Финист – ясный сокол

– Потом надо согреть руки.

Мы смотрели – я, Марья, Тороп, – как паренёк сомкнул ладони над тлеющим деревом, как пламя стало просвечивать сквозь его кожу, как задымились его ногти, как боль заставила его скривить губы; запахло жжёным; наконец, он поднял руки; пальцы были обуглены; Потык вздохнул и засмеялся.

– Огонь нам дали боги, – сказал он. – Огонь не приносит вреда.

Демонстрация возможностей молодого человека вся была обращена на девку. Тороп смотрел на самоистязание равнодушно. Меня вообще давно уже не трогали подобные забавы; я волхвам не доверял, и их ученикам тоже.

– Зря руку обжёг, – сказал я. – Но ничего. Теперь слушайте меня: каждый молча даст от себя немного, чтобы насытить бога битвы, чтобы он был за нас. Кто не хочет и не согласен – пусть встанет и уйдёт.

Никто не пошевелился и не произнёс ни слова. Я поднял нож и показал.

– Ладонь поперёк не режьте. Неудобно будет держать оружие. Лучше снизу, по ребру вдоль мизинца.

И разрезал себе руку, и отдал нож Торопу; тот передал Марье, по старшинству, а она – Потыку.

– А что, – спросила Марья, – вы походных истуканов с собой не носите?

– Носим, – ответил я, – но только если идём далеко. А тут – наш собственный лес. Все наши боги смотрят на нас из каждого дупла. Зачем истукан? Любого камня достаточно. Бог войны любит камни. Он сам как камень – непробиваем.

Мы пролили нашу кровь на камень – язык бога – и потом этой же кровью, смешанной и размазанной по камню, очищенному огнём, пометили лбы, носы и скулы.

На том дело кончилось; бог войны не любит длинных посиделок.

Идти в бой следует до того, как жертвенная кровь высохла на твоём лице.

– Теперь, – сказал я, – отдадим остатки.

И кивнул Потыку.

По правилам лада и ряда самый молодой участник требы приносит жертвенный камень – и он же уносит его, когда всё заканчивается.

Потык взял окровавленный валун и бросил в костёр.

Разлетелись угли, взорвались искры, и с тем мы вскочили на ноги, и вынули ножи, и подняли лезвия к небу, и закричали:

– Горын за тыном!

– Горын за тыном!



Потом я отошёл в сторону от прочих и сделал основательную жгонку: чтоб согреть и размять тело, а главное – чтобы привести в порядок дух и войти в ровную дрежу. Покрутил головой, плечами, руками, присел двадцать раз, наклонился во все стороны тридцать раз. Подышал, закрыв глаза, настраиваясь.

Так учил меня когда-то, в самом первом дальнем походе, старый воевода Малко: пока не вошёл в ровную дрежу, в покой разума и духа – не поднимай клинка, не приступай ко врагу. И чем тяжелей схватка, чем сильней приходится разить – тем ровней должна быть твоя дрежа.

Лучшие воины – не самые сильные, и не самые яростные, а самые спокойные. На всякого сильного всегда отыщется более сильный, на каждый длинный меч – ещё более длинный. Зато если сойдутся двое на одинаково ровной дреже – такие умельцы могут рубиться по три дня кряду; но об этом скажу как-нибудь в другой раз.

Чем ровнее дрежа, тем крепче ты стоишь в схватке, тем яснее видят твои глаза, тем трезвее твой разум.

Наконец, по жилам, по сочленениям побежало тепло. Я велел девке и Потыку вязать смоляные светочи: не менее дюжины требуется для одной схватки с гадом. Объяснил, что светочи нужны особенные, длинные, в половину человеческого роста. Далее определил боевой порядок: сначала иду я, за мной – взрослый мужик Тороп, мальчишка – третьим, на подхвате.

Девке Марье надлежало оставаться в стане и ждать: пока змей не побит, за тын ей идти было нельзя ни в коем случае.

И, наконец, ещё раз повторил: змей старый, двигается мало, но может двинуться так, что нам всем придёт конец. Всем быть на стрёме и больше думать о себе. Если не дурить – никто не пострадает; мы пришли не на смертную битву, а застращать полумёртвую паскудину, измолотить, заставить замолкнуть. Мы сильней и быстрей, наше дело правое.

Странно, но девка Марья слушала мои слова внимательней двух других, сильных мужиков; и она единственная задала вопрос.

– А чем можно бить?

– Только дубиной, – сказал я. – Топором и ножом нельзя. Крови быть не должно. Иначе есть опасение, что помрёт.

В зелёных глазах Марьи снова вспыхнул огонь; предупреждая её вопрос, я поманил пальцем малого Потыка и попросил:

– Расскажи, почему его нельзя убивать.

Потык засопел.

– Это тайное знание, – возразил он. – Только для нашего рода и племени.

– Не настолько тайное, – сказал я. – Расскажи. Треба поднесена, бог за нас. По обычаю, перед боем каждый может открыть другому сердце. Рассказать что-то важное. Давай, расскажи ей. И пойдём.

