Меньше воздуха
– Подари, чего ты мнешься, девчонки любят подарки.
В этом вопросе я мог доверять Боре чуть больше, чем себе, он несколько месяцев близко общался с одной девочкой из соседней школы, пока она не решила, что не любит его. В то время как я переваривал его ответ, Боря просунул руку в щель между сидениями и дернул Надю за кофту.
– Чего?
Боря подтолкнул меня плечом.
– Тебе картина понравилась. Я тебе открытку с ней купил, возьмешь? – картинка лежала у меня под рукой в рюкзаке, я быстро достал ее, избежав вопросов, о чем я говорю. Олеся громко цокнула языком, видимо, я ей не нравился или мальчики в целом были ей не особенно приятны.
– Ой, спасибо, как это мило, прямо вообще. Поставлю ее у себя в комнате.
Я отдал ей открытку. Что я мог еще сказать? Я люблю искусство, приходи ко мне, я тебе расскажу о нем? Ну да. Боря снова толкнул меня в плечо.
– Ты кстати похожа на эту Тараканову с картины.
– Ого, а вот это уже поворот. Спасибо, Гриша.
Она улыбнулась не то чтобы неловко, а скорее показывая своей подружке, что видит мое смущение. Надя уже собиралась отвернуться, как Боря снова дернул ее за кофту.
– Слушайте, а хотите с нами бухнуть? У нас пиво есть, не так много на четверых, но может, еще успеем сходить в магазин.
Сначала я подумал, что это полный крах, но Надя неожиданно быстро ответила.
– Хочу! А я все ждала, когда появятся эти подростки, предлагающие мне выпить, о которых все говорил мой папа.
– А я, пожалуй, пас, – тут же отозвалась Олеся.
Одновременно я жутко обрадовался, но в то же время будто бы немного и разочаровался. Надя в моих глазах и правда стала отчасти княжной Таракановой, мне казалось, она выдавала себя за умницу, пишущую сочинения на отлично, а путь к ней лежал через предложение выпить пива после экскурсии.
Надя снова увлеклась разговором со своей подругой, наверное, она уговаривала ее пойти с нами, потому что когда они выбрались из автобуса, Олеся ушла, не попрощавшись. Боря вызвался купить еще алкоголя, мы знали магазин, в котором продают несовершеннолетним, а мы с Надей остались вдвоем.
– Тебя родители не будут искать? Во сколько можно прийти домой?
– Папа у меня нерасторопный, каждый день часов до девяти вечера засиживается в школе. Он же работает учителем русского и литературы, только не у нас. Но я могу и позже прийти, он, конечно, расстроится, но ругаться не станет.
Вернулся Боря, и мы пошли ко мне на садовый участок. Я не брал с собой ключи, но к терраске примыкало крыльцо, скрытое деревьями от соседей, где можно было посидеть. Высоких тем мы не касались в общении, никакого искусства, пару раз Надя говорила о перестройке, но мы не развивали эту нить далее. Впрочем, ничего низкого или противного тоже не было, я боялся, что Боря может начать активнее пошлить при девочке, но он, наоборот, подсобрался. В основном мы обсуждали наших учителей и одноклассников, и оказалось, Надя любила позлословить. На пьяную голову меня всегда тянуло к какой-то нецеленаправленной активности, сам того не замечая, я постоянно забирался и снова съезжал по перилам, все раздумывая, не залезть ли мне на крышу. Боря становился резким, ему хотелось подраться со мной или покидать бутылки об стены, но пока он только пинал камни, неумело насыпанные в грязь перед крыльцом.
А Надя вот разрыдалась, когда Боря спросил, кем работает ее мать.
– Эта шмара кинула нас!
Надя залилась громкими пьяными рыданиями и спрятала лицо в колени. Я тут же снова съехал по перилам на несколько ступенек ниже нее и сел напротив. Она не поднимала головы, и я обнял ее вместе с ее намокшими коленками и погладил по волосам.
– Чего она кинула? Ты расскажи, чего она кинула, – говорил Боря.
– Мама ездила в командировку и там нашла себе мужика. И она вернулась, собрала вещи и порвала с папой, сказала, что уедет к нему! И меня с собой не взяла! Сказала, что вот окончу школу, и тогда я, конечно, могу приехать к ним на море! А сейчас она даже мне не звонит, а мой папа, он тюфяк, не может ее вернуть, он очень хороший, но совершенно мягкотелый!
