Подбородок прятался в меху, она смотрела чуть исподлобья, в промежутке между волнистым краем чепчика и пенсне.

– У меня не осталось других развлечений… Прикована к этому креслу. Летом еще бывают прогулки, осенью только в сухой день, а зимой заключена в доме… Чтение Агапы скоро утомляет, а окно… Я сижу и смотрю на улицу, на людей, и вижу, какие они счастливые. Они не знают, что такое старость. Они не догадываются, как утекают мгновения их жизни. Каждое мгновение надо ценить. Только теперь я понимаю, как бесцельно потратила годы… И у меня так мало осталось впереди… Так мало…

– В ночь на первое января вы тоже были у окна?

Мадам Медгурст, кажется, опять улыбнулась.

– Ах, хитрец и умница. Сразу вижу подход настоящего полицейского… Да, вы правы, юноша… В новогоднюю ночь я сидела перед окном… Я думала, что наступил еще один год, быть может последний год моей жизни… Ночь была чистой, морозной и звездной… Большая Молчановка была светла без фонарей, которых и так нет… Я думала, как красива зима нынче… И тут заметила, как к дому торопливо идет Анна Васильевна…

– В котором часу?

– Не знаю… поздно… я не слежу за маятником… Она спешила, будто за ней гнались… Потом в окнах ее гостиной зажглись свечи… Да, это не слишком прилично глядеть на чужие окна, но что мне остается? Думаю, этот старческий грех простится…

– После у нее были гости?

Из-под меха вылез указательный палец и поправил пенсне, почти съехавшее…

– Об этом и хотела рассказать, – ответила мадам. – Не знаю, сколько прошло времени, может, с полчаса а может и больше, как к Анне Васильевне наведался гость… Мужчина… И вскоре ушел в большом волнении…

– Этот мужчина заходил в гостиную Терновской?