Возможная жизнь

Таких слов мы от нее еще не слышали и потому расхохотались – все, даже Рик.

– Извини, – сказала Аня. – С языка сорвалось.

Мы с Риком мигом договорились, что разделим плату, причитающуюся нам за управление Аниными делами, ровно пополам и, если в один прекрасный день он просидит десять часов на совещаниях, а я возьму на пианино несколько аккордов, а в другой раз я потрачу неделю на разъезды, а он на отдых в Мексике, никто из нас жаловаться не будет.

– Но я вот что хочу сказать, Рик. Давай держаться за Джона Винтелло. «Эм-Пи-Ар» – хороший лейбл. Без настоящего сукина сына нам не обойтись, а Джон – наш сукин сын.

– Отличное название для композиции, – ответил Рик. – «Наш сукин сын».

– Только если его произносить с твоим джерсийским акцентом, – сказал я.

– Одно название из нашего разговора я уже позаимствовала, – сообщила Аня. – «Так не хочется уезжать».

– Что-то малость сопливо, – заметил Рик.

– Ишь какой ты у нас крутой.

Аня обняла его за плечи одной рукой, меня другой. Мы стояли на веранде и смотрели через поля на юг, туда, где за густым частоколом деревьев заворачивал к большому городу невидимый отсюда Гудзон.



В Ист-Виллидже мы разжились квартирой без горячей воды через Рика и знакомых его знакомых. Четвертый этаж без лифта, три большие комнаты: Аня получила спальню, а мы с Риком – возможность заниматься каждый своим делом. Я позвал слесаря, и тот установил в ванной газовую колонку и привел в порядок краны. Рик сказал, что возместит мне деньги с первого же контракта.

Мы изо всех сил старались сделать наше жилье поуютнее, однако Аня большой домовитостью не отличалась. Она сшила несколько штор, ей нравилось приносить в дом цветы из ночного магазина на Шестой улице, – вот, собственно, и все. Стряпня ее не привлекала. Впрочем, предполагалось, что я проведу там всего пару недель, пока не начнутся выступления Ани в Сохо, а после вернусь домой.

Лори сказала, впрочем, что я могу оставаться в Нью-Йорке сколько потребуется. Дескать, это позволит ей наконец заняться собственной работой – написать пьесу. Какие-то знакомые уговорили Лори расширить одноактную пьеску, сочиненную ею несколько лет назад, еще в аспирантуре. Казалось, Лори всерьез решила взяться за это, а я даже не удосужился выяснить, насколько искренна ее любовь к драматургии или хотя бы про что пьеса. Мне просто нравилось думать, что у Лори, как и у всех наших знакомых, есть талант.

Догадывалась ли Лори, что я влюбился в Аню? Сейчас этот вопрос кажется идиотским. Конечно, догадывалась. Даже Рик сказал однажды: «Она дала тебе веревку, старик, чтобы ты повесился». Но еще больший идиотизм в другом: тогда мне даже в голову не приходило, что Лори обо всем знает. Проявлять ревность или чувство собственника – это противоречило нашим правилам. Мы провели вместе два счастливых года, однако в личное пространство друг дружки не вторгались. Это означало взаимное уважение и предоставляло немалую свободу, но обернулось немалой болью. Лори могла сказать мне хоть что-нибудь. Должна была сказать. А мне следовало поднапрячь воображение.

Клуб, в котором выступала Аня, располагался на Брум-стрит, неподалеку от «Томпсона», в здании с чугунными конструкциями, прежде там находилась швейная фабрика. Войдя внутрь, вы оказывались в подобии кафетерия, еда там была ерундовая – гамбургеры, салаты, – зато вдоль стены за стойкой бара стояли рядами бутылки со спиртным, сотен пять примерно. В задней части бара имелись сидячие места, народу там помещалось много. Выступления Ани состояли из двух отделений, по часу каждое – и так каждый вечер; пела она только свои песни. На сцене стояло пианино, на котором Аня позволяла мне подыгрывать ее гитаре, – но, разумеется, если песня была, подобно «Джулии», написана для фортепиано, Аня садилась за инструмент сама. Не думаю, что в смысле музыки от меня была хоть какая-то польза, просто ей нравилось, что я рядом. В одной песне мне приходилось отбивать ритм на тамтаме: для человека, игравшего в первой своей группе на электрической гитаре и выступавшего в лондонском «Палладиуме», было как-то даже и стремно.

Первое отделение предназначалось для разогрева. Публики собиралось еще немного, да и приходила она не для того, чтобы музыку слушать. Второе, начинавшееся в одиннадцать, оказывалось более интересным. Понемногу об Ане пошли разговоры, но происходило все слишком медленно. Нам нужна была рецензия или реклама, и мне казалось самым правильным подписать договор с «Эм-ПиАр», а там уж пусть на нас поработает их отдел прессы.

А затем рецензия появилась, да еще и в музыкальнойгазете. Написал ее, несомненно, студент какого-то колледжа, ухватившийся за возможность показать себя. В статье встречались слова наподобие Weltschmerz[33] – однако дело свое она, похоже, сделала. Мы приклеили вырезанную из нее фразу «Аня Кинг – это сенсация» на дверь нашей квартиры и напечатали в «Виллидж Войс» рекламу с еще одной бойкой фразой: «Пронзительные песни об утраченной любви и разбитом сердце».

Рик, ничего мне не сказав, отправил вырезку из газеты в Сан-Франциско, и после одного выступления Ани к нам наконец заявился с предложением нью-йоркский представитель «Апрайт Рекордз». Рик посоветовал ему засунуть это предложение известно куда, но на следующее утро сам позвонил Винтелло, сослался, набивая цену, на «Апрайт» и к вечеру уже заключил контракт на двусторонний сингл.

Аня уверяла, что ей страшно, но, думаю, втайне она была довольна. Поработать в студии ей предстояло в ноябре, а выход диска намечался на весну.



Вот так и получилось, что я остался рядом с Аней. Как и всё в те времена, жизнь наша размеренностью не отличалась. Иногда в квартире останавливался на несколько дней кто-то из друзей Ани, иногда Рик проводил с нами неделю – впрочем, ему приходилось довольно много разъезжать, к тому же родители его жили в Джерси, и он держал там свои записи и прочее имущество. Единственными, кто жил в квартире постоянно, были Аня и я.

Осень стояла солнечная, прохладная. Домой мы раньше двух ночи не возвращались, однако оба любили вставать пораньше. Я спускался за газетой, пока Аня еще нежилась в постели, иногда приносил из пекарни булочки либо пирожные. Раннее утро было любимым временем Ани, во многих ее песнях упоминались почтальоны, разворачивающиеся маркизы магазинов, пение птиц. Как-то я, постучавшись, принес ей кофе, и тут выяснилось, что вторжений в свою спальню Аня не переносит, да к тому же спит голышом. Она предпочитала выходить оттуда, когда сочтет нужным, одетой в выцветшую футболку и короткие хлопковые шорты. Насыпала в огромную миску корнфлекса в сахаре и молча съедала, усевшись на диван по-турецки. Иногда было заметно, что шорты надеты на голое тело. Не думаю, что она пыталась меня раздразнить. Просто этот наряд был переходным к нормальной одежде, Аня облачалась в него только потому, что была в квартире не одна. После хлопьев она поглощала невообразимый турецкий йогурт, словно наказывая себя за употребление прошедших обработку злаков, следом шли блинчики или яичница с полосками бекона в кленовом сиропе и тосты из цельнозернового хлеба с джемом из красной смородины. Аня была в основном вегетарианкой, исключение составлял бекон, который «не считался». Позавтракав, она бросала квадратный деревянный стол в полном беспорядке, плюхалась на диван и шумно выдыхала:

– Уф!

– А неплохо он выглядит, твой завтрак.

– Хочешь такой же, Фредди?

– Ты всегда спрашиваешь об этом, когда ничего уже не остается.

– Я же знаю, что ты откажешься, вот и все, худышка.

По утрам Аня рассказывала о своей жизни. Там, где стоит теперь Девилс-Лейк, жили когда-то сиу, потом среди них обосновались первопроходцы, а следом стали селиться иммигранты-лютеране. Семья Аниного отца перебралась туда из Норвегии, при крещении ее назвали Анья, она сама уже переделала имя в «Аня», решив, что так звучит романтичнее и более по-русски. Любимой ее книгой была «Анна Каренина», а в переводе любовник называл героиню «Аней». Фамилию Анин дед переделал из норвежской Konge[34]– хороший ход, сказал я. О происхождении матери она говорила туманно. Я подумывал, нет ли в жилах у Ани крови сиу?

Когда ей было восемь, мать сбежала с коммивояжером, торговавшим кровельными материалами. Они уехали в Канаду и не вернулись. Аня и ее отец получили открытку из Тандер-Бея, там мать жила уже с другим мужчиной, от которого ждала ребенка. Развестись родители не потрудились. Отец больше не женился, братьев и сестер у Ани не было.

– Только я да папа, – сказала она.

К середине утра Аня обычно переодевалась, так что к этому моменту разговора на ней были джинсы и блузка в крестьянском стиле, только ноги остались босыми.

– Тебе было одиноко?

– Не так чтобы. Я училась в школе. В хорошей, у меня там были друзья. Вот когда уроки заканчивались, делать было нефига. Папа возвращался с работы поздно. Людей в городке жило всего тысяч шесть. Я обычно ходила на вокзал и пялилась на поезда.

– Просто смотрела?

– Часами. Мне нравилось. Приходят. Уходят. Смотришь на них и чувствуешь, что всегда есть будущее. Всегда еще один поезд. Ничто не навсегда.

– И все проходит?

– Да, но не исчезает. Нужно просто ждать. Поезд означал для меня возможность бегства. А иногда я стояла у шоссе и смотрела на легковушки и грузовики, идущие в сторону Гранд-Форкс.


Я представил себе девочку, стоящую на обочине и глядящую на проносящиеся мимо машины.

– Мне нравились школьные кружки, – продолжала она. – Театральный, живописи. Я выучилась играть на пианино. Старалась задерживаться в школе как можно дольше, чтобы не сидеть дома одной. Думала поехать в Чикаго, поступить в школу драмы. Пристрастилась писать рассказы. Чуть не каждый вечер поднималась после ужина к себе в комнату и писала.

– Телевизор не смотрела?

– Папа смотрел. И вечно засыпал перед ним. Я предпочитала сама придумывать людей для своих рассказов.

Должно быть, Аня поняла по моему лицу, что я ей не поверил, поскольку сказала:

– Так поступают одинокие дети, Фредди.

– Но мальчики-то у тебя были?

– Конечно. В четырнадцать я целовалась с Дейвом Шнайдером. Мальчики меня всегда интересовали.

– Это я уже понял по твоим песням.

Аня нахмурилась:

– Знаешь, они же не все про меня. Некоторые – да, некоторые – нет. Многие из тех, которые от первого лица, – я-песни, так сказать, – выдуманы, а те, что как бы о ком-то другом, они как раз обо мне.

– Так ты сохраняешь свою загадочность.

Она опустила кофейную чашку на стол и посмотрела на меня странным взглядом:

– Я кажусь тебе загадочной?

Мы сидели рядышком на диване, однако направление, которое принимал разговор, меня не смущало. Даже в то время мы всегда могли «договориться». Не стеснялись друг дружки.

– Конечно, для меня ты загадка, – ответил я. – Я не понимаю, как человек, настолько талантливый, может так сильно робеть. Да умей я делать то, что умеешь ты, сидел бы сейчас в студии и записывал третий альбом, если не четвертый.

Она рассмеялась, широко развела руки в стороны, любимый ее жест: ничего не могу сказать.

– Самое волнующее время – когда все еще возможно. Стоит мне перенести «Дженевив» на винил, и она умрет. Аранжировка, точные ноты, фразировка, бэк-вокал. Мне не нужен окончательный вариант. Я хочу, чтобы песня жила. Пока я ее пою, она всякий раз ощущается по-другому, как представление в театре, которое никогда не бывает целиком тем же самым.

– На людей твое нежелание «связывать себя» тоже распространяется?

– Да.

Тут нам, надо полагать, следовало бы погрузиться в молчание. Однако Аня не терпела неясностей. Она выпрямилась и сделала над собой усилие – из уважения ко мне.

– Фредди, если я буду спать с тобой, если мы полюбим друг друга, я стану твоей полностью. Ты этого действительно хочешь? Справишься? Мы оба хотим этого?

– Не знаю. Но спасибо, что сказала.

– Ты очень красив. Посмотри на свои руки. На мягкие каштановые волосы до плеч. Ты похож на трубадура, на средневекового рыцаря. Я знаю, это было бы чудесно. Но так, как сейчас, даже лучше. Наверное. Когда все еще просто… может произойти.



