Сыщики 45-го

Образ женщины в его объятиях преследовал, он еще чувствовал ее дыхание на своем лице. До родного подъезда всего полтора дома. Он пролетел их за две минуты, отдышался под тополем. Какой он нежный и чувствительный, кто бы мог подумать? А Олег Дьяченко полный дебил – даже не догадывается, какое у него в доме сокровище! Впрочем, обычная история: что для одних – сокровище, для других – просто жена…

В доме не светилось ни одно окно – население спало. Вернулась настороженность. Нельзя забывать, где находишься!

Он просочился в подъезд, сжимая в кармане рукоятку пистолета. Поднялся наверх, включил плоский ленд-лизовский фонарик, умещавшийся в нагрудном кармане. В доме стояла тишина, люди спали. Он осмотрел замок, скобы. Одна скоба показалась чуть выдернутой – словно кто-то пытался сковырнуть ее стамеской. Или показалось – сам оставил в таком положении. В любом случае весь прочий крепеж был на месте, значит, посторонние не входили.

Он снял замок, вошел внутрь, заблокировал дверь гвоздодером. Быстро осмотрелся, выглянул на балкон. Балконная дверь тоже оставалась в неприкосновенности.

Алексей зажег свечу, развалился на софе. Какого дьявола он полночи куролесил? Давно мог спать. Сходил, называется, поесть… Сна не было ни в одном глазу. А через пять часов вставать.

Он отомкнул шпингалет, вышел на балкон перекурить. В голове витали остатки алкогольного дурмана. Образ женщины потускнел, но еще был здесь. Он чертыхнулся. Вот так всегда. Сделать хрень – секундное дело. А потом сидишь и думаешь: ну, и зачем ты это сделал? Ладно, пусть останется на его совести…

Он жадно затягивался, успокаивал взвинченную нервную систему. Балкон семейства Чаплиных пустовал. Слева, в четвертой квартире… Он вздрогнул, рука машинально дернулась в карман. Успокоишь тут, пожалуй, нервную систему! На балконе кто-то был, из-за простенка выглядывал смутный профиль. Человек был неподвижен, потом поднял руку, почесал нос.

– Не пугайтесь, – услышал он приглушенный мужской голос. – Я чувствую, как вы напряглись – не надо. Я всего лишь ваш сосед. Тем более я вас не вижу.

– Я тоже вас не очень вижу, – признался Алексей. – Ночь на дворе, знаете ли.

– Вы не поняли. – В голосе собеседника прозвучал снисходительный смешок. – Я вас в принципе не вижу. И днем тоже. Я слепой… Инвалид по зрению.

– И давно? – зачем-то спросил Алексей.

– Всегда… С рождения. И в связи с этим плохо представляю, что такое быть зрячим. Нет, умом я понимаю, что такое видеть, представляю, как живут и ориентируются все остальные, а вот рассудком все равно непостижимо…

– Простите.

– Да ради бога, зачем вы извиняетесь. – В голосе собеседника отсутствовали эмоции. – Мне от этого ни холодно, ни жарко. Вас зовут Алексей? Вы новый начальник нашего уголовного розыска? Я просто пару часов назад на этом же месте разговаривал с Яковом Моисеевичем Чаплиным…

– Да, это я, вы не ошиблись. А вас зовут…

– Виктором. Виктор Иванович Левицкий, 36 лет от роду, в армии не служил по вполне понятным причинам. Переехал с матерью в эту квартиру в мае 39-го. Я помню ваших родителей, но сами вы уже здесь не жили, так что мы раньше не имели чести познакомиться…

– Не возражаете, если я освещу вас фонарем? – перебил Алексей.

– Могли бы не спрашивать, – усмехнулся сосед.

Он включил фонарь. Узкий свет вырвал из темноты худое лицо с острым подбородком, крупную залысину на лбу, окольцованную коротко стриженными волосами. Человек был в черных очках. По губам соседа скользила легкая усмешка.

– Почему вы ночью носите очки? – спросил Алексей, выключая фонарь.

– Исключительно для вас, уважаемый… Боюсь, без очков я показался бы вам не совсем приятным…

– Вы один живете?

– Да, получается, что один. Мама умерла осенью 41-го – стояла в очереди за хлебом, внезапно стало плохо с сердцем, спасти не смогли – да никто и не усердствовал. Новость сообщила соседка снизу Прасковья Семеновна. Она хорошая женщина, после похорон стала приходить, как-то поддерживать, разговаривать со мной…

– С тех пор вы все время один? – недоумевал Алексей.

– Нет, в период оккупации со мной жила женщина… Не удивляйтесь, Алексей, я точно такой же мужчина, как и вы, – с одним-единственным недостатком… Ее звали Татьяна, она была на восемь лет старше меня, ее дом в Криводанном переулке полностью сгорел, жила в подвале, мы познакомились в очереди за продуктами. Ребенок умер от тифа, муж пропал без вести в первые дни войны. Мы жили вместе. За Татьяной пришли полицейские весной 43-го, объявили, что ее включили в списки лиц, перемещаемых в Германию на работы, дали на сборы и прощание десять минут… С тех пор я ее не видел, она так и не вернулась.

– Как вам удается жить одному?

– В этом ничего сложного, поверьте… До войны я работал в местной типографии – автоматическая работа по укладке и упаковке продукции. При немцах тоже надо было что-то делать, дабы не загнуться от голода – знакомый помог устроиться в мастерскую похоронных принадлежностей, я обтягивал тканью гробы для немецких солдат и офицеров, выполнял мелкие портняжные работы… Надеюсь, это не повод обвинить меня в сотрудничестве с оккупационными властями? Сейчас я совершаю прогулки по местным организациям – школы, типография, механические мастерские, пытаюсь убедить работодателей, что еще не пришел в полную негодность. Государство поддерживает – я получаю ежемесячно 87 рублей. На поддержание штанов хватает. Но этого мало, я продолжаю искать работу, хочется быть полезным своей стране…

– То есть вы запросто гуляете по городу?

– Так же, как вы. Еще ни разу не промахнулся мимо собственного дома… Вы удивитесь, но я вижу. Вижу не так, как вы и все другие, это идет не от глаз – от мозга, носа, ушей, это трудно объяснить тому, кто никогда подобного не испытывал. Это на грани интуиции, особого чутья, особого восприятия. Когда я держу в руках деньги, я знаю, какие это купюры. Говоря с человеком, я понимаю, какие эмоции у него на лице. Я чувствую, будет ли дождь, могу предсказать похолодание. Знаю, где лежат мои вещи, легко в них ориентируюсь. Ненавижу беспорядок вокруг себя. Прекрасно развита память: социальная, пространственная, обонятельная, тактильная… Немцы в годы оккупации мной совсем не интересовались, хотя должны были ликвидировать, как неполноценного. Однако этого не случилось. Пару раз вызывали в полицию, некий господин Остапчук проводил со мной беседы, интересовался, как я живу. Признаться, возникала мысль, что сейчас расстреляют. Но бог милостив, как говорят несознательные верующие. А ведь раньше я был пионером, комсомольцем – по возрасту уже выбыл, но комсомольский билет по-прежнему храню. И от немцев прятал его под половицей…

– Вы неплохо начитаны…

– Да, я посещаю библиотеку, беру книги на дом – к вашему сведению, свой шрифт Луи Брайль изобрел более 120 лет назад – а если быть точнее, в 1824 году. Мальчику было 15 лет, воспалились глаза после инцидента в мастерской отца, и он потерял зрение, после чего изобрел свой собственный шрифт… Вы осветили меня фонарем – я не видел свет, но я его ощутил. Ваше лицо сейчас обращено ко мне, вы курите, сбрасывая пепел постукиванием указательного пальца, свободной рукой опираетесь на перила, которые у вас довольно хлипкие. У вас был трудный день, вы эмоционально перегружены, вы выпили – но не пьяны, очень устали, хотите спать. Вас что-то беспокоит – за неимением других определений, я бы назвал это совестью…

– Да, вы правы, Виктор, я устал. – Алексей щелчком выбросил окурок. – С вашего позволения пойду спать.

– Спокойной ночи, Алексей…

Его оплетало что-то липкое, гадкое, почти мистическое. Оснований для беспокойства было больше, чем достаточно. Он запер балкон, задернул штору, завалился спать в одежде, сунув под подушку пистолет…



Жизнь в отделе уголовного розыска протекала размеренно, неторопливо. Павел Чумаков закопался в папки с уголовными делами. Иногда он показывал нос, обводил отрешенным взглядом присутствующих и вновь погружался в мир убийств и грабежей. Олег Дьяченко спал, уронив голову на стол. Пространство кабинета насыщалось сивушными ароматами. У него хватило мужества проснуться и дойти до работы – где он снова и отключился. Петр Антонович Конышев перетирал зубами мундштук папиросы, что-то писал, время от времени отрывался от писанины, с укором смотрел на Дьяченко.

Только сейчас Алексей обнаружил фотографию на столе Конышева: женщина с улыбчивым лицом, двое детишек, на верхнем плане сам Петр Антонович: лицо непривычно ясное, одухотворенное. Фото явно довоенное. Конышев словно стеснялся его – отворачивал от других, сам старался не смотреть, тем не менее всегда держал под рукой.

Алексей просматривал заключение криминалиста по вчерашним трупам на заводе ЖБИ. В принципе, ничего интересного, все и так понятно. Он с досадой отбросил листы, вынул пачку папирос.


– Опочки, спящий красавец, – обнаружил Стас Вишневский, входя в комнату. Подобрался к Дьяченко, потянул носом. – Устал человек… Эх, завидую людям, у которых жизнь состоит из одних удовольствий. Будить не пробовали?

– Поцеловать надо, иначе не проснется, – проворчал Конышев и устремил задумчивый взгляд на начальника отдела. – Спокойный ты какой-то, Алексей Макарович. Это вы с ним вчера, что ли?..

– Посидели в заведении, – подтвердил Алексей. – Проблемы у Дьяченко, решать их надо. – Он посмотрел на часы, хлопнул в ладоши. – Так, быстро все выходим из спячки, рабочий день пришел! Товарищ старший лейтенант, вас это тоже касается!

Дьяченко очнулся, устремил на начальника воспаленный взор, захлопал глазами. Физиономия была мятая, до синевы бледная.

– Вот черт… Прошу прощения, сморило… – Он судорожно пошарил по карманам, вынул мятую пачку. – Виноват, командир. Хрень вчера со мной случилась… Евгения сказала, что ты меня в дрын пьяного приволок, да уж, стыдоба… Слушай, ты за меня вчера в кабаке рассчитался? Я отдам, ты не волнуйся… – Он снова начал шарить по карманам.

– Ладно, забудь, – нахмурился Алексей. – Что было, то прошло, но больше так не делай.

А о том, чего не было, лучше не вспоминать… Такое ощущение, что гвоздь из стула вылез, хотелось ерзать, а лучше провалиться сквозь землю. «Забудь, – твердил про себя капитан. – Этого не было. Кто докажет обратное? Евгения не дура, не станет хвастаться перед мужем. А слухи поползут – можно изобразить праведное негодование и списать на происки недоброжелателей».

Он перехватил удивленный взгляд Конышева. Похоже, Петр Антонович что-то заподозрил – вот же старый лис! Только этого не хватало! Он сделал сосредоточенное лицо, стал перекладывать бумаги.

Дьяченко ничего не заподозрил, широко зевнул, вынул из кармана пару смятых банкнот с изображением Ленина, пересчитал, помялся и стал запихивать обратно.

Вошли Гундарь с Куртымовым.

– Здравия желаю всем, – проворчал Гундарь, озирая собравшихся. – Вот почему я не перевариваю Агнессу Львовну, кто бы объяснил? – пожаловался он. – Что за баба вообще такая? Мимо не пройдешь – обязательно что-то скажет: то заигрывает, то издевается… А мы чего скалимся? – уставился он на Чумакова.

– Ничего, – Павел пожал плечами. – Представилось, как ты ее не перевариваешь… Не обижайся, Егор, воображение разгулялось.

Оперативники лениво похихикали.

– Да ну вас, – отмахнулся Гундарь, направляясь к своему столу.

– Неласков ты с бабами, Егорка, – заметил Конышев.

– Бывшая жена научила жестокости, – буркнул Гундарь и не стал развивать тему.

– Есть, что доложить, товарищи оперативники? – спросил Алексей.

– Вечером с Куртымовым съездили на хлебозавод, поговорили с людьми, – сказал Конышев. – Директор Ильинский почти сутки не выходил с завода и не приближался к своему служебному «Опелю». Водителя отпустил – у того скончался отец, и все интересующее нас время занимался подготовкой к похоронам, раздвоиться не мог. На проходной объяснили ситуацию – они не могли проворонить исчезновение машины, поскольку у проходной ее не было. Она стояла в стороне, у жилого дома, за будкой подстанции, и сторожа на проходной ее не видели. В остальные дни она всегда находится на стоянке у заводских ворот.