Я едва разбирал ее слова за слезами, и совершенно не мог понять, как такое возможно. Моя мама (если бы она не умерла) никогда бы не оставила меня, только через смерть она могла это сделать. А что за мамы такие, которые уезжают к любовникам, бросая детей, я не знал. Я гладил ее по волосам и на самом деле жалел ее, но не находил нужных слов, потому что все непонятное пугало меня. Боря совал ей сигарету, пытаясь просунуть ее к коленям, пока не добился, чтобы она подняла лицо и взяла ее.
– Может, она вернется еще, надоест ей мужик, и вернется к вам, – говорил он.
– Прости меня за мои сопли, я же знаю, что случилось с твоей мамой, – сказала Надя, посмотрев на меня своими опухшими глазами. Она, конечно, не знала ничего, ни как она нашла что-то у себя в груди, ни как искала деньги, ни как растворялась в постели в больнице. Но я не мог винить ее за это, у нее было другое горе, и в этом случае у меня выходило это признать. То, что мы с бабой Тасей тоже несли разные печали, у меня не укладывалось в голове, а вот у Нади была совсем другая мама.
– Ты привыкнешь потом, – сказал я, не до конца уверенный в своих словах.
– Я так злюсь не нее, не представляешь, иногда мне даже хочется, чтобы она утонула там на море. Ты тоже злился?
На болезнь да, на тетю Надю и дядя Кирилла тоже, на бабу Тасю, но вот на маму я не злился. Надя протянула руку и потрогала по очереди мои родинки на лице. Не знаю, был ли это удачный момент, возможно, он являлся как раз наихудшим, но если бы она не отвернулась, чтобы поджечь сигарету, я бы поцеловал ее.
– А у моего папы есть племянник, это кто мне, троюродный брат же получается? Неважно. Короче вот он жил у другой телки полгода, а потом все равно к жене вернулся. И она его простила, потому что они вот еще одного ребенка сделали. И до этого у них был сын, как бы дети, они объединяют, а ты же их дочь, так что она, может, ненадолго.
Отец Бори мог и изредка вмазать своей жене, но отчего-то у него уложилось в голове, что семья – это нерушимая структура, которая все должна перенести вместе. Может, он так думал, потому что жена от него и не уходила, мне казалось, что она по какой-то странной причине любит его.
– Да не хочу, чтобы она возвращалась! Пусть вообще больше не появляется в нашей жизни, уродка моральная!
Надя стукнула рукой по ступеньке над ней, и, видимо, задела локтем по той болезненной точке, от которой немеет и колется все до кончиков пальцев, она взвизгнула и стала ее тереть. Ее кости все были длинными, от этого они казались особенно ломкими, и я испугался, что она их повредила. Надя расплакалась еще сильнее, а я стал тереть ей локоть, разгоняя кровь и проверяя целостность костей. Но плакала она, как казалось, не от боли.
– Дура, дура, дура! – повторяла она. А потом она вдруг на мгновение смягчилась. – Но вообще она имела право уехать искать свое счастье.
И снова зарядила эту свою «дуру». Обычно многоречивый Боря говорил мало, оставлял мне поле для деятельности. Это было благородно с его стороны, потому что он хорошо умел успокаивать, я испытал это на собственном опыте, меня до сих пор иногда накрывало мыслями о смерти матери.
– А ты новорожденных котят видела? – спросил вдруг я, немного не ожидая сам от себя этого. Я подумал, что вышло бы здорово, если бы ее утешило нечто милое, например, пушистые котята. Проблема состояла только в том, что у меня их не было.
– Видела маленьких, но новорожденных нет, – оторопело ответила она и даже прекратила обзывать свою мать.
– У нас тут кошка в подвале родила котят вчера. Я ей коробку с тряпкой принес, они там спят.
– Ого, покань, – сказал Боря, не раскрывший меня.
– Они правда сейчас похожи скорее на крысят, чем котят. Они такие интересные, значит, мама-кошка, она черепаховой расцветки, белая с рыжими и черными пятнами, а отец-кот, видимо, серый. Потому что там котята есть и серые, и рыжие, и черные. Белых только нет. Один рыжий совсем пушистый, остальные скорее гладкие. Носы у них у всех розовые, как у тебя пальцы на морозе.