Финист – ясный сокол

– Пойдём, угостишься.

Она повела меня в дом, ковыляя медленно.

– Его можно умертвить, – сказал я, глядя в горбатую спину. – Пока он детёныш. Хочешь, я сделаю?

– Дурень, – ответила старуха. – Это я сама могу. Убить – дело нехитрое. Но я вижу: паскудина должна жить дальше.

– Это страшное и сильное животное, – сказал я. – Если вырастет – с ним будет тяжело справиться. Давай убьём сейчас.

– Нет, – твёрдо произнесла старуха. – Пусть живёт. Ни ты, ни я никого не убьём ни сегодня, ни завтра.

Мы вернулись ко входу; старуха не позвала меня в дом.

Спустя время вынесла деревянный ковш с вином, едва на четыре глотка, я выпил за три и разочарованно оттолкнул сухую и узкую ведьмину руку.

– Принеси весь кувшин.

– Ладно, – ответила старуха, – ты вроде заработал. Но учти, у тебя завтра тяжёлый день.

– Завтра будет завтра; ещё сегодня не кончилось. Неси давай.

– Что ж ты меня, старуху, туда-сюда гоняешь? – сварливо сказала Язва. – Зайди в дом, так и быть. Но как зайдёшь – не удивляйся.

И открыла передо мной тяжкую дверь, висящую на толстых, сильно подгнивших кожаных петлях; изба была кривая, ведьме пришлось одновременно и руками нажать, и ногой снизу подопнуть, и всё равно дверь открылась едва на треть; мне пришлось протиснуться боком.



Последние пятьсот лет наш летающий город медленно перемещался вдоль северной окраины срединного материка.

Жить в холоде нам заповедали основатели расы; холод закаливал наши тела.

Холод делал нас сильными.

Вертоград никогда не опускался южнее первой ледяной границы.

Наше убежище всегда парило над снежными пустынями и промороженными лесами.

Раз в пятнадцать или двадцать лет, с одобрения городского совета, состоящего из жрецов и членов княжеской фамилии, город сдвигался к западу или к востоку, на длину одного, реже – двух дневных перелётов. Перемещения рассчитывали жрецы по сложным таблицам, учитывающим длину светового дня, высоту Солнца над горизонтом, направление движения воздушных потоков и прочие премудрости, когда-то преподанные нам в школе и усвоенные мною кое-как.

Вообще, Первожрецы Ош и Хур заповедали перемещать город гораздо чаще, но каждый перелёт давался нам большими усилиями: ведь конструкция держалась в воздухе не сама по себе, а благодаря силе наших тел.

За тысячи лет наш народ многократно умножился, и соответственно выросла общая летательная сила. Но одновременно увеличилась и масса города. Когда-то выстроенный в один этаж, он теперь имел три этажа, и в каждом доме, состоящем из двух комнат, жило по две семьи, и в каждой семье имелось два или три сундука с бриллиантами, сапфирами и изумрудами, с золотом и серебром; в домах князей и вельмож и в Главном Храме количество сундуков, ящиков, кувшинов, наполненных драгоценностями, исчислялось десятками.

Город, пусть и выстроенный из самого лёгкого и прочного материала, за тысячу лет многократно потяжелел.

Для каждого нового перелёта нам требовалось всё больше и больше усилий.

Вдобавок, чем тяжелее становился город – тем сложнее управлялся.

Запретить накопление ценностей было невозможно, ибо Завет утверждал, что наш народ должен процветать и богатеть безостановочно.

Далее, великие основатели повелели передвигать нашу обитель вокруг оси мира только на восход. Но после смерти Первожрецов выяснилось, что если двигать город в одном направлении – половина пути будет пролегать над ледяными океанами, где живут лишь морские звери и белые медведи.

А народ птицечеловеков хотел бывать внизу, хотел наблюдать за земными троглодитами. И очень хотел, вопреки строжайшему запрету, вмешиваться в их жизнь.

Так властители нашего народа однажды постановили передвигать город только вдоль срединного материка, от восточного края Ойкумены – до западного, туда и обратно. На севере срединного материка повсюду жили люди, большие племена, а иногда и целые сильные народы, не уступающие в численности нашему.

Нужно признать: мы однажды поняли, что не смогли полностью порвать с нижним, диким и сырым миром.

Мы продолжали от него зависеть.

Мы не умели без него жить.

Мы не зависели от нижнего мира телесно – но полностью зависели духовно.

Эту связь нельзя было разорвать.

На протяжении многих столетий мы проплывали, недосягаемые, над суровыми территориями, заросшими непроходимыми лесами и перерезанными множеством буйных полноводных рек. Здесь более сильные племена и народы жили по берегам рек, используя их для передвижения и пропитания; менее сильные племена, оттеснённые более сильными, селились в долинах вокруг древних реликтовых озёр, питаемых подземными источниками.

