Возможная жизнь

– Давно ты в Нью-Йорке?

– Два года. Одно время работала на чем-то вроде фабрики по производству песенок.

– В «Брилл-Билдинге»[32]?

– Да, типа того, только хуже. В Бруклине. Мы там все по отдельным кабинкам сидели. Что-то вроде музыкальной исправительной школы. Или тюрьмы для композиторов. Я две песни продала. Обе попали на обратную сторону синглов.

– И ты ушла?

– Ага, и начала слушать альбомы, которые по коммерческому радио не крутят. Песни с настоящими словами. И поняла, что песню можно написать и о. да о чем угодно.

– Не просто любовную песенку.

– Точно. И потом, ты можешь сочинять для собственного голоса, для своих данных.

– Мы тебя услышим сегодня?

Она улыбнулась – я впервые увидел ее улыбку. Чуть кривую.

– Заехать в такую даль с гитарой и оставить ее в багажнике?

– Мне уже не терпится. У Рика Кёлера отличный вкус.

Она опустила взгляд на пол машины, потом снова посмотрела на меня.

– Кстати, мне понравился твой последний диск.

В глазах ее словно свет загорелся, но сдержанный.

– Спасибо. Мы, можно считать, распались. Группа то есть. Мне не понравилось то, что у нас получалось. На мой вкус, слишком отдавало Западным побережьем.

Аня извлекла из своей мексиканской сумки через плечо жестянку с табаком и начала свертывать самокрутку, словно решив, что уже достаточно о себе рассказала. Просто замолчала и все, не ощутив никакого неудобства. Ни тебе коды, ни прощания.

Фермерский дом, в котором мы жили, был когда-то не более чем амбаром, да наполовину им и остался. В «музыкальной» на первом этаже имелось пианино, три гитары, несколько губных гармоник, маракас, бубны и высоченное окно, выходящее на лес. На другом конце первого этажа Лори организовала жилое пространство – диванчики, кухня, кирпичный очаг, которым мы почти не пользовались, боясь спалить всю постройку. Здесь висели на окнах красные шторы, стояла мебель в стиле коттедж и непременные вазы с полевыми цветами. Две спальни находились наверху, на бывшем сеновале.

Приехали еще двое друзей Рика плюс Бекки и Сюзанн, мы поели, а после вышли из дома и расселись на траве. Рик и я принесли гитары, поиграли немного, просто чтобы создать настроение, хоть оно и так было веселым – красное вино, ходившие по кругу толстые косячки. Жара еще не спала. Мы зажгли пару керосиновых ламп, несколько свечей, и вокруг них как безумные заплясали мотыльки.

Хорошо помню, как Рик отложил гитару, встал и ухмыльнулся от уха до уха – ни дать ни взять ребенок, первым узнавший сногсшибательную новость.

– Леди и джентльмены, – сказал он, поклонившись и театрально взмахнув рукой, и кончик его сигареты описал в воздухе огненную дугу. – Позвольте представить вам нечто такое, чего вы в жизни своей не слышали, единственную и неповторимую. Аню Кинг.

Аня, сидевшая скрестив ноги и не улыбаясь, взяла свою гитару, извлекла из нее несколько нот, прерываясь, чтобы подстроить струны. Правая рука нежно перебирала их; звук у инструмента был неземной. Никакого привычного нам металлического струнного звона. Интересно, подумал я, в чем тут дело – в самой гитаре или в ее строе?

– Ладно, – сказала Аня. – Я спою четыре песни. Первая называется «Дженевив».

Долгих полминуты пальцы с неистовой точностью перебирали струны, по-моему, не все, только три верхних. Наконец большой палец разразился арпеджио, впервые добавив ноты пониже, и все вернулось к начальным аккордам, минорным и холодным. А затем вступил голос. Высокий и чистый, намного выше того, каким она говорила. Он пронизывал собой ноты, словно взрывая их изнутри, – казалось, что кто-то прокалывает булавкой мыльные пузырьки. Потрясающая чистота. Песня рассказывала о девушке, которая заблудилась в большом городе и пытается найти дорогу, дело происходит в разгар зимы. И мы, сидевшие на теплой траве, чувствовали, как леденеют кончики наших пальцев. Холод глухих переулков пробирал нас до мозга костей, мы слышали, как по переулкам катятся крышки мусорных баков, как лязгают пожарные лестницы, на которых ночуют бездомные. Аня выстраивала в песне целый мир – хрупкий, жесткий, холодный – и силой своего воображения и веры обращала этот мир в реальность. Она закончила тихим минорным аккордом на всех струнах, а потом приглушила его ладонью.

Ничего подобного я и вправду в жизни моей не слышал. Большинство из нас, сидевших на траве, глядели себе в колени, бормоча что-то несвязное – по-видимому, высказывать свое мнение первым никому не хотелось.

Аня кашлянула, тронула струну «ля», подкрутила колок – возможно, лишь для того, чтобы занять чем-то руки, и сказала:

– Ладно, вторая песня называется «Ты в следующий раз».

Если «Дженевив» была взглядом со стороны, короткой историей о постороннем человеке, то эта оказалась до того недвусмысленно исповедальной, что дрожь пробирала. Текст, написанный от первого лица, казалось, возник только этим утром из Аниного пережитого. Она любила человека, но быть с ним не могла и, смирившись с жестокой разлукой, поклялась встретиться с ним в другой жизни. «Знаю точно: в следующий раз, / Когда умру, я стану тенью на стене, / И лишь меня одну окликнешь в тишине, / Мой любимый, ты в следующий раз». Эта эмоциональная прямота и беззащитность даже немного пугали.

Допев и услышав дружеские аплодисменты, Аня благодарно улыбнулась, но, по-моему, наша реакция не так уж ее и волновала. Третья песня понравилась мне меньше. Она называлась «Город в резервации» и затрагивала социальную проблематику. В ней слышались отзвуки фолка, песен протеста, привкус кантри, а оригинальности ощущалось чуть меньше. Песня с традицией. Что я постиг во время ее исполнения, так это голосовой диапазон Ани. Дело было не только в трех октавах, но и в богатстве оттенков нижнего регