Финист – ясный сокол

Странно было мне видеть, после долгого перерыва, нашу свадебную церемонию.

Внизу, на сырой поверхности, троглодиты праздновали свадьбы совсем иначе, в обратном порядке. Сначала – официальная часть: жрецы, старшины, главы родов и племён благословляли молодых и провозглашали брачный союз свершившимся, и только после этого начинался собственно праздник, пир и гуляния; молодые, уже в статусе мужа и жены, вынуждены были долгими часами сидеть за столом, изнывая от нетерпения и усталости, в ожидании, пока гости насытятся и уснут. Более того, по первому требованию любого из гостей новобрачные были обязаны встать и жадно облобызать друг друга, что символизировало совокупление. Прочие собравшиеся глазели на прилюдный поцелуй, кричали здравицы и опустошали чаши до дна. Поистине варварское обыкновение – принуждать подростков, в главный день их жизни, к публичному соитию! К счастью, в небесном городе от этого давно отказались.

В Вертограде сначала празднуют – а уже потом, когда всем надоест, к публике выводят молодых, на малое время. Жених и невеста появляются только после захода Солнца, символизируя его потомство, истинных детей бога. Они проходят по главной улице, приветствуемые толпой, затем исчезают за дверями Храма – и на этом праздник завершается.

Я долго сидел на крыше, жадно всматриваясь в лица бывших друзей, соседей, одноклассников, родственников, а также незнакомых мне чужаков, главным образом – молодых людей, родившихся в городе уже после моего бегства; их было достаточно много; а также и дикарей, прибывших снизу: этих тоже хватало, они выделялись бледностью лиц и слабым телосложением, – и я заметил, что за то время, пока меня не было, дикари увеличились числом.

Девушка Марья была далеко не единственная, кого подняли с сырой земли в небесный город.

Сейчас, сидя на жёсткой бамбуковой кровле, наблюдая за торжеством, за круговоротом разноцветной смеющейся толпы, я понимал: Марью, конечно, не сбросят. Проведут в город. Может быть, уже провели. Её покажут старому князю, и он разрешит ей остаться, как разрешил до этого многим десяткам таких же молодых девушек. Сначала Марью возьмут служанкой в какой-нибудь богатый дом. Она будет мыть, подметать и скоблить, ибо птицечеловеки живут только в совершенной холе тела и чистоте быта. Из бескрылых троглодиток получаются исполнительные и трудолюбивые служанки.

Потом – достаточно скоро – какой-нибудь взрослый бездетный вельможа начнёт с ней сожительствовать или, может быть, даже женится, – и князь опять разрешит, потому что земная женщина тут же родит ребёнка, или двух, а если связь продлится несколько лет – будет рожать каждый год.

Дети, рождённые дикими женщинами от птицечеловека, обязательно наследуют качества птицечеловека.

Все имеют развитый скелет и кожу бронзового цвета, умеющую поглощать и преобразовывать прямую силу Солнца.

Этим младенцам не требуется материнское молоко, первое время они ещё сосут грудь, но потом отказываются: с возраста четырёх месяцев им нужен только солнечный свет.

С возраста шести месяцев дети нашего народа уже пытаются летать.

Это происходит всегда по ночам, когда и мать, и дитя спят: ребёнок поднимается в воздух, пребывая в блаженном забытьи, непроизвольно, неосознанно, не сам по себе, а как будто возносимый в чьих-то сильных ладонях.

Мой отец рассказывал мне, как я полетел: однажды ночью он открыл глаза и увидел, как я, семимесячный младенец, воспарил над спящей матерью, на высоте протянутой руки, с закрытыми глазами, в глубоком сне – и улыбался от удовольствия.

Обычно женщины-дикарки тяжело переживают этот период: они привыкли, что их дети, зачатые от соплеменных земных самцов, летать не умеют, а только ползают.

Многие из них испытывают страх перед собственными детьми.

Почти все такие бескрылые самки, прожив в Вертограде несколько лет и родив сожителю (или мужу) нескольких детей, возвращаются на поверхность, а детей своих оставляют в Вертограде.

Бывали и случаи самоубийств, когда женщины по собственной воле прыгали с городской стены вниз.

Но в общем их судьба одна: подняться в город и родить кому-нибудь из наших мужчин двоих-троих детей. А потом – исчезнуть.