– Я могу, – предложил Тороп.

– Ладно, – поспешил Потык, – скажу. – И посмотрел в ждущие, твёрдые глаза девки. – Есть предание. Если змея убить – из его тела вылезет другой. Гораздо страшней, сильней и опасней. С тремя головами и ядовитым дыханием. Этот другой змей, новорожденный, много раз являлся во сне многим людям нашей долины. Волхвам, ведунам и безумным. Это поверье крепкое, и о нём все знают. Наш змей старый, он только кричит. Но если его убить – из него выйдет другой, новый змей, стократ опасней. Он будет убивать на протяжении многих столетий.


Марья выслушала, посмотрела на меня и Торопа; мы одновременно кивнули.

– Можно сказать проще, – продолжил малой Потык. – Краткий смысл предания – в том, что бить можно каждого – но никого нельзя бить до смерти. И если змей наш главный враг – мы будем с ним сражаться, но никогда не убьём. Если в плохое лето он кричит – мы приходим и стращаем его. Если, в хорошее лето, он молчит – мы его, наоборот, кормим. Мы его бьём, но не убиваем, он нам нужен; мы хотим, чтоб он жил дальше и дальше.

– Лучше старое чудовище, чем новое, – сказала Марья.

– Да, – сказал Потык. – Теперь ты всё знаешь.





10.


Помост частично прогнил, он скользкий, разбегаться по нему нужно осмотрительно.

Но изо всех сил.

С той стороны, за тыном, есть ровная площадка – если оттолкнуться недостаточно сильно, есть опасность не долететь, и рухнуть в кучи сгнивших костей, и сломать ногу.

Среди костей во многих местах лежат старые топоры, ножи, навершия рогатин.

Если совсем не повезёт – напорешься ногой на остриё ножа, брошенного здесь лет сто назад. Обычно это очень старые, костяные и каменные изделия.

Новички – парни вроде Потыка – думают, что за тыном вокруг змея всё усеяно добротными железными мечами и секирами с дубовыми резными рукоятями.

На самом деле брошенного оружия, действительно, много, но всё это – очень старые каменные топоры и костяные палицы, а никак не сверкающие железные сабли.

Я здесь уже был; я прыгаю – и знаю, что́ там, с другой стороны.

Змей может сидеть в любом месте: вполне возможно, что я, разбежавшись, сигану прямо в его пасть.

Как всякое живое создание, он всё время движется, переползает то к одному краю тына, то к другому; полумёртвый, а не хочет останавливаться.

За моей спиной, в кожаных петлях, укреплены боевой топор и дубина, а в обеих руках – длинные светочи, жирно чадящие смолой.

Один светоч я кидаю вперёд себя, на ту сторону – туда, куда сам хочу прыгнуть; чтоб огонь освещал место падения. Второй светоч держу высоко в поднятой руке.

Я перепрыгиваю тын, и падаю на землю точно там, где хотел.

Несколько поколений моих единоплеменников, прыгавших сюда с помоста, понемногу расчистили ровный пятак, – ступни мои ударяются в твёрдое, я удерживаюсь на ногах, пробегаю несколько шагов и останавливаюсь.

Поднимаю второй светоч выше.

Нахожу первый – и, раздвинув тьму двумя малыми снопами огня, шагаю вперёд, готовый в любой миг отшвырнуть огонь, выдернуть оружие из-за спины и начать схватку.

Кости повсюду: торчащие полукругом рёбра, порушенные хребты, лопнувшие черепа с продавленными глазницами и кривыми зубами.

За две сотни лет Горын сожрал целый звериный народ, без счёта лосей, кабанов, оленей, собак, волков и медведей.

Повсюду – изглоданные останки, лоскуты лохматой кожи, шматы тухлой плоти, сожранной могильными червями, и большие кучи окаменевшего змеева кала.

И то, и другое, и третье вдавлено в землю, втоптано, вмято, измусолено, обломано, разгрызено на множество частей, сожрано, переварено и изблёвано.

Змея не вижу и не слышу: то ли он совсем плохой, и не может ответить на угрозу даже криком, то ли, что хуже, – сидит отай за кругом света, во мраке, и ждёт, когда я повернусь к нему спиной – и тогда прыгнет и ударит, разорвёт.

Но ничего не происходит.

Я кричу, так громко, как только могу:

– А-а-а!!!

И подкидываю огни в небо.

Это помогает; гад отвечает мне, хрипит и стонет; я немедленно иду на звук.

Внутри тына – примерно двести пятьдесят шагов от края до края, и найти гада – всегда найдёшь.

Главное – чтобы он не нашёл тебя первым.

Ночью он выглядит просто как маленький холм, поросший чахлыми кустами; способность нежити сливаться с лесом достойна всякого восхищения. Определить, где голова, где хвост, можно только одним способом.

Я вытаскиваю из земли кусок великаньего бивня и швыряю, целясь в бок.