В октябре я вернулся на ферму. Думаю, Лори было там одиноко. Бекки с Сюзанн уехали – продолжать свои странствия. А как сказала Лори, невозможно проводить все время за пишущей машинкой в компании Грейс и Дженис. Она подыскала работу в баре городка – три вечера в неделю. Ей хотелось иметь собственный источник денег, но, главное, работа давала ей общение. Мне от этого было неловко, однако что я тут мог поделать? Когда в первую после моего возвращения ночь мы легли в постель, я вгляделся в прекрасное лицо на соседней подушке, поцеловал Лори, и вскоре мы уже любили друг дружку, как много раз прежде. Но я-то кончил в сотрясающем спазме, так что в глазах потемнело, потому что думал об Ане, о том, как она сидит на диване, скрестив ноги, о мягких волосах, которые виднеются сквозь широкие штанины свободных шортов. Я даже зарычал – как от боли, наверное, поскольку Лори спросила, все ли со мной в порядке, и мне пришлось наболтать какую-то чепуху о том, как давно я ее не видел, и она сказала: «Ну, это ты точно загодя придумал», – и мы посмеялись немного. Я откатился на спину, она обвила меня рукой. А я закрыл глаза и представил, что стягиваю с Ани шорты, наклоняю ее над диваном и сжимаю, стоя за ней, укрытые футболкой груди, и через несколько секунд отвердел снова, и приподнял бедро, чтобы ладонь Лори нечаянно этого не обнаружила. Я не мог направить свои мысли в другую сторону. Мука в своем роде, но мне с ней было спокойно.

Осень выдалась прелестная, со всеми красками, которыми так славятся восточные штаты, – мы могли любоваться ими, не покидая фермы. Стояли вдвоем на веранде, глядя на освещенный большим мглистым солнцем парадный строй охристых, золотых, оранжевых, алых крон, покуда ветерок кружил опадающие листья, принося полузабытый запах костров. Лори, я думаю, вспоминала Хэллоуин и детей, выпрашивавших угощение, и вечеринки первокурсников в кампусе у озера Мичиган; я – стук шиповок по ведущей к футбольному полю дорожке; и оба мы – то, как быстро летел новый триместр, как укорачивались дни и ускорялась жизнь, порой даже слишком. Едва ли не в первый раз мы поняли, что в наши годы уже можно ощутить себя взрослыми. Лори стала первой, с кем я поделился этим чувством, зная, что оно не случайно, что еще укрепится и не раз вернется ко мне.

Я прожил на ферме до последней недели октября, потом пришлось вернуться в город, чтобы помочь Ане и Рику окончательно определиться с композициями для записи и подобрать для нее музыкантов. После некоторых препирательств с сотрудниками «Эм-Пи-Ар» было решено, что продюсером записи стану я. Такое условие поставила Аня. Меня это устроило, хотя технических познаний мне, конечно, не хватало. Джон Винтелло хотел, чтобы мы отправились в Лос-Анджелес и поработали там вместе с неким Ларри Бреккером, что мне представлялось безумием. Тащиться в такую даль, когда в Нью-Йорке опытных людей завались. Однако это позволило бы мне остаться единственным продюсером, а Ане самой выбрать песни – при условии, что мы запишем их в студии Западного Голливуда за три недели, а за пультом будет сидеть Ларри Бреккер. Думаю, у «Эм-Пи-Ар» имелась с той студией какая-то договоренность, ну а нам выполнить их просьбу было не так уж и трудно. Они же не навязывали нам аранжировщика, или оркестр, или что-то еще.

Я позвонил Лори, сказал, что уеду на месяц.

– А жить где будешь?

– В отеле на Сансет. Для начала. А там, глядишь, и что-нибудь получше приищем.

– У Кэнди может найтись в Лорел-Каньоне какое-то жилье.

– Это было бы клево. Ты-то без меня справишься?

– Конечно. Пьесу закончу.

– Я буду звонить каждый день.

– Со мной все обойдется, Джек. Просто чек мне не забудь послать.

Тон у нее был отрешенный. Она пыталась обратить просьбу о деньгах в шутку, но говорила мертвым голосом. Однако я по дурости своей выбросил это из головы. Ничего же не произошло, «знать» Лори было не о чем. Я уезжал работать, чтобы оплачивать фермерский дом. Все так делают.