Финист – ясный сокол

Есть хотелось, да.

И можно было теперь же пойти к старухе, повиниться за дерзость, взять у неё хлеба, утолить голод – и разойтись по своим деревням.

Но мы так не сделали.

К старухе пошли – но не за угощением, а договариваться.

Встали поодаль: как раз на том месте, где давеча ночью опустилась летающая лодка.

Лопухи и прочая сорная трава здесь была примята, и сама земля сильно продавлена, как будто та лодка была изготовлена из тяжкого железа; каким способом она летала – было неясно.

Позвать ведьму отрядили Потыка. Он был рад показать перед Марьей крепость духа и пошёл с охотой, широкими шагами. Но вернулся бесславно: сначала изба сотряслась, затем резко распахнулась дверь, а потом и сам мальчишка вылетел кубарем, словно бешеный бык наподдал ему рогами под зад.

Встал, отряхнулся, развёл руками:

– Ничего не сказала.

– И не скажу! – хрипло произнесла ведьма, возникнув из ниоткуда за нашими спинами. – Пошли вон отселева!

Теперь она выглядела совсем страшно, запредельно: вся мелко дрожала, глаза полыхали зелёным огнём, а окромя того – резная морда на её костяном посохе ожила и шевелилась теперь, похабно скалила щербатые клыки, и узкая костяная глотка издавала гадкое сипение.

Но из нас четверых никто не попятился.

Пуганый непуганому – рознь.

Тут я припомнил свой опыт боевых походов, долгие переговоры с плосколицыми сарматами и горбоносыми хуннами, поклонился и сказал:

– Прости, мать. Мы пришли не по прихоти, а за правдой. Не доищемся правды – не уйдём.

Бабка не ответила ничего.

Костяная морда на её посохе глумливо щерилась.

– Предлагаю обмен, – продолжал я, со всей возможной деликатностью. – Устрой нам разговор с главным нелюдем. А мы тебе за это – змеиный яд.

Ведьма перестала трястись.

– Про неё, – она кивнула на Марью, – понимаю. Про него, – указала на Потыка (тот вздрогнул и насупился), – тоже понимаю. А тебе это зачем?

– Ради правды, – ответил я. – В нашей земле всё должно быть по правде.

Ведьма ухмыльнулась.

– Правда в том, – сказала, – что все вы – малые дети. Вас ведёт по жизни не правда, а кипящая молодая кровушка. Поверьте старухе. Если теперь уйдёте – всем будет лучше. И вам, и мне, и нелюдям. И самой правде. От всего сердца заклинаю: уходите.

– Не уйдём, – сказала Марья. – Пусть птичий князь со мной поговорит.

– Он не будет, – ответила ведьма. – Вы для него – всё равно что звери. Всё, что вы скажете, он уже знает. Он птицечеловек! Его народ живёт на земле три тысячи лет!

– Его народ умирает! – выкрикнула Марья, подшагивая к ведьме, и я заметил, что старая карга чуть отступила назад; испугалась напора. – Я говорила с его сыном! Он меня любит! Он меня помнит! Он во мне нуждается! Их народу, как и вашему, нужна свежая кровь!

Старуха вздохнула, тяжко, досадливо, и, подняв костлявую длань, воткнула посох в землю.

Костяная морда сомкнула бельма и омертвела.

– Пёс с вами! – крикнула старуха. – Хотите говорить – поговорите! Только потом – без обид! И чтоб мне был змеев яд! Полная склянка! – Она посмотрела на меня. – Ты понял?

– Понял, – мирно ответил я. – Полная склянка. Чего ж не понять? Считай, она у тебя уже есть. Даю слово.

– Ты, – ведьма нехорошо усмехнулась, – уже давал слово. И не сдержал. Схоронитесь в лесу, в сторонке. И костра не жгите. Иначе они не придут. Они людей не любят. Идите, спрячьтесь, и чтоб ни звука. Когда будет время – сама позову.

И ушла, хромая, – а её посох так и остался вонзённым в землю: глаза костяной морды снова открылись и сверлили теперь нас.

Делать было нечего: мы отошли в лес, шагов на пятьдесят, выбрали сухой пригорок, расстелили спальные шкуры и уселись.

– Тебе, – сказал я Торопу, – в самом деле лучше уйти. Зайди к ведьме, повинись, поклонись – и шагай до дома. Она ведь и вправду порчу нашлёт. Потом жалеть будешь.

– А вы? – спросил Тороп.

– А нам всё равно. Мне – потому что я воин. Я уже – мёртвый. Девке нужно в птичий город, с порчей или без порчи. А насчёт мальчишки – сам понимаешь…

Потык снова покраснел, оглянулся на Марью – та коротко улыбнулась.


Тороп покачал головой.

– Как же я один вернусь? Люди скажут, что я вас бросил.

– У тебя жена.

– Так она же первая и скажет. Уважать перестанет.

– А ты соври, что мы тебя насильно прогнали.

Тороп улыбнулся.

– Я, когда жену брал, пообещал, что никогда не буду врать. Ни в малом, ни в большом. Она у меня умная – всё равно поймёт.

– Давно женат? – спросила Марья.

– Три года.

– И за три года – ни разу не соврал?

Тороп улыбнулся ещё шире.

– Даже не пытался, – гордо ответил он. – Если никому никогда не врать – внутри всегда легко. И боги помогают. Я и на требище не хожу. Только по общим праздникам. И без того знаю, что боги – со мной. Чувствую их. Ты вот сказал: «порча». А я порчи не боюсь. Вообще. Ни сглаза, ни заговора. И жена не боится. Кто живёт в полной правде – того не берёт никакое тёмное ведовство. Все беды человека начинаются со лжи. Ложь есть корень любого несчастья. Кто врёт – тот болеет, и долго не живёт. А у меня даже куры не болеют.

Теперь улыбнулись мы все.

Я почувствовал, что события последних двух дней сильно сблизили нас; мы уже не были чужими друг другу, случайно сбившимися в недолговечную ватажку; мы ещё не стали друзьями, но если бы, например, сейчас вдруг кто-то напал на нас – каждый защищал бы другого до последнего вздоха.

– Хорошо сказано, – похвалил я. – Но вот в походе, например, по-другому. Без обмана невозможно. Не обманул – не одолел.

– А я не люблю воевать, – сказал Тороп. – В долине никто ни с кем не воюет. А в походы никогда не ходил и не пойду. Я не воин. Я не понимаю, ради чего это нужно.

– Ради славы и добычи, – ответил я. – А главное – ради боевого навыка. Чтоб уметь воевать – надо воевать. Иначе однажды к тебе придёт вор – а ты ничего не сможешь сделать. И тогда вор отберёт у тебя твою жену и твоих кур. И даже твои штаны. И обратит тебя в раба.

– Но мы живём на отшибе, – неуверенно возразил Тороп. – К нам никто не приходит.

– Настанет время, – сказал я, – придут. Ко всем приходят. Даже к самым мирным. Даже к тем, у кого нечего взять. От этого нельзя уберечься. Ты счастливый мирный мужик, но однажды и к тебе придут. Захотят убить. И даже не ради твоей жены или твоих кур – просто из зависти. И ещё пытать будут: давай, рассказывай свою тайну! Почему такой счастливый? Почему тебе боги помогают? Почему твои куры не болеют? У всех болеют, а у тебя нет?

Тороп слушал, бросая на меня хмурые взгляды; ничего не ответил.

– Не пугай, – попросил малой Потык. – Ты слишком много воевал. Отвердел сердцем. Тебе всюду мерещатся враги и кровавые пытки.

– Не верите? – я кивнул на Марью. – Спросите у неё. Они три года ходила по свету. Пусть скажет, что видела.

Наши взгляды обратились на Марью. Но она не спешила отвечать. Опустив острые плечи, расчёсывала волосы обломком гребня. Голые, чёрные от загара руки её, торчащие из рукавов рубахи, были совсем худыми. Под кожей играли длинные жилы.

– Люди воюют не от злобы, – тихо сказала она. – Их заставляет солнце. Мой народ называет его «Ярило», а как называют у вас – не знаю. Но знаю, что мир меняется. С восхода идёт великая засуха. Везде, где я была, старики и ведуны предвещают недород и голод. Все знамения ясно указывают на это. Говорят, засуха продлится триста лет. Солнце сжигает степи, и скоту не хватает корма. Высыхают источники, и мелеют реки. От жары плодится саранча, и грызуны разносят мор. Не только люди – и животные, и летающие твари, и земляные черви – все чувствуют приближение смерти. Степные народы сдвинулись с мест и идут на закат. Лесные народы не так сильны, и не могут противостоять. Большие народы теснят малые. Там, где были скифы, – теперь бурзяны и сураши. Где были фисагеты – теперь половцы. С восхода на закат идут тысячи племён. Старый лад и ряд обрушен, а новый лад и ряд ещё не установился, и установится не скоро. В вашей долине думают, что земля нагревается, – а это не так. Солнце сжигает людей. Его жар сушит человеческие сердца. Все хотят жить, есть, кормить детей. Войны происходят не от жадности, и не ради славы или добычи, а единственно от страха смерти. От желания спастись. Войны повсюду. Везде, где я была, война или идёт, или ожидается. Оружие поднялось в цене. Бабы боятся рожать. Там, где кобылы жеребились дважды, теперь не жеребятся и по единому разу. Люди напуганы неизвестностью и предчувствиями таких бед, о которых раньше не могли и помыслить. Вот как устроен мир. И однажды война докатится и до вас. Этого нельзя избежать. Это нельзя отсрочить. К этому можно только подготовиться.

Высказавшись, девка отвернулась от нас и продолжила терзать гребнем спутанные концы волос.

– Я слышал такое от волхва, – сказал Потык. – Но он сказал, что до нас не дойдёт.

– Волхв тебя пожалел, – ответила Марья.

– Тебе больше не надо ходить по миру, – произнёс Потык, глядя на Марью с жалостью. – Ты слишком долго скиталась. Тебе нужно остаться с нами. В долине.

Он подождал ответа, не отрывал от девки красноречивого взгляда – но Марья молчала.

Установились сумерки; коричневые и серые тени понемногу поднимались от земли, от подножий елей и сосен.

В такое время – на полпути меж днём и ночью – чувства обостряются, и я теперь ощутил на своей спине и затылке чужой взгляд.

В лесу, за нашими спинами, в ветвях деревьев кто-то был.

Не зверь и не птица.

Неизвестное существо внимательно наблюдало за нами и, возможно, подслушивало.

Нас не боялось – но и нападения не готовило.

На всякий случай я передвинул топор, положил удобно под сильную руку; поманил Марью, и когда она наклонилась ближе, прошептал:

– Чуешь?

Марья коротко кивнула. Я продолжал так тихо, как только мог: