Рулетка судьбы

– Как тебе будет угодно, дорогая…

Ставка легла на первую дюжину номеров, от 1 до 12. Что давало удвоение суммы. В случае выигрыша.

Шарик, запущенный месье Клавелем, летал над цифрами, которые игроки называют цилиндром, пока, обессилев, не упал на «14, красное, чет, меньше половины».

– Да куда ж ты с обухом по воду пошла! – прорычал Эфенбах, опять проиграв. Более всего ему было жаль, что перепрыгнул на другой цвет. А красный выиграл. Из кошелька он достал пятерку и поставил на красное. Опять не послушав советов подчиненного. Каждый математик знает: если у рулетки выиграть невозможно, то лучше играть по системе. Проиграешь меньше…

– Опять неудача, – сказала Прасковья, кусая губку.

– Довольно, пойдем, – попросила Настасья. – Я устала.

Агата посчитала нужным вмешаться.

– В самом деле, сегодня не ваш день…

– Еще один раз только… Можно? Одна ставка… Еще сто рублей…

Настасья только пожала плечами.

Компаньонка поставила на первую colonne: игра на одну из трех вертикальных колонн цифр, что должно было дать двести рублей.

В зал торопливо вошла скромно одетая барышня в шапочке-пирожке. Посмотрев на доску, где месье Клавель мелом записывал выпавшие номера, она глянула в блокнотик, поводила в нем пальчиком, будто проверяя записи, и поставила на carré. Агата подглядывала за ней. Барышня не замечала ничего вокруг, сосредоточенно следила за колесом, зажав блокнотик, как молитвенник.

Месье Клавель увидел, что ставки сделаны, пустил шарик навстречу удаче. Вращение замедлилось, шарик потерял инерцию и скатился на цифру «26». Черное…

Крупье собрал проигранные ставки, включая carré.

Агата увидела все, что хотела. Проигрыш господина Эфенбаха доставил ей легкую радость. Она бы понаблюдала за игрой барышни с пирожком на голове, но было жаль спутниц. За проигрыш трехсот рублей папенька не похвалит. Даже если проиграла компаньонка. Деньги все равно Тимашевой.

– На сегодня достаточно, – сказала Агата и, подхватив мадемуазель Настасью с Прасковьей, повела к выходу.

Михаил Аркадьевич полез в кошелек за новой купюрой. Он был настроен решительно.





25


Лелюхин согласился прогуляться по Спиридоновской. Пушкину нужен был помощник без конкретной цели, на всякий случай. Они держались невдалеке от большого дома, где шла игра. В отличие от Европы, московская рулетка крутилась не целый день, а с девяти вечера. Игроков было еще слишком мало. Каждый гость попадал под яркий свет фонарей, свисавших над дверью. Пушкин видел, как, озираясь, вошел Эфенбах, как вбежал Лабушев, сильно опоздав из участка, но наверняка раздобыв денег. Прибыл Фудель, довольный сам собой. Приехала мадам Львова. Зная нюх тетушки, Пушкин прикрылся спиной Василия Яковлевича. А вот когда прибыли сани, из которых выпорхнули две барышни, а за ними показалась мадемуазель в черном, Пушкин пригляделся. Даже в маске узнал бы Агату…

Приезжали неизвестные игроки, дамы, но все больше господа. Скоро вся Москва будет знать о новом развлечении.

– Замерзнем, – сказал Лелюхин, притоптывая по лежалому снегу.

Пушкин предложил пройтись, но недалеко, чтобы присматривать. Они пошли.

– Что, Лёшенька, выискал дельце любопытное?

– С чего вы взяли, Василий Яковлевич, что любопытное? Рядовое…

– Да уж говори! – усмехнулся Лелюхин. – А то я тебя не знаю. Куда только лень делась. Ну рассказывай, что там приключилось…

Любопытство старого чиновника было нужно Пушкину. Василий Яковлевич умел не только слушать, но и давать разумные советы. Все-таки двадцать лет в полиции даром не проходят…

– По порядку выходит так, – начал Пушкин. – Вечером тридцать первого декабря мадам Терновская едет на рулетку, вот сюда, и выигрывает сто двадцать тысяч…

– Ого! – выдохнул Лелюхин.

– Она отказывается от провожатых, идет с такими деньгами домой, на Большую Молчановку. Отсюда десять минут медленным шагом. До дома она доходит, после чего принимает позднего визитера. И умирает…

– Как убили?

– Этот вопрос открыт, пока не будет результатов вскрытия, – ответил Пушкин.

– Отравили?

– Почти наверняка – нет.

– Значит, нож, револьвер и молоток тоже исключаются. Может, и не было убийства?

– Не может, – сказал Пушкин. – Денег в доме нет.


– Ну раз ты не нашел, то взаправду нет… Значит, дело ясное: убили ради ста двадцати тысяч… Страшная сумма, многих в искушение введет…

– Нет, не ясное, – сказал Пушкин.

– В чем же туман?

– Убивал кто-то свой, иначе Терновская не впустила бы и чай бы не поставила. Она не ожидала опасности от гостя. Предположу, что сумка с деньгами лежала на виду.

– Тогда чего уж проще… Проверить, кто из родственников мог быть в ту ночь у старухи, и встряхнуть хорошенько.

– Бесполезно.

– Это уж как встряхнуть.

– Если убивал свой, то должен был знать, что Терновская держала в доме в ценных бумагах до полумиллиона. Их надо было брать. По завещанию, скорее всего, оставит сиротскому приюту.

Лелюхин помалкивал, не находя аргументов. Повернули обратно.

– А что формула твоя секретная говорит?

– Для формулы сыска мало данных, – ответил Пушкин. Он не любил, когда к его изобретению относились с легким пренебрежением. Даже человек, которого уважал.

– Раз так путано, жди, что еще кого-то порешат, – сказал Лелюхин. Без кровожадности, как полицейский факт.

Пушкин не стал возражать. Он попросил Василия Яковлевича подежурить хотя бы с часик, мало ли что, а сам направился на Большую Молчановку.

Из темноты вышел городовой, узнал и отдал четь. Сменщик Оборина, младший городовой Ерохин, знал о вечернем улове и сам готов был брать любого. Только некого было брать. Он доложил, что около дома Терновской никто не появлялся. Пушкин на всякий случай проверил: навесной замок был на месте. Он попросил Ерохина забрать у дворника ключ. Прокопий так и не изволил явиться в сыск. Городовой отправился в недалекую сторожку. А Пушкин вышел на улицу. И посмотрел на окна. Показалось, что внутри дома мелькнул огонек. Как от потаенного фонаря. Внутрь можно было попасть только с кухни. Пушкин прибежал во двор и дернул дверь. Створка не шелохнулась – закрыта на засов, как оставил после осмотра. Неужели померещилось?

Вернувшись к окнам, он приник к стеклу. В гостиной царила темень. Ничего не разобрать. Движения или отблеска не заметно. Он тщательно смотрел во все шесть окон, пока не пришел Ерохин с ключом. Пушкин приказа ему встать у ворот, взбежал на крылечко, справился с замерзшим замком и вошел в прихожую. Запах разложения все еще ощущался.

Он прошел в гостиную. В темноте белели листы, разбросанные по полу. Откуда-то потянуло сквозняком. И послышался тихий щелчок. Чуть не снеся стол, Пушкин бросился на кухню и наткнулся на закрытую дверь. Закрыта ключом с той стороны. Он услышал исчезающий шорох по снегу. Кто-то уходил через сад. Разбежавшись, Пушкин врезался плечом в дверь, но, кроме боли, ничего не добился. Полотно старое, замок крепкий. А городовой торчит в воротах, ничего не видит. Пушкин метнулся обратно, выскочил на крыльцо и крикнул, чтобы Ерохин бежал на ту сторону сада, в Кречетников переулок. Не сразу сообразив, отчего переполох, городовой бросился в погоню. Что, скорее всего, бесполезно. Тот, кто побывал в доме, уже мог скрыться.

Сойдя с крыльца, Пушкин по зачищенной тропинке обошел дом и встал около кухонной двери. Слева возвышался кирпичный забор с каменными шарами, какими окружали усадьбу старые московские жители. Забор походил на крепостную стену. Вдоль него лежал снег, как покрывало. Было слишком темно, чтобы разобрать следы. Но убегавший не мог не оставить заметную цепочку снежных ямок. Какие остаются, когда ноги проваливаются в лежалый наст. Вместо отверстий на снегу виднелась пара широких полос, как от полозьев. Ночной посетитель пришел в сад с другой улицы, туда же скрылся. Такой прыти и сноровки Пушкин давно не встречал.

Вернувшись, он нашел на кухне свечи и зажег сразу десяток. Гостиная наполнилась светом. Стараясь не ступать на бумаги, Пушкин сдвинул стол с опустевшей этажеркой и сунул руку в щель между стеной и сейфом. Ключ висел на прежнем месте. Дверца открылась. Пушкин предполагал увидеть пустое нутро. Однако акции лежали ровно такой горкой, как были оставлены. За ними виднелись пачки ассигнаций. Нетронутые. Что совершенно нелогично. Судя по разбросанным бумагам, визитер пробыл долго. Почему не занялся сейфом? Не было тайной, что Терновская не доверяла банкам. Наверняка гость знал, что акции хранятся в доме. И даже не попытался отодвинуть стол. Для чего рыться в записях акций и не искать сами акции?

Вбежал запыхавшийся городовой, увидел беспорядок, догадался, что случилось, и опечалился.

– Ваш бродь, весь Кречетников обегал… Никого… Уж не знаю, как злодей в дом вошел… Кажется, с поста не сходил… Простите, ваш бродь… Виноват…

Винить городового Пушкин не собирался. Винить он мог только одного человека: чиновника сыска Пушкина. Да что толку: вини не вини, а дело не раскроешь. Формула сыска ждала новых фактов. Один был на виду, точнее, разбросан по полу. Но требовал ответа: что искал среди бумаг тот, кто пришел в дом Терновской?





Ставка вторая: La transversale [30]





1


В сказки Пушкин не верил. Только в пятикопеечных криминальных романчиках, что заполонили книжные развалы, коварный преступник возвращается на место преступления из угрызений совести. Если бы было так просто, полиции и делать ничего не пришлось бы: располагайся на месте убийства и жди, когда злодей сам заявится, понукаемый раскаянием. Чиновник сыска в своей практике не знал, да и в историях Лелюхина не слышал, чтобы хоть один убийца вернулся пролить слезы. Преступник возвращается, чтобы закончить нечто важное для него. Чему не помогло или даже помешало убийство.

Был крохотный шанс, что отчаянный гость вернется ночью. Здравый смысл отказывался в это верить. Не говоря уже о логике. Тем не менее Пушкин приказал городовому не показываться на Большой Молчановке, греться в сторожке Прокопия, но быть наготове и не спать. Ждать тревожного свистка. Ерохин обещал глаз не сомкнуть и явиться быстрее молнии. Верилось с трудом. Наверняка тепло и радушие дворника сморят постового. Что было не самым плохим: для тонкой ловушки городовой лишний. А вот если в силки кто-то попадется, помощь пригодится. Но и без нее можно обойтись. Пушкин уже давно привык рассчитывать только на себя. Союзников у него было два: математическая логика и формула сыска. Только они никогда не подводили. Применять физическую силу Пушкин не любил, но никогда не отказывался. Руки крутить умел не хуже городового и даже изучил методику полицейской борьбы.

Ловушку нужно было подготовить. Пушкин оставил навесной замок в ушках. Тот, кто приходил через сад, не станет идти через парадный вход. Осторожный человек откроет своим ключом замок кухни и подождет. Затем тихо приоткроет дверь, чтобы осмотреться, войдет на кухню, прислушается. И только потом двинется в гостиную. Ничто не должно спугнуть его раньше времени. Как только гость шагнет в гостиную, деваться ему будет некуда. Хватать на кухне не следовало. Там тесно, можно споткнуться и вокруг много тяжелых предметов. Сковородка или кастрюля годились в качестве оружия. А из гостиной уже не спастись. Пушкин выбрал место, отрезавшее путь к побегу: под прикрытием большого буфета. С порога гостиной не увидеть, что там кто-то прячется. Особенно в темноте.

Он не собрал разбросанные листы: пусть гость подумает, что глупая полиция не стала наводить порядок. Взял лишь стопку писем в конвертах. Потушил свечи, не боясь, что призрак хозяйки явится из темноты, и поставил стул вплотную к буфету. Как только из кухни донесется шорох, хоть мышь пробежит, он будет наготове.

В окнах гостиной сияла лунная ночь. Света хватало, чтобы мебель и предметы обрели неясные контуры, как будто превращаясь в нечто живое. К счастью, Пушкин был начисто лишен трусливого воображения, которое рисует привидения. Он верил только в силу разума и материю. Как настоящий математик, отрицая все, что нельзя посчитать и измерить.

Сидеть на стуле в темноте было куда скучнее недавнего ночного бдения в мягком кресле лучшего номера гостиницы «Славянский базар»[31]. Он взялся читать письма под лунным светом, но каждое слово приходилось угадывать. Пушкин оставил бесполезное занятие. Настала скука ожидания. Маятник пугливо отбивал каждую четверть часа. И в тишине раздражал чрезвычайно.

Пребывать в безделье больше не было сил. Пушкин сходил на кухню, выбрал кастрюлю среднего размера, прихватил новую свечку и соорудил потайной фонарь оригинальной конструкции: на другом стуле положил кастрюлю набок, поставил в ней свечку и прикрыл сюртуком, как навесом. В сорочке и жилетке не было холодно. Нетопленый дом еще не промерз, а случись схватка – лишняя одежда будет сковывать. Фонарь получился как нельзя лучше. С улицы, если заглянуть в окно, света не видно. Пушкин проверил, стоя у каждого из трех подоконников так, как может заглядывать осторожный гость. От двери в гостиную – тем более. Пятнышка света достаточно, чтобы коротать ночь.

Достав блокнот, Пушкин стал рисовать формулу сыска. Загадочное изобретение, которое никто не видел (ну почти никто), выглядело чрезвычайно просто: несколько кругов, один в другом, и таблицы рядом. В таблицу по горизонтали вносились все известные лица, причастные к делу, без разделения на свидетелей и подозреваемых. Записывались не своими фамилиями или сокращениями, а значками. Чтобы посторонний ничего не понял. По вертикали, тоже значками, вносились возможные причины, приведшие к преступлению. Каждый квадратик таблицы помечался знаком плюс или минус.

С кругами было немного сложнее. По диаметру самого верхнего были выписаны цифры. Чтобы не давать чужому любопытству разобраться, цифрами зашифровывались имена из таблицы. В секторе между первым и вторым кругом размещались геометрические значки, шифровавшие причины преступления. Между вторым и третьим кругом Пушкин вписывал иероглифы, означавшие улики. В середине третьего круга была точка, или жертва. К ней тянулись линии, соединявшие цифры и значки, заключенные в окружностях. Со стороны формула сыска казалась полным хаосом, в котором невозможно ничего понять. Зато создатель формулы читал ее, как раскрытую книгу. Математической машиной, которую Пушкин создал, надо было уметь пользоваться.

Под светом потайного фонаря он стал вписывать значки и соединять некоторые из них линиями. Карандаш, сточенный наполовину, покорно отдавал грифель бумаге. Пока радоваться было нечему: формула получалась кособокой, некрасивой, а значит, неправильной. Красивая формула всегда указывала на преступника. Красота в математике соответствует правильному решению. Тут же красоты близко не нашлось. Отложив блокнот, Пушкин взялся за письма.