Акулы из стали. Ноябрь

Хотя я плохо разбираюсь в том, которого из мужчин следует считать красавцем. Но тут, посудите сами, ошибиться сложно: метр девяносто, стройный, поджарый, как скаковая лошадь, почти худой, но не болезненно, а в самый раз. Две относительно ровные ноги, две руки, одна голова, два глаза и оба голубые. Два уха нормального размера и даже не оттопыренные. Рот – один. Волосы – темный каштан и волнистые. Пальцев на руках по пять, какие нужно из них длинные и все не корявые, ногти ровные. Нос не картошкой или крючком, а обычный, с тонкой переносицей и небольшой горбинкой. Брови не кустистые, но густые. Вокруг глаз темные круги – не всегда, но после морей обычно, да. И? Красавчик же? Ну а я вам что говорил?

И, видимо, потому что Валера был красавцем, не срабатывали с ним и все известные способы привлечения внимания незнакомых дам на улице:

– Валера, на вот возьми моего лабрадора погулять: дамы любят одиноких мужчин с собаками!

– Валера, на вот возьми Сашеньку погулять: дамы любят одиноких мужчин с маленькими детьми!

– Валера, на вот возьми букет цветов, который я жене несу, погуляй с ним часок: дамы любят одиноких мужчин с букетами!



И он выгуливал наших собак, детей и цветы, но все без толку. Можно еще и книгами подманивать, но с книгами он и так часто ходил. Ничего не срабатывало: ни-че-го! Не клевали незнакомки на него, хоть ты тресни! Может не верили, что такой мужчина и одинок, а подозревали в нем маньяка, и ладно бы сексуального, а вдруг – обыкновенного? Впрочем, кто их там разберет, что у них в головах творится. И это я не про маньяков сейчас.

Если бы мы жили в Средние века, то предположили бы наличие заговора или проклятия, нашли бы ведьму, или кого-то похожего на ведьму, сожгли бы ее, и всех делов. Но как и с методом ухаживания, в наши времена это уже так не работало, а других причин установить нам не удавалось, как мы ни бились. А мы, уж поверьте, бились!



И тут к вам, вероятно, уже подселилось и обустраивается еще одно неверное предположение, но сразу скажу – нет, гоните его взашей! Валера не был туп как пробка.

Во-первых, Валера был штурманом, а вы видели когда-нибудь тупого штурмана? Вот и я – нет. Во-вторых, с детства обделенный вниманием ровесниц, Валера занимал все свободное время чтением и, обладая замечательной памятью, до сих пор смеялся над нами и даже иногда унижал, когда мы путали авторство приводимых цитат или обстоятельства каких-либо событий и историй. А то и возмущался:

– Толик, ну ты ебанулся, что ли? Наглухо? Ну при чем тут Шопенгауэр, если это Кант! Откуда вас на флот набирают, я не понимаю, из мошонок потных мартышек выскабливают? Как можно путать Канта с Шопенгауэром и при этом не стесняться называть себя военно-морским офицером! Это? Это Ницше, да, иди, обниму тебя, сердешный!



От одиночества своего Валера не то чтобы страдал, но дома у себя бывать не любил, хотя жил нормально, по меркам холостяка. Из мебели – почти новый диван всего с одной подломленной ножкой, вместо которой лежал толстый Спок, оставшийся от предыдущих хозяев. Из посуды – две украденные с корабля тарелки (такие с голубыми каемочками и золотыми якорьками), а из украшений – магнитофон и зеркала во всю стену.

– Эксгибиционируешь?

– Чего это? А, зеркала. Не – за осанкой слежу. Чтоб спина, значит, плечи, все дела. А то вызовет меня к себе президент для вручения ордена или на должность назначать, а я кривой, как знак вопроса, а то и того хуже – как ты. Ко всему надо быть готовым в жизни. Ко всему.



А когда по незнанию кто-то включал магнитофон, то там вместо юмахо-юмасо Валера Валериным голосом Валере МППСС читает во всю громкость. Это чтоб не терять квалификацию и отовсюду слышно было в квартире и чтоб мозг зря не простаивал, пока пельмени себе варишь или чего посложнее (например, яичницу) готовишь.