– Почему же в этот день не стояла?

– Это тоже объяснили. Когда водитель в последний раз подвозил директора, стоянка была занята – прибыла колонна хлебовозов из соседнего района. Начальник вышел у шлагбаума, пошел на завод, а водитель отогнал машину к жилым строениям и пошел по своим делам.

– То есть все виноваты, и никто не виноват, – задумчиво пробормотал Алексей.

– Виноватые будут, найдем, – отмахнулся Конышев. – Уж кого-кого, а виноватых у нас всегда находят быстро.

– Снова замкнутый круг, – пробормотал Дьяченко, усердно окуривая комнату.

– Ага, – согласился Чумаков. – Кстати, идеальная форма тупика.

– Егор, вы вчера с Куртымовым и Петровым ездили в Барышево, – обратился Алексей к Гундарю. – Что по зэкам удалось выяснить?

– Там уже целый город построили, – ухмыльнулся Гундарь. – Со всей области свозят неблагонадежных, подозрительных и конкретных врагов.

– Егорка даже пару знакомых встретил, – усмехнулся Куртымов и быстро поправился: – По эту, разумеется, сторону колючки.

– Да, мы вместе с этими товарищами в Особом отделе служили под Гродно, – развил тему Гундарь. – Они и ввели нас в курс дела. Охрана – до батальона внутренних войск. Там же – казармы, столовая, клуб, магазин – в Уваров военные почти не выезжают, в городе своя гарнизонная рота. Там все смешалось – «бытовики», политические, урки-отрицалово. Последних с Урала привезли полгода назад аж двумя эшелонами. Зона считается «красной», актив лютует, блатным не развернуться – их просто давят, не дают жить по понятиям, работать заставляют, понимаешь… Трудятся все – у зоны несколько строительных объектов. По соседству лагерь с военнопленными, их порядка трехсот человек. Немцы мирные, не строптивые, ждут не дождутся, когда их на родину начнут депортировать…

– А вот этого не дождутся, – вставил Куртымов. – Поскольку хорошие работники – исполнительные и организованные. Какой же начальник предприятия просто так отдаст такое сокровище?

– Ближе к Уварову – колония-поселение, где живут расконвоированные. Многие работают в городе, добираются до него своим ходом. Поселение небольшое, человек тридцать. Побегов не было – зачем, если им и так вольготно? Отбудут остаток срока – и по домам. А если амнистия – то еще лучше. Режим мягкий, контроль слабый. Формально они обязаны прибывать к определенному часу, но на многое охрана закрывает глаза – особенно если ее подмазать. И женщины бывают, и выпивка. Все удовольствия – по договоренности с начальством. Обходится без ЧП. Если ЧП – драка с поножовщиной или открытое неповиновение – тогда им кранты, никто из зоны больше не выйдет, они прекрасно это понимают. Данная публика считается не опасной.

– За что отбывают?

– Кто как. Бытовые преступления, общеуголовные. У кого-то наказание еще с войны тянется. Вроде осознали, отсидели, искупили, а закон есть закон – обязаны до конца отбыть.

– То есть теоретически возможно, что эти люди причастны к нашей банде?

Оперативники молчали, не решаясь высказаться категорично.

– Ну, не знаем, товарищ капитан… – как-то во множественном числе, словно выражая коллегиальное мнение, сказал Куртымов. – Только теоретически… на уровне мозгового центра, так сказать. Ведь каждая акция – это усердно подготовительная работа. Ее не могут делать люди, которые днем работают, ночами сидят в колонии, а свободны урывками, и всегда на виду…

– Согласен, – кивнул Алексей, – звучит фантастично. Но режим в колонии, говорите, очень мягкий…

– Вот, полюбуйтесь, – сменил тему Пашка Чумаков – он наконец нашел в стопке уголовных дел то, что искал. Народ неохотно потянулся к его столу. Фотография была старая, архивная – фигурант с тех пор вряд ли помолодел. Вытянутая снулая физиономия, волосы редкие, череп угловато-обтекаемый, глаза смотрели воровато, хитро, словно этот тип во время съемки прикидывал, что бы стырить у фотографа. – Гляньте, какой орел, – любовался на фото Чумаков, – грудь колесом, волевой подбородок…