Обычно они сами просят, умоляют сожителей и мужей, чтобы те вернули их на землю.

И мужья однажды уступают.

Бросив сытую, удобную жизнь, бросив собственных детей, эти женщины покидают город и возвращаются в свой обычный мир.

Их никто не осуждает. Их судьбой – после исчезновения – интересоваться не принято.



Толпа зашумела.

Из княжьего дома вывели, под крики зевак и гром барабанов, жениха и невесту.

Нестерпимое сияние переливалось в складках их золотых одежд.

Я напряг зрение, чтобы рассмотреть подробности.

Жених, Финист-младший, – единственный сын князя, наследник верховной власти, – выглядел нездоровым и худым, однако держался прямо и смотрел твёрдо. Болезненность лица была замаскирована слоем золотой краски и сурьмы.

За женихом следовали его друзья, представители лучших семейств, также все в золоте, весёлые, заметно хмельные, с такими же сильно и ярко раскрашенными лицами.

Невеста была красива и стройна, с огромными синими глазами, тёмные волосы убраны в жемчуг; а сверх того – явно отличалась идеальным здоровьем и решительным настроем.

За ней шли её подруги в самых невероятных нарядах, какие только можно вообразить, в густейшем золотом и серебряном шитье, с запястьями, унизанными драгоценными браслетами, с самоцветными камнями в ушах, с тяжёлыми фамильными бронзовыми медальонами, доставшимися от прабабушек.

Следом за ними валили толпой прочие друзья, подруги и родственники, все как один столь же юные, счастливые и разодетые в пух и прах.

Всем им, включая жениха и невесту, было по пятнадцать – семнадцать лет; они родились уже после того, как я бежал из города; я никого из них не знал, это было совсем незнакомое мне поколение, молодые из Внутреннего Круга, дети моих друзей, соседей, одноклассников; если бы я не был изгнан, если бы остался, женился – моё потомство тоже сейчас танцевало бы в плотной, полупьяной свите княжьего сына.

Я тогда, на той крыше, таясь в темноте, дыша ледяным паром, глазея на праздник молодых – понял, что всё, проиграл; отстал от жизни.

Двадцать лет в бегах – это много даже для птицечеловека.

Лицо княжьего сына я, конечно, высмотрел в первую очередь.

Этот парень, совершенно мне неизвестный, на вид – едва оперившийся юнец, однажды должен был унаследовать верховную власть в моей расе.


Высокий, очень крепкий, с хорошим разлётом плеч, с выдающимися ключицами, осанистый, мягко шагающий – молодой Финист во всём продолжал породу своего отца, крупнейшего, значительного лидера, исполина божьей милостью.

Финист-старший правил городом на протяжении полувека.

Он считался жёстким, при нём конфликты между горожанами пресекались мгновенно и безжалостно; на самом же деле в правление старшего Финиста наша раса увеличилась числом, и ни один птицечеловек не был предан смерти, а изгнаны – единицы (я в их числе).

В последние годы в городе открыто говорили, что его правление войдёт в анналы и хроники как золотой век расы людей-птиц.

Князь Финист не был самым умным или самым сильным политиком – но был самым осторожным, а главное – дальновидным.

Он фактически отменил наказание для молодых людей, посещавших поверхность без официального разрешения (а таких было – каждый второй).

Он узаконил браки между бескрылыми женщинами и крылатыми мужчинами (что, собственно, и явилось причиной подъёма рождаемости).

Он никогда не опускал город ниже семнадцати тысяч локтей от поверхности, и никогда не передвигал его южнее первого холодного температурного пояса. Наша раса не знала ни тепла, ни сырости: мы росли в самом сухом и холодном воздухе, который только можно себе представить, мы привыкли к суровым условиям и закалились; в правление князя Финиста средний рост взрослых мужчин нашей расы увеличился почти на половину локтя.

И всё шло к тому, что князь Финист-старший будет, во славу Солнца, править небесным городом ещё двадцать, или тридцать лет, или больше; весь мой народ, как я видел теперь, сидя на крыше и наблюдая бурление хохочущей толпы, – смотрел в будущее уверенно и прямо.

Да, это был Золотой Век: как я себе его представлял по рассказам школьных учителей.

