Возможная жизнь

* * *


Проведя в Лос-Анджелесе две недели, я почувствовал, что стоило бы связаться с ребятами из моей прежней группы, познакомить с ними Аню, – и позвонил Питу, сообщил, что я в городе.

– Привет, Джек. Рад тебя слышать, дружище. Может, подгребешь вечерком? Здесь Джефф. А попозже и Робби появится.

– Я думал, Джефф в пустыне живет.

– Он завязал со спидболом. Теперь чист.

– Вы все в том же доме?

– Ну да, только нынче вечером мы к Эви собираемся. Там клево. Приезжай, когда захочешь.

Ньюйоркец Пит был во множестве отношений самым уравновешенным из ребят группы. Полностью положиться на других я не мог. Слишком уж въелся в их мозги кокаин.

Было воскресенье. Проснувшись рано, – Аня еще спала – я пошел в наш «фасадный» номер, заварил чай, вернулся с ним обратно. Аня по-прежнему спала, лежа на боку, голая, – волосы рассыпались по плечам и наполовину закрыли лицо. Устав по-настоящему, она могла спать как ребенок, никакой шум ей не мешал. Я поставил чашку на столик у кровати, осторожно присел, разглядывая ее.

Вот колено, изгиб икры, тонкая лодыжка, все так неподвижно, точно она умерла. Я думал о плоти, укрытой ее кожей. А после о том лирическом повороте в «Джулии», где Аня, описывая фантастический пейзаж, переходит от «она» к «я». Я опустил ладонь на ее волосы, тихонько, лишь для того, чтобы ощутить под ними череп. И представил себе спящий мозг, где даже сейчас устанавливаются крошечные проводящие пути – связи, способные породить мысли и мелодии, которые войдут затем в чьи-то жизни.

По-моему, все люди более-менее одинаковы: каждый – чудо мысли, облеченной в плоть, однако в Ане присутствовало и что-то большее. Я прикоснулся к ее правой руке и подумал о том, как эти пальцы сжимали прутья ограды на вокзале Девилс-Лейка, как они же извлекали из струн аккорды «Крепче», вставляли монетку в телефон-автомат для Дженевив, скользили по моей ширинке, обвивали и крепко стискивали меня.

С первого дня обладание Аней было. Ну, никогда ведь не скажешь наперед, как все получится. В трудные дни моей молодости я нередко порывал с женщиной после первого же свидания. А случались еще и групповухи. Но с настоящими возлюбленными, а их у меня было до Лори всего три-четыре, секс всегда складывался по-разному. Он мог стать способом выражения жажды, втягивающей меня в чужую жизнь, а мог – просто отдыхом. С Аней все оказалось иным. В обмен на полученную ею свободу делать со мной все, что она захочет, я мог позволить себе с ней любую вольность. И, наверное, главная странность состояла в том, что никакой завершенности я ни разу не ощутил, никогда не подумал: «Ладно, сегодня мы проделали это три раза, других вариантов не осталось». И наоборот, выходя из нее, я часто говорил себе, как было бы хорошо, если б она просто притронулась ко мне вот здесь, вот так, а я смотрел бы или. Не забыть бы об этом до завтра.

Тем ранним утром Аня, пока я вглядывался в нее, повернулась на спину, все еще продолжая дышать глубоко и ровно. Машинально убрала с лица прядь волос, чуть приоткрыла губы, словно разговаривая во сне. Груди ее лежали на ребрах, немного сдвинутые силой тяжести в сторону. Ноги были раздвинуты ровно настолько, чтобы я мог увидеть расщелинку между ними. И я, в сотый раз уступив искушению, тихо поцеловал ее туда и провел языком по желобку, снизу вверх. Он, на удивление влажный, легко разошелся, дав кончику моего языка коснуться ее там. Аня, так и не открыв глаза, пару раз вздохнула, провела ладонями по моим волосам и, раздвинув ноги пошире, приподняла меня, взяв за плечи.

Какое-то время спустя я спросил, давно ли она не спит.

– Не очень. Я почувствовала, что ты глядишь на меня. Возбудилась и притворилась спящей.

– Поэтому ты и была такой.

– Готовой ко всему, как выражаются в Северной Дакоте любители подледного лова.

Всякое случалось с нами в постели. Иногда мне выпадали редкие мгновения равновесия, полного владения собой, и я мог, ничем не рискуя, заставить Аню кончить, когда того захочу; и пока ее тело натягивалось, как струна, и билось, я чувствовал, что мне открывается нечто, долго сохранявшееся в тайне, что какое-то бремя воспоминаний спадает с моих плеч. И наконец она просила меня не сдерживаться больше – так, словно сама насладилась уже достаточно. Когда же я так и делал, когда Аня ощущала, что я набухаю в ней, ее пронизывала последняя, самая сильная судорога, и мне приходилось продолжать, пока она не выбивалась из сил.

