Финист – ясный сокол

Третьей и главной важной практикой троглодитов я считаю так называемый скрытый матриархат. Считается, что власть в семьях, родах и общинах принадлежит мужчинам. По общей традиции, женщинам уготована вторая роль; все вожди, жрецы и воины – всегда мужчины. На самом же деле именно женщины управляют семьями, легко подчиняя себе мужчин, даже самых независимых и самых крепких; женщины также полностью берут на себя заботу о потомстве; повсюду, где я был и где подсмотрел или даже поучаствовал, – семьями, родами, общинами, племенами и целыми народами управляли женщины, хозяйки, матери, хранительницы очагов. Они принимали решения, они раздавали еду, они хранили и копили добычу и обменивались ею с подругами и соседками.

Их мужчины добывали лосей и оленей, вытаскивали из рек неподъёмных стерлядей, валили кабанов и туров, ставили силки на горностая, – а женщины тем временем налаживали общественную жизнь, весь материальный обмен и всю торговлю – так, как удобно им, женщинам.

Четвёртой, и, возможно, важнейшей, корневой практикой этих людей является всеобщее угрюмство: особое состояние духа и рассудка, когда ни ты сам, ни другие вокруг тебя не ждут от будущего ничего хорошего.

Они называют это – «ровная дрежа».

Каждый новый год может быть холоднее предыдущего.

Каждая новая лютая зима может погубить всех.

С самых ранних лет любой дикарь думает как воин: как тот, кто уже мёртв.

Ровная дрежа – это покой сознания; это полное избавление от тревог.

Они с детства близко знакомы со смертью в её разнообразных ликах; ежедневно они видят умерших детей, взрослых и стариков, соседей, друзей, родственников, любимых людей, они наблюдают смерти от болезней, и смерти от ран, нанесённых зверями, и смерти нелепые, случайные.

Пока одни – сегодня – умирают, другие агонизируют, чтобы умереть завтра.

Смерть всегда здесь, вокруг, рядом, за плечом.

Дикари живут внутри смерти, как мы живём внутри сытости, самолюбия и довольства.

Они, эти люди внизу, – действительно, почти всегда очень угрюмы, и оживляются обычно только после того, как выпьют несколько ковшей хмельной браги.

Если впервые видишь их вблизи – с непривычки кажется, что они только что похоронили ближайшего родственника, или готовятся похоронить. Они мрачны и неулыбчивы.

Они чаще молчат, а если говорят – то скупо и кратко. И если можно ничего не сказать, но ответить жестом – они всегда отвечают жестом.

В их мире каждое сказанное слово много весит. Новости, слухи, рассказы о том, что происходит в соседних селениях, ценятся очень дорого. Бродягу, преодолевшего две сотни вёрст, обязательно приглашают в богатые дома, кормят до отвала и расспрашивают, не упуская мельчайших подробностей. Знания – вот главная валюта этих людей: кто обладает знаниями, тот всегда богат.

Поэтому они всегда молчат, придерживая при себе свои знания, большие или малые.



С некоторым трудом, блуждая в темноте, я отыскал и хутор кузнеца, и нужный овраг, и камень на излучине, и иву над камнем; это было тихое место, где летали только совы, почти бесшумно журчал слабый, но чистый ручей, да суетился в листве мелкий зверь, пришедший к водопою.

Здесь, в половине дня полёта от долины, ставшей мне домом, было сильно теплее. Здесь осень едва началась, здесь ещё бушевала повсюду зелень, и поляны покрылись жирными грибницами. Здесь было благодатно, мягко, сыто, мирно, здесь созревали рожь и пшеница, пчёлы давали прекрасный клеверный мёд, здесь росли яблони, груши и вишни, здесь ещё пахло летним приторным зноем.

Я отыскал трубу, привязанную, в полном соответствии с объяснениями Марьи, к стволу дерева, проверил и осмотрел. Одного взгляда на искусно изготовленный астрономический прибор, явно очень дорогой, хватило, чтобы понять: девушка не обманула.

Такой предмет мог принадлежать только князю, его семье или кому-то из членов семей Внутреннего Круга.

Лично я никогда не держал в руках столь сложную и дорогую вещь.

Хорошо было внизу, на сырой поверхности. Сочился прозрачный ручей. С дубов падали жёлуди. Голубокрылые сойки собирали их и копили в гнёздах, на зиму. Протяжно и жалобно кричали кукушки. Всё пребывало во сне, в равновесии. Но я, сжимая в руке бронзовый, полированный, покрытый сложной резьбой предмет из своего родного мира, едва не разрыдался от тоски: так хотелось вернуться из этого сладкого благоуханного покоя – домой, в небесный город, где нет ни земли, ни растений, ни покоя, а есть только звенящая пустота под ногами.

Преодолев слабость, я сунул трубу за пазуху и отправился назад.

Мне понравился край, где выросла Марья; я никогда здесь раньше не бывал. Эти земли расположены в стороне от путей, по которым движутся большие народы. Вместе с тем эти земли обширны и богаты, покрыты смешанными лесами и благодатными лугами с жирной почвой; люди, живущие в этих землях, сыты и счастливы; их процветанию мешают только длительные холодные зимы, болезни и бесконечные междоусобные конфликты, в которых гибнет самое активное и крепкое мужское население.

И туманов тоже не было здесь; прозрачный, ясный, тугой воздух обжигал ноздри и восхищал меня.

