Рулетка судьбы

Богатую тетушку усиленно поздравляли с праздниками. Письма были краткими, но переполнены комплиментами и благими пожеланиями. Фудель, Лабушев и даже мадам Львова были чрезвычайно любезны. Впрочем, тетушка Пушкина более вспоминала молодые годы. Вероятно, в последнее время они встречались нечасто. Пушкин испытывал странное чувство, когда читал ее немногие письма. Как в детстве, когда подглядывал в замочную скважину. В пачке сохранилось письмо от Амалии. Сестра пожелала Терновской радостно встретить Рождество и новый, 1889 год, передавала привет от мужа и Настасьи, которая «очень скучает по тете и мечтает снова у нее погостить». Последней в пачке оказалась записка, сложенная полам, без конверта. Пушкин развернул.

Округлым женским подчерком было выведено:

«Анна, прошу тебя образумиться. Так дальше продолжаться не может. Мы живем через забор и не общаемся уже два года. Прошу тебя забыть нашу глупую ссору. Хотя бы ради Прощеного воскресенья… Мы родные сестры, так нельзя. Это, в конце концов, неприлично. Вадим, наш милый мальчик, шлет тебе привет с Кавказа, он служит отлично. Скоро будет произведен в чин штабс-капитана… Давай забудем эту глупую ссору и помиримся. Прошу у тебя прощения за все прегрешения мои, вольныя и невольныя. Заходи в любой час, я всегда дома. Очень жду тебя!

Твоя сестра Вера».



Записка относилась к весне прошлого года. Наверняка Вера Васильевна всунула ее в дверную щель. Неизвестно, ответила ли Терновская на призыв к примирению. Зато стало известно другое: кто живет за каменным забором. И какую фантастическую промашку допустил чиновник сыска. Пушкин раскрыл блокнот и внес несколько значков в формулу. Что делать дальше: тихо сидеть в ловушке до утра?

На часах было полдвенадцатого. Для визита полиции любое время годится.

Выйдя на крылечко, Пушкин огляделся. За деревьями сада просматривался переулок. Незаметно, что кто-то прячется в темноте. Он не стал поднимать городового свистком, а быстро прошел мимо шести окон Терновской и направился к особняку ее сестры.

Забор делал поворот, ограждая сад соседнего дома. На Большую Молчановку смотрело три окна. В задернутых шторах Пушкин заметил щелочку света. Вход и крыльцо были с левой стороны. Он требовательно подергал веревку звонка. Послышалось шарканье, из-за двери высокий женский голос спросил: «Кто там?» Одинокая дама ночью не открывала. Пушкин обратился к ней по имени-отчеству и сообщил, что пришел от пристава Нефедьева.

На пороге, прикрываясь от холода дверью, стояла невысокая дама довольно крепкого сложения. Теплый халат был накинут на пеньюар, а седеющая голова густо усыпана газетными папильотками: дама еще заботилась о буклях. Что для ее возраста было довольно мило. Сходство с сестрой проглядывало в лице не слишком явно. У Терновской черты куда более грубые: крупные скулы, тяжелый подбородок.

Пушкина оценили не самым приветливым взглядом.

– Что вам угодно?

Голос ее был на удивление юным.

– Мадам Живокини, вы позволите пройти?

– Зачем же? Для чего вас Нефедьев послал? Этот жулик в погонах… Я ему так в лицо и сказала…

– Дело касается вашей сестры, госпожи Терновской…

– Такой сестры у меня нет и знать ее не желаю!

Если бы Пушкин не подставил ногу, дверь бы захлопнулась.

– Разве вы ничего не слышали? – спросил он.

– Слышать не хочу этого имени… Уберите вашу ногу… – Она принялась выталкивать тапкой его ботинок и давить дверью.

– Мадам Терновская умерла в ночь на первое января, – сказал Пушкин, не уступая позицию. – Завтра, третьего января, оглашение завещания. Мне поручено задать вам несколько вопросов…

Живокини оставила створку.