Земля северной окраины Ойкумены была изобильна всеми благами, какие только можно представить. В иных местах золотые самородки и драгоценные цветные камни лежали прямо на поверхности, их достаточно было просто взять, нагнувшись. Существовали племена, где малые дети играли изумрудами размером с голубиное яйцо. В других землях, наоборот, не было ни металлов, ни камней, но зато хорошо родила почва, и несколько больших народов процветали, занимаясь лишь собирательством; необъятные леса досыта кормили целые сложные цивилизации.

Таким образом, за пять лет до моего рождения Вертоград однажды был снова передвинут, на этот раз – на северо-запад Ойкумены, на расстояние половины дня полёта от северного берега, и остановился прямо над маленькой долиной в распадке пологих гор, в прохладном, суровом месте, откуда было только два пути: либо на юг, в места теплее и щедрее, либо на север – туда, где нет ничего, кроме темноты и смерти.

В долине жил малый, но достаточно крепкий народец, расселившийся по нескольким деревням: три тысячи особей.


Когда меня сбросили вниз – зелёная долина стала моим домом.

Я полюбил эти леса, эти три озера, эти два водопада на двух быстрых речках, и огромные ягодные поляны, и луга, где местные обитатели пасли свой скот.

Тесная, сырая долина надоела мне через полгода, всю её можно было облететь дважды за день; я облазил все глухие и укромные места, боры, болота, озёра, зыби, топи, глухомани, затканные паутиной, заваленные трухлявым гнильём.

Близ каждой деревни жили по два-три отшельных человека, изгнанника.

Я сам был таким изгнанником; я чувствовал тайную связь с этими существами; я попытался познакомиться со всеми.

Но близко сошёлся только с одной старухой, именем Язва.

Она не боялась меня.

Она вела себя так, словно знала обо мне что-то такое, чего я сам не знал.

Её не интересовали ни моё умение летать, ни способность оставаться невидимым и бесшумным, ни физическая мощь, ни острое зрение и слух, ни знания о движениях светил и переменах климата.

Я подозревал, что ведьма сама когда-то бывала в небесном городе. Может быть, в качестве чьей-то жены или наложницы. Но когда я прямо спрашивал её – отмалчивалась или грубо бранилась.

Глядя на ведьму, я понимал, что в молодости она была весьма хороша собой: в любой старухе, даже самой ветхой и согбенной, всегда можно угадать красавицу. Телесная красота никуда не исчезает, лишь прячется за завесой времени.

В любом случае, её молодость была кратковременна, а старость растянулась на столетия. В жизни дикаря старость – самый длинный период, и самый важный.

И эта ковыляющая, слабосильная, беззубая женщина явно наслаждалась своей старостью и извлекала из неё разнообразные преимущества.

Не уважать её было невозможно.

По крайней мере дважды она излечила меня от повреждений, полученных при ударах о скалы, и ещё один раз помогла справиться с тяжёлым отравлением.

Самое главное: благодаря ведьме Язве я перестал относиться к земным троглодитам с пренебрежением.

Она внушила мне, что у развитых нет никакого превосходства над неразвитыми.

Она дала мне понять, что знания не обязательно записаны буквами в книгах – иногда они вообще невыразимы, не облечены в слова, а лишь в поступки, в практические умения.

Волки и медведи приносили ведьме больных детёнышей – она их выхаживала. Белки и барсуки снабжали её орехами и кореньями. Змеи приползали, чтобы сбросить старую кожу и сцедить лишний яд. Рожалые самки лосей и оленей прибегали, чтобы старуха их раздоила.

Окрест её чёрной избы буйно росли редчайшие растения, пчёлы копили мёд в гнилых колодах, а пауки ткали паутины, не пропуская к дому ни единого кровососущего насекомого.



В её избе стоял тяжкий дух, слишком терпкий; не гадкий – странный.

Кислый, но и притягательный.

Я огляделся и вздрогнул.

По всем ровным поверхностям, по лавкам, по полкам, по узкой кровати, застланной ветхим покрывалом, по крышке сундука, обитой разноцветными обрезками кожи, – сидели тряпичные куклы, каждая размером с локоть.

Их было, может быть, сто или больше.

Мне стало не по себе, и в глубину дома я не пошёл, остался на пороге.

Куклы все обратили на меня пустые голые лица.

Все разные; одни нарядные, в узорах, и даже в кружевах; другие – бесцветные, скрученные из обрывков старого, грязного полотна.

Одни были сложно устроены и крепко прошиты нитками, другие выглядели просто как последовательность больших и малых узлов.

– Не бойся, – сказала ведьма. – Это мои мотанки. Тебе не навредят. Садись за стол.

Однако я остался на месте. Пробормотал:

– У них нет лиц.

– Верно, – ответила ведьма, – нет, и быть не должно. Они – мои. У них у всех – моё лицо; только ты его не видишь. Говорю, тебе не навредят. Не сцы, малой. Присядь и угощайся.

Я неуверенно прошёл. Устроился за шатким столом, много раз скоблённым, чёрным от времени.

Безглазые лица повернулись в мою сторону; или мне, захмелевшему, только показалось.

Старуха поставила передо мной кувшин.