Я бы жил внизу, на сырой земле, – но я родился в небесном городе.

Там моя родина, там мне хорошо.



Не скрою, у меня была надежда: когда я привезу трубу с подзорными стёклами, и не просто привезу, а издалека, из таких земель, куда дикари годами идут пешком или месяцами плывут по рекам, – девушка Марья меня зауважает и допустит до тела.

Земные женщины часто позволяют взять себя не по любви, но из благодарности. Они платят сговорчивостью за мужскую помощь и поддержку. У нас считается, что такое поведение есть признак слабого развития, но я, прожив двадцать лет внизу, знаю, что это никакой не признак; в моём городе, в центре Ойкумены, в очаге самой высокоразвитой и совершенной земной культуры, многие гордые и утончённые матроны делали то же самое: отдавались без любви, ради той или иной выгоды – неважно, какой; это всегда считалось чем-то обыкновенным, не заслуживающим порицания.

Но Марья, увы, была против.

Сразу оттолкнула, и опять подняла свой нож.

По запаху, по волнам телесной дрожи я понимал: она хочет – как самка, как животное; но как человек с мыслями – нет.

Если она, как сама утверждала, скиталась три года от города к городу – наверняка ей не раз пришлось пережить мужское насилие.

Я мог бы выбить нож из её пальцев, скрутить или придушить, например. Она бы тогда уступила.

Но я не насильник, я так не умею и не люблю. Сама мысль об обладании против воли мне отвратительна.


Я отступил, хотя, призна́юсь, был разочарован и расстроен.

Будь я помоложе – я бы наобещал ей всё, что она хочет. Поклялся бы доставить её бесшумно и незаметно прямо в спальню любимого княжьего сына, и более того – организовать скорейшую меж ними свадьбу; подарил бы несколько золотых браслетов или цепей, с драгоценными камнями, вправленными в тонкое литьё; прочитал бы стихотворение или спел бы песню.

Но двадцать лет жизни на сырой поверхности сделали меня грубым и прямодушным.

– Не хочешь, – сказал я, – тогда собирайся.

Марья тут же вскочила.

Я похвалил себя за твёрдость: конечно, она сейчас не хотела ни ласки, ни удовольствий, ни моих собственных, ни чьих-либо других; она вся дрожала от предчувствия: её путь длиной в три года вот-вот должен был закончиться.

Мои предложения были не ко времени.

«Но, – сказал я себе, – может быть, мне повезёт позже».

– Наверху холодно? – спросила Марья.

– Очень холодно, – ответил я. – Возьми шубу. Вот эту. Никому не отдавай. Без тёплой шубы с непривычки можешь замёрзнуть и сильно заболеть.

– Пугаешь меня? – спросила Марья.

– Да, – ответил я. – Такого холода ты не знаешь. Наверху воздух разреженный и сухой. Ты будешь сильно кашлять. Приготовься к головокружению, тошноте и рвоте. Терпи. Первое время будет худо, потом полегчает. Ясно?

– Ясно, – сказала Марья, влезая в шубу. – Чего мы ждём?

Ну, то есть, вы поняли: у неё на уме был совсем другой парень.

Стиснув зубы, я завернул её в шубу, вытащил под небо – и взлетел.



Город птиц, Вертоград, моя прекрасная, невесомая, небесная Родина, ковчег моей расы, – в эту ночь парил на высоте в семнадцать тысяч локтей от земли, на расстоянии в четверть ночи пути от того места, где был мой тайный дом и куда я привёл девушку.

Площадка перед главными воротами по древней традиции ярко освещалась факелами – чтоб любой птицечеловек, возвращаясь домой после дальнего перелёта, мог издалека определить верный курс.

Я подлетел к краю помоста и опустил Марью на деревянный настил.

От края настила до входа в главные ворота – едва тридцать шагов.

Город наш, благословленный небесный Аркаим, не столь велик размерами.

И уже шагали по деревянному настилу от ворот в нашу сторону двое охранников с круглыми щитами и длинными копьями.

А третий – встал в створе ворот, прикрывая спины первых двоих, подходящих.

Этого третьего охранника, командира ночного караульного наряда, по имени Куланг, что значило «бойцовый петух», я хорошо знал: он был мой ровесник и одноклассник, мы дружили до моего изгнания, и продолжали дружить после.

Двое подходят. Марья оглядывается: за её спиной – край настила, а за краем – пропасть, земли не видно.

Дикарка начинает сотрясаться от сильнейшего кашля, выворачивающего нутро, затем перегибается в поясе: её рвёт жёлтой желчью.

Я уже исчез: охрана не должна меня видеть.

Но я сделал ставку на девушку Марью; я решил, что помогу ей – а она поможет мне.

И я до сих пор её хочу, и моё возбуждение никуда не делось.

Я опускаюсь на двадцать локтей вниз и прячусь внизу, под краем помоста.

Над моей головой – основание города, искусно собранное из самого лёгкого и прочного дерева.

Я слышу, как охрана подходит к девушке.

Марью мучают кашель и рвота.

Если сейчас её столкнут вниз – я не позволю ей упасть, догоню и подхвачу.

Но сегодня охраной на воротах руководит мой товарищ Куланг – он твёрдый и безжалостный воин, однако не жестокий. Он не убьёт девчонку без веской причины.

Я слышу глухой стук: Марья вынула из торбы и бросила под ноги охранникам трубу с подзорными стёклами.

– Гляди, – говорит первый охранник.