И младший Финист, наследник сверкающей и неоспоримой славы своего великого отца, тоже выглядел как порождение Золотого Века, как лучшее дитя, которое может родиться от лучшего родителя, как образчик благородства и физического совершенства.

И, разумеется, в этом совершенном, прекраснейшем, ясноглазом юноше был свой изъян; не бывает совершенства без изъяна.

Его лицо – если очень внимательно всмотреться, напрягая зрение, – хранило отчётливые, резкие следы старых ран, грубых, заживших порезов на скулах, на губах, на лбу.

Для меня, привыкшего к боли, к травмам, к рассечениям и переломам, эти следы на бронзовом лике княжеского наследника много значили.

Я увидел: однажды ему сильно досталось; однажды он влез головой вперёд в смертную западню и чудом уцелел.

Но толпа на площади, конечно, не хотела изучать шрамы на лбу жениха; плевать, какой у жениха лоб, всем была нужна невеста.

Её я тоже не знал, но полюбовался. Прямой нос, гордая грудь, в золоте и серебре от макушек до пят, самоцветные камни в ушах и на пальцах, а за спиной – свита из дюжины товарок, таких же юных, сверкающих глазами и богатствами.

Пока они шли по главной улице, в сиянии золота, в свете сотен факелов, под дождём из цветных бумажек и розовых лепестков, – народ азартно шумел, свистел и выкрикивал имена молодых.

К сожалению, в оре тысяч глоток я не сумел расслышать, как зовут невесту. Но невеста меня не интересовала.



Внизу, у дикарей – у всех племён и народов, мне известных, – был в ходу хороший обычай, имеющий большую практическую пользу. В день свадьбы любой гость мог обратиться с любой просьбой к жениху, невесте, их родителям и членам их семей – и такую просьбу обязательно следовало уважить. Свадьба считалась священным актом, очищающим дух всех её участников. В день свадьбы, когда семейными узами скреплялись не только двое молодых людей, но и оба их рода, – примирялись старые недруги, прощались обиды. И даже – в не столь уж редких случаях – насовсем прекращалась кровная вражда.

В моём небесном народе такого обычая не существовало.

Но теперь, размышляя о причинах появления в моей жизни бескрылой Марьи, обладательницы бронзовой трубы с полированными подзорными линзами, давней возлюбленной княжьего отпрыска, да притом решительной, отважной и, прямо сказать, отчаянной девушки, – я всё чаще думал, что Бог Света посылает мне возможность поправить мою искривлённую, погубленную судьбу.

Я не знал, как это сделать, но точно понимал, когда сделать.

Сейчас. Сегодня, или завтра, – пока гудит свадьба, пока люди расслаблены.

Мне следовало напрячь свой разум, обленившийся за два десятилетия, и придумать ловкую игру, в которой все лучшие ходы совершают две главные фигуры.

Я и Марья.

Моё вожделение давно пропало. Провести ночь, или две, или пять ночей с горячей дикаркой, истекающей соками, – это, конечно, прекрасно. Но она любила Финиста. Не меня.

Я глядел на него, физически совершенного, облитого золотом, с напряжённым взглядом, умным, но сильно затуманенным, и понимал, почему она отталкивала меня с таким презрением.

Я был ему не чета, конечно. Глупо сравнивать молодого со старым. По сравнению с княжьим сыном я был никто.

Я был грязнее, беднее, скучнее, и я не имел такого интересного и прекрасного окружения.

Призна́юсь, то был невесёлый момент. Я сильнее прижался к тёплой бамбуковой крыше, проглотил комок в горле и решил, что эта девчонка, земная бескрылая Марья, при всех её достоинствах, к сожалению, мне не достанется.

А могла бы достаться. Если бы я захотел – добился бы её, что-нибудь придумал, соврал, наплёл, как говорят дикари, «с три короба», оставил у себя в берлоге, напоил бы. Но нет – привёз в город, к любимому.

Уступил её другому.

Красивому богатому мальчику.

Ничего, подумал я. Жизнь сегодня не закончилась. С девушкой мне повезёт в другой раз, а теперь следует подумать, как обернуть дело с Марьей для собственной пользы.

Перед дверями Храма главный жрец – я забыл его имя – велел жениху и невесте развернуться лицами к собравшимся, взял их руки и соединил.