И если ему не нравилось бывать дома, то, значит, нравилось ему бывать на корабле, потому что других мест пребывания наука для отечественных подводников и не придумала.

А уж на корабле Валера и расцветал во всю свою красу. Прямо оживал, как карп, которого несли с рынка в пакете и он почти заснул, а потом принесли да и выпустили в ванную, детишкам на потеху, и вот оно чудо: глазки сразу заблестели, плавнички зашевелились и гибкость в тельце вернулась – сразу видно, что попал в свою среду. И корабль Валеру тоже любил, чувствовал, что к нему со всей душой, и платил тем же. Да, звучит так себе, но когда в гиропосту Валера здоровался с гирокомпасом (размером примерно с комнату): «Ну что, компасик, крутишься? Жужжишь? Жужжи, жужжи, родимый!» – то тот и жужжать начинал по-другому, веселее, что ли. И лампочки в штурманской светили теплее, и невязки вязались охотнее, и прокладчик курсы сам бы прокладывал, если бы его Валера о том попросил и вручил ему в луч карандаш.



А в море, да еще когда шторм! Видели бы вы Валеру! Один на мостике стоял и улыбался от уха до уха, а иногда даже и пел, так ему нравилась разгульная стихия («Еб твою мать, Валера, ты опять на мостике? Где смена твоя? Пусть тут блюет, сколько можно торчать на мостике самому!»), и он в ней чувствовал себя как дома. Ну так бывает, когда человек и на балу вроде хорошо коленца выкидывает, и в походе неплох, и в преферансе шутки шутит и висты в уме пишет, но вот ты видишь его, наконец, в ситуации, когда он преображается, оживает и загорается, и понимаешь, что вот она – его родная стихия, а все остальное лишь пыль и ожидание.

Бывало, выползешь наружу из теплого внутри, ну там, знаете, ощутить себя моряком, а не землеройкой в хоть и железной, но довольно комфортной норе (а чего: светло, тепло и приятно покачивает). А там, мать моя, что творится: неожиданные амплитуды на зависть святому Виту, курбеты всякие. Оттуда дует, там сифонит, здесь брызгает, сверху свищет и льет, со всех сторон заливает. На губах сразу соль, в голове: «И чего я в тапочках выперся». Холодно, скользко, рулевой за ручку руля держится, чтоб не упасть, старпом в уголке у переговорных забился и только глазами наружу вращает. Темень все это обильно покрывает, и кричит кто-то с задворок ходового мостика:

– Абля! Кроты повылуплялись! На свободу тянет из своих подземелий?! К нам, к покорителям стихий! Ишь ты, дрозофилы, стоят там, трясутся! Сюда лезьте, не ссыте! Полюбуйтесь на мать-природу, вот она ррразтак ее! Неужель не верите, что одной рррракетою я Гонконг с их триппером к черту сокррррушу! (Это он уже поет.)

Тихонечко носик наверх высунешь, а там ну кто же еще, – Валерон. Шапка на затылке, капюшон на спине и полный воды, тулуп расстегнут на груди, белый шарф, с ушей вода капает, рожа красная, мокрая, а он поет. От воды захлебывается, но довольный, как Чубайс после приватизации.

– Позовите наверх санитаров, – шепчет старпом, – я его боюсь. Как он справку-то у психиатра получает, не знаете? Запугивает?

Валера не сразу был у нас в экипаже – его прикомандировали как-то на выход в море, да так он и остался. Не все, как ни странно, хотели служить на полумертвых кораблях, некоторым маньякам прямо нравилось в ходовых экипажах, что считалось одновременно и нормальным и нет. Профессиональный моряк – он всегда немного ненормальный с точки зрения обывателя, всегда немного повернут и не может объяснить, почему его так тянет туда, куда нормальных людей без угроз и не загнать. А просишь объяснить – мычит только в ответ: громких слов типа «призвание», «долг» и «миссия» стесняется.

Ну, максимум про романтику что-то скажет.