– Анна умерла?

– Примите мои соболезнования…

Хозяйка повернулась и пошла в дом, позволяя полиции поступать, как вздумается. Пушкин закрыл дверь и долго раздевался в прихожей, осматривая обувь и верхнюю одежду Живокини. За такой срок могло и высохнуть. Он вошел в жарко натопленную гостиную. И как будто попал в дом Терновской. Обстановка, обои, шторы, безделушки, мебель походили как родные. Если у Терновской обои были в мелкий розовый цветочек, то у Живокини в мелкий желтый. У одной сестры шторы темно-бордовые, у другой – темной охры. И так далее. Отличие было в фотографиях. Мадам Живокини украсила стены портретами мальчика, потом юнкера, потом корнета, поручика, лейтенанта и, наконец, штабс-капитана артиллерии. Молодой офицер был хорош собой. Порода Терновской в нем просвечивалась даже четче.

Живокини сидела за столом, утирая сухие глаза.

– Бедная Анна, – проговорила она, старательно всхлипывая. – Как это случилось?

– Разве не видели в соседнем доме городовых?

Она тщательно сложила платочек.

– Я не слежу за ее домом…

– Ваше примирение в прошлом году не случилось?

Его наградили взглядом, в котором было больше неприязни.

– А какое вам дело, господин полицейский?

– Есть основания полагать, что мадам Терновская была убита…

– Убита? Что за глупость! – Живокини теперь обмахивалась платочком. – Ее погубила жадность и ничто иное…

– Вера Васильевна, обязан сообщить: если на вскрытии подтвердится насильственная смерть Терновской, оглашение завещания будет отложено до окончания розыска…

Мадам в папильотках старательно обдумывала.


– Ах, как неприятно… Но что делать?

– Вспомните, что слышали или, быть может, видели в ночь на первое января, – сказал Пушкин, которому не предложили сесть. – Может быть, кто-то заходил в дом вашей сестры довольно поздно? У нее были гости в тот вечер?

– Между нами каменный забор… В прямом и переносном смысле…

– А что вы делали в эту ночь?

Она пожала плечами.

– Что и обычно… Прочитала письмо сына, написала ему, выпила чаю и легла спать… Я живу тихой и скромной жизнью. У нас с сыном нет таких средств, как у…

Она не договорила. Но и так было понятно, о ком речь.

– С чем была связана ваша ссора? – спросил Пушкин, почти зная ответ.

– Я не хотела бы об этом вспоминать…

– Вынужден настаивать…

Лицо Живокини собралось неприятной гримасой.

– Все ее жадность… Анна, зная наши стесненные обстоятельства, не захотела помочь. А мой сын Вадим… ему нужны деньги, чтобы иметь хорошую форму, друзей, быть замеченным начальством… Жадность, и только жадность ее сгубила…

– Как полагаете, кто бы мог убить вашу сестру?

– Кто угодно! – с вызовом ответила Живокини. – Она была мерзким созданием.

– Например, мадам Львова?

– А, вы и про нее знаете? Полиция, одним словом. – Вера Васильевна задумалась. – Нет, Львова, пожалуй, единственная вне подозрений… Никогда не любила денег, относилась к жизни легко… Мы давно не виделись, но, полагаю, характер человека не меняется… Нет, нет и нет… Хотя, кто знает…

Пушкин испытал некоторое облегчение.

– Мадам Львова – моя тетушка.

– А, так вы тот самый милый мальчик Алеша, который подавал надежды в математике? Помню, стоило прийти гостям к вашей тетушке, как вы прятались в другой комнате…

Подобных воспоминаний Пушкин всячески избегал. Но они почему-то всегда его догоняли.

– Ваш сад выходит на Кречетников переулок?

Вопрос показался Вере Васильевне странным.

– Разумеется, куда же еще?

– Лыжи храните в дровяном сарае?

Глаза Живокини полезли из орбит.

– Лыжи? Да вы в своем уме, молодой человек?! Зачем мне лыжи?! Еще на своих ногах хожу!

Следовало бы проверить дом и пристройки, но у него не было на это права. Как бы ни хотел, Пушкин не мог незаконно обыскивать. Он оставил натопленный дом и вышел на крыльцо. Дверь за ним захлопнулась. Он знал, что Живокини подсматривает в замочную скважину. Выйдя из поля зрения, подождал, пока дама наверняка уйдет из прихожей. И вернулся на расчищенный пятачок у крыльца. За ним начиналось белое поле сада. С глубоким снегом. Лунного освещения хватало, чтобы заметить две полосы следов, что начинались от переулка и обрывались у крыльца. Сбросив лыжи, можно подняться по ступенькам. Или выйти на Большую Молчановку, свернув в сторону. Там ловить никому в голову не придет.

Пушкин вернулся в холодный дом. К кухонной двери никто не прикасался: незаметная ниточка была на месте. Он зажег потайной фонарь и сидел до тех пор, пока в окнах не стало светать. Не сомкнув глаз.

Около восьми заявился Ерохин, свежий, полный сил, явно выспавшись. Пушкин приказал, чтобы дворник навесил замок на двери в сад. Городовой обещал проследить. Можно было пройти по Кречетниковому переулку, поискать следы, которых уже нет. Или наведаться в особняк напротив. Как ни глуха и слепа старая дама, вдруг прислуга что-то видела.





2


Воспитывать детей мадам Львова училась на племяннике. Она считала, что ребенок должен так прожить детство, чтобы потом было что вспомнить. И вовсе не наказания: розги, ремень, стояние в углу или на горохе. Педагогическую строгость она отвергала. На ее счастье, Пушкин рос ребенком замкнутым и тихим, исследовал мир в основном по книжкам. Лишь однажды выбросил самовар из окна, чтоб убедиться: предметы тяжелее воздуха летать не могут. Даже если похожи на воздушный шар. Дворник, которому самовар прилетел в темечко, был обласкан тетушкой руб-лем и честным словом, что такое не повторится. Иначе Пушкин мог бы познакомиться с полицией довольно рано. И как знать, быть может, никогда не оставил бы ради нее математику. Зато полет самовара дал ему первый и наглядный урок логики: не все то самое, чем кажется. Тетушка долго потом смеялась и рассказывала подругам, какой сообразительный мальчик растет.

Однако безобразный обман Настасьи Тимашевой требовал возмездия. Тетушка пылала не хуже огнедышащего дракона. К утру немного поостыла, пламя с языка слетало уже не так. Но дым еще шел. Чувство справедливости требовало возмездия. И тут она поняла, что у нее не так много средств, чтобы привести к ответу вздорную девчонку. На самом деле их было два: написать Андрею Алексеевичу Тимашеву, как его дочь проводит время. Или послать ему же срочную телеграмму, чтобы приехал и сделал с обманщицей, что сочтет нужным. Последнее казалось мерой чрезвычайной. Она еще надеялась, что барышня повинится и будет прощена.

Не беспокоясь о выборе наряда (не до нарядов, когда ребенка воспитываешь), тетушка отправилась с утра пораньше в «Лоскутную». Пробегавший мимо номера половой сообщил, что барышни завтракают. Мадам Львова спустилась в ресторан. Она не могла припомнить, была ли здесь. Зал, убранство, скатерти, вазы с цветами, стулья, официанты и сама атмосфера не понравились. Особо не понравилось, что Настасья с Прасковьей сидели за столом милой парочкой и о чем-то тихо щебетали. Как будто секретничали. Наверняка обсуждают, как ее обдурили.

Отогнав официанта, тетушка направилась к столику, без лишних слов отодвинула стул и села. Прасковья подавилась омлетом и закашлялась, а Настасья вымученно улыбнулась, забыв донести до рта ложку с кашей.

– Мадам Львова, – проговорила она. – Как я рада вас видеть. Не желаете позавтракать?