А после. Ну, Лори обычно лежала в постели до бесконечности, водя кончиком пальца по моей спине, тихо напевая мне блюзы, которые слышала в клубах Южного Чикаго, где бывала в детстве со своим дядей. Аня же либо проваливалась в сон, либо вставала, одевалась и находила себе какое-нибудь занятие.

Я рассказываю эти подробности о себе и Ане потому, что секс был для нас чем-то большим обычного совокупления – силовой подстанцией, питавшей все, что с нами происходило. Он привязывал нас друг к дружке. Он и музыка. Мы словно обращались в единое существо. Я пытался соблюдать осторожность, отыскивал признаки того, что, быть может, позволяю себе идти по опасной дорожке, но мне продолжало казаться, что Аня еще должна получить от меня очень многое.

Например, она никогда прежде не бывала в Лос-Анджелесе, и город этот ее пугал.

– Я не могу понять его по-настоящему, Фредди, – сказала она все в то же воскресное утро. – Голливуд просто дыра дырой, верно? Хороший климат и безвкусные дома. Не безвкусные даже, никакие. Прямоугольные фиговины с несколькими пальмами. Как это все устроено?

– Ты о чем?

Мы ехали по Мелроуз-авеню во взятом нами напрокат «Форде» с откидным верхом.

– Ну, возьми Нью-Йорк, – ответила она. – Там все понятно – Уолл-стрит, богачи из Верхнего Ист-Сайда, иммигранты приезжают туда, а потом разъезжаются по стране. Ты вроде как поднимаешь капот машины и видишь, как работает двигатель. А здесь люди просто слоняются без дела. Вон на холме несколько заколоченных особняков стоит. Что тут творится?

Мы доехали до Пирса Санта-Моники и уселись обедать в кафе, из которого открывался вид на океан; и я стал рассказывать Ане, как приехал в Лос-Анджелес после того, как в Англии развалилась моя первая группа. Мы побывали здесь во время нашего американского турне, и город мне понравился. Я думал тогда, что хорошо бы тут задержаться, пожить, пока я соображу, что мне делать дальше. Приехал, позвонил рекламному агенту, который помогал нам с турне, а тот сказал, что собирается сегодня на вечеринку – на Уондерлэнд-авеню в Лорел-Каньоне, – и будет неплохо, если я туда тоже подъеду. Было и правда неплохо. Настолько неплохо, что я остался в Каньоне на три года.

Все запреты, вынесенные мной из детства в южном Лондоне вместе с воспоминаниями о сером дожде. Все это я выбросил в начале бульвара Лорел-Каньон. Их место занял вид на курящуюся равнину, который открывается с вершины горы Лукаут. Душа моя приняла в себя полуголых девушек, луговую траву, бревенчатые домишки в конце проселков – жилища, где каждый тебе рад. Для бледнокожего англичанина это было экзотикой – эвкалиптовые ветрозащитные полосы, жара, «Сельская лавка», еженощные джем-сейшны у кого-нибудь дома, гулянки до рассвета, ночи, пропахшие акацией и жасмином. Так и должны жить люди: делиться всем, что у них есть, любить друг друга, общими усилиями создавать жизненный уклад, лучший, чем у прежних поколений с их войнами и рабской зависимостью от заработка. Мне он оказался близок и удобен, как будто я уже жил так в каком-то былом существовании, в деревне, затаившейся в недрах огромного города, в пограничном форте, вокруг которого ночами ухают совы и воют койоты, зато доехать от него до «Виски-э-Гоу-Гоу» можно всего за пятнадцать минут, а в «Трубадуре» у тебя скидка.

– Честное слово, мне показалось, что я уже бывал здесь. Все внове – и так знакомо.

– Послушать тебя, Фред, так ты жил в раю.

– По-моему, это он и был.

– А как звали ее?

– До Лори у меня были в Каньоне две девушки. Кэти и Рома. Не одновременно.

– Хороший мальчик. И чем ты зарабатывал на жизнь?

– Чем придется. Красил дома, плотничал. Аккомпанировал. Наделал кучу долгов. Одно время был должен Питу тридцать пять тысяч.

– Черт, я таких денег в жизни не видела.

– Я тоже. В чем и состояла проблема.

– А он не возражал?


– И глазом ни разу не моргнул. Так уж мы тогда жили. Он записал со своей прежней группой большой альбом, так что деньги у него водились. И верил, что долг я верну.

– Ты вернул?

– Со временем. Впрочем, процентов он не взял.

– Мне этот Пит нравится.

– Ну так поедем, познакомишься с ним.

Вечером мы ехали в открытом «Форде», играло радио. По какой-то причине мне хотелось, чтобы Каньон произвел впечатление на Аню. Чтобы он ей понравился и даже чтобы она задним числом разделила со мной счастье, которое я здесь узнал. Я говорил не умолкая, рассказывал всякие истории и, может быть, потому прозевал поворот. Пришлось объезжать «Сад Аллаха», место, которое так притягивало звезд старого кино, и одолевать крутые повороты Аппиевой дороги.

– «Сельская лавка», – сообщил я. – Еще один центр притяжения.

– Секса тут было, я так понимаю, выше головы.

– Ну еще бы.

Випа-вэй была когда-то крутой, рискованной тропой с дренажным желобом посередине, а потом кто-то, явно закинувшись «кислотой», придумал спускать по ней летом воду, чтобы со свистом съезжать вниз на автомобильной камере.

– Сколько лет тебе было, Фредди?

– Лет двадцать пять.

– Одиннадцатый номер проехали.

– О, смотри, вот и он. Дом Эви – видишь, внизу.

– Они про нас с тобой не знают?

– Не думаю.

Дорога уперлась в тупик. Большинство домов Каньона были стандартными, но этот мог похвастаться красивым деревянным заборчиком и видом на Керквуд-Боул. Когда мы входили в калитку, я забеспокоился – как-то здешнему народу понравится Аня? Моей прежней жизни предстояло столкнуться с моей же новой. Джефф выглядел неважно – небритый, настороженный; по моим понятиям, назвать его «завязавшим» было никак нельзя. Посреди ужина он куда-то исчез, а вернувшись, минут двадцать безостановочно нахваливал сэндвичи из «Кантерса», убогого круглосуточного магазинчика на Фэрфакс-авеню. Послушав его, вы могли подумать, что упустили одну из величайших радостей жизни, а теперь еще ставите под сомнение все им сказанное, поскольку не летите сломя голову в «Кантерс».

– А какое пастрами, – сказал он. – Вау!

– Вау, – согласились мы.

После того как Аня отказалась спеть, Пит и Робби прониклись к ней недоверием. Сложилась своего рода традиция – если они просят, следует себя показать, однако мне не хотелось торговать Аней вразнос и делать ей рекламу до выхода пластинки. К тому же Ане следовало поберечь голос.

Уехали мы незадолго до полуночи, и, несмотря на обычный разговор, что хорошо бы собрать нашу группу снова, я понимал, что такое маловероятно.



Это разочарование я тут же забыл. Просто жизнь моя изменилась – что тут такого?

Запись шла хорошо, пока мы не добрались до «Я не гибну».

У меня эта вещь числилась одним из возможных завершений альбома, поскольку позволяла закончить его на жизнеутверждающей ноте. Я хотел, чтобы в ней прозвучали ударные, орган и тенор-саксофон. Аня соглашалась только на фортепиано. Ларри Бреккер принял мою сторону, Томми счел, что права Аня, а Джо, ударнику, хотелось лишь одного – поиграть.

Пришлось зайти в кабинку для записи вокала и поговорить с Аней наедине.

– Я вовсе не предлагаю приглушать эмоции, – сказал я. – Мы можем свести разные партии так, что ты и фортепиано все время будете на переднем плане. Но в этой песне столько энергии, жаль ее терять.

Аня стиснула мои запястья и сказала со всей серьезностью:

– Слушай, милый, это моя жизнь. Не просто моя песня, а часть моего опыта, моего пережитого.

– Может, ты просто не можешь абстрагироваться, – сказал я. – Думаю, каждому из нас нужен кто-то посторонний, эмоционально не вовлеченный в наше творчество.

– Так ты считаешь себя эмоционально не вовлеченным, Фредди? – Она повысила голос. – Непричастным к моей жизни, работе, телу, к каждому моему дыханию?

Вплоть до того мгновения наша связь дарила нам лишь пьянящее счастье. Теперь же я понял, как легко эта фантастическая близость, соединение душ и тел, может обернуться совсем другой стороной.

Понял, как глубоко мы проникли в жизни друг друга. И теперь не знал, что сказать. Мы просто смотрели, я на нее, она на меня. В ее глазах я читал гнев, любовь, гордость и отчаяние. Бог весть, что она читала в моих.

– И если ты, не дай бог, не считаешь себя причастным, мой милый, так не приходи ко мне нынче ночью.

В глазах Ани стояли слезы. А затем раздиравшие ее противоречивые чувства пришли, похоже, к некоему согласию. Она привстала на цыпочки и поцеловала меня в губы.

– Будет лучше, если ты окажешься прав, Фредди.

– Так ты мне доверяешь?

– Доверяю. Но будет лучше, если ты окажешься прав.