Да и кто ему поверит, что подводная лодка – это прекрасно? Как может объяснить это мичман-турбинист или трюмный матрос, когда приезжает в отпуск в Челябинск и ему родственники рассказывают, что вот у тети Вали сын менеджер в автосалоне и такой прямо талантливый, что его скоро сделают старшим менеджером, а там, глядишь и начальником отдела поставят. Представляешь? А ты что там? А он там с горсткой людей, для которых перестает существовать внешний мир с того момента, как они отчалили от пирса, пытается добиться равновесия между стихией и кучей систем и механизмов, которые не то что враги тебе (стихия-то – да, всегда), но все время норовят сломаться, выйти из строя, потечь маслом, слить в трюм гидравлику, заискрить, выдавить прокладку, стравить воздух, засорить фильтры, потерять фреон или просто заклинить в самом неподходящем положении. И он не поднимая головы все это чинит, смазывает, заправляет, чистит, проверяет, проворачивает. И когда, наконец, достигнуто равновесие это, выходит на мостик покурить в рваной промасленной робе с грязными руками и ногтями, из-под которых черноту можно вывести только отрубив пальцы. А наверху воздух с йодированным кислородом, море шумит и чайки чирикают, а если повезет, то и дельфинов можно увидеть. И командир ему с мостика:

– Василич, ну что там испарители?

– Испаряют, тащ командир, куда они денутся!

– Молодец, Василич! Объявляю тебе одно ненаказание!

– А за что меня наказывать?

– А я найду!

– Вот вечно вы так! Прошу разрешения покурить.

– Кури! Можешь даже две, раз такое дело!




И он курит и смотрит в форточку на серые (а если повезет, то и на бутылочно-зеленые) волны, покатыми холмами накатывающие на черный борт и белой пеной брызгающие на палубу и почти достающие до рубки, а рулевой ему говорит:

– Василич, хочешь дам порулить?



И Василич рулит, что довольно условное действие, он же просто держится за железный рычажок, но все равно же – вон какая махина, а ты ее вот так, запросто. А скоро ужин и тефтелями пахло, когда он наверх шел мимо камбуза, и его очередь сегодня за весь стол вино пить, а сосед по столу кетчуп принесет… И в этот момент так ему спокойно, так хорошо, но вот рассказать-то потом и нечего: что он скажет против тети-Валиного сына? Что он зато лодкой подводной рулил и командир его лично подъебывал? Ну другой-то подводник его поймет, а родня в Челябинске – вряд ли. Вот и молчит, и оттого все думают, что он угрюмым каким-то стал на этих своих Северах, не то что раньше. И хорошо ему дома, но через недельку-другую уже тоска сосет и назад тянет. Хотя казалось бы.



– Как ты думаешь, кто там живет?

Мы вышли с Валерой из сопок – завтра (уже почти сегодня) выход в море (так, разик мокнуться, не ссыте, к католическому Рождеству вернетесь… а, нет католиков – тогда тем более не ссыте: уж к Новому году-то точно!), и нас отпустили сбегать домой, пока ночь и никто не видит. Скоро Новый год, под ногами хрустит снег, по небу звезды гроздьями и сияет, а Валера показывает на девятиэтажку: почти все ее окна темные, а в одном, на восьмом, горит желтый свет.

– Ну, кто. Люди, думаю.

– Да ладно? А я думал – уж не северные ли олени…

– Не, ну а что за вопросы? Знакомые там твои живут?

– Нет, со знакомыми это не интересно.

– Что это?

– Ну, представлять, кто там живет и чем они занимаются прямо сейчас. Я все время так делаю. А ты не думал никогда об этом, вот когда на поезде ночью мимо городка какого-то едешь или на самолете взлетаешь, а окна домов еще видны? Ну всегда, не замечал, что ли, в любое время суток обязательно есть окна, которые горят и вот чем там люди занимаются? Почему они не спят? Что-то случилось у них? Ругаются? Или, наоборот, романтический вечер – всегда хочется, чтоб романтический вечер. Но наверняка же и ругаются тоже, спорят, посуду бьют, выясняют, кто кому больше жизнь испортил, как будто именно это важно для них вот прямо сейчас выяснить, и неважно, что жизнь проходит в этот самый миг тоже, главное, кто виноват в том, что так. А может, просто ждут кого-то или друг далекий в гости приехал и наговориться никак не могут, уже спят все, а они все на кухне и уже шепотом, но бубнят и бубнят. И хозяйка квартиры нет-нет, а заглядывает, трет сонные глаза и пеняет им, что детей разбудят, что ну давайте уже спать, Коля же завтра не уезжает… А они: да, да, сейчас расходимся уже, а потом Коля вспоминает, как они в девяносто втором на практике в Обнинске, и опять завелось у них, и так до утра.

– А там? – и я показываю на окно, на которое до того показывал Валера.

– А там живет каплей из одиннадцатой. Трюмный. Жена у него в столовой работает, поваром. Ребенок у них, один пока, но хотят еще второго и чтоб непременно девочка. Ему-то все равно, ему и второй мальчик нормально будет, а вот жена хочет обязательно девочку. И он с ней соглашается, что тоже хочет именно девочку, хотя что с ней делать и как воспитывать, ума пока приложить не может. Но надеется, что пронесет и будет все-таки мальчик. «Жигули» у них, «пятерка», белая и правая фары не горят. Он ее у соседа перекупил, когда тот убывал на родину в Сызрань и все деньги ему еще не отдал, но планирует в этом отпуске – у него мама недалеко от Сызрани живет, и они с соседом так и договорились. Жена с ребенком спят уже, а он на кухне сидит и журнал водолазной подготовки дописывает – у них проверка на днях и ему надо успеть. Вот смотри, видишь, тень в окне мелькнула: это он встал себе кофе заварить, потому как рубит, а дописать журнал надо к утру, хоть ты тресни. Ходит на цыпочках, чтоб своих не разбудить. Курить хочет, а на площадку не выходит – у них дверь в комнату прямо напротив входной, и ее все время порывом воздуха открывает с ужасным скрипом. И он терпит и думает, что надо обязательно, вот прямо вот завтра, петли на двери комнатной смазать и прибить на косяк резинку какую-нибудь, чтоб не открывало. Хотя он уже год так думает, но завтра для комнатной двери так и не наступает.

– Валера…

– Чо?

– А как ты психиатра-то проходишь на медкомиссии?

– А, – Валера отмахивается, – запугиваю! Но вот попробуй теперь не делать так, как я, глядя ночью на окна! Так, через сколько встречаемся обратно?



И вот получалось так, что в одном Валерином теле Валер жило двое: один боевой офицер, мастер своего дела, любимец в экипаже, романтик и весельчак, а другой… а другой – просто Валера, про которого и сказать-то нечего, кроме патологической боязни им женщин. И другого Валеры было мало, и появлялся он только при незнакомых женщинах, но выходило так, что Валере-первому всю жизнь он и портил. Потому что какой бы ты ни был суровый морской волк, а иногда и тебе надо голову кому-нибудь на коленки положить и чтоб волосы тебе кто-то взъерошил и пожалел, и не потому пожалел, что ты бедненький какой-то, а потому, что родненький. «Умаялся мой волчонок? Ну, посопи, посопи, все хорошо, все хорошо». Или иногда, знаете, похвалил, но не как командир перед строем – когда командир перед строем, это уже итог, к которому ты и так знаешь, что молодец, а просто так, без причины и ни за что. А кто, кроме женщин и собак, в нашей с вами дикой природе на это способен?

И как нам, боевым товарищам, можно было спокойно смотреть на мучения Валеры? А он их хоть и не показывал, но нет-нет да и проскакивало. А в таком тесном коллективе, где все вместе и все молоды, мало что можно утаить. Нам хотелось развернуть эту ситуацию в нужное русло, и чего мы только не делали, и начинало нам уже казаться, что и реки повернуть вспять проще.

Но как и всегда, нас-то Валерина Судьба и позабыла спросить, в итоге переломив хребет невезения Валеры чем бы вы думали?

Майонезом.





Часть вторая. До-мажор. «Валера (но не тот)»




– Ну все, блять. – Жена Миши, Лена, развела руками. – Встретили Новый год! Валера, ну как так? Ну какой же ты…

– Валера? – подсказал Миша.

– Если не хуже! Ну как? Как ты мог забыть купить майонез, если тебе ничего, кроме майонеза, покупать и не поручали?

– Наливай! – махнул рукой Миша.

– Так, вышли вон с кухни, водолеи!

Валера молча сопел. Он думал, что было бы странно, если бы он забыл купить что-то другое, кроме майонеза, если ему поручали купить только майонез. Но чувствовал, что вслух говорить этого не стоит – могут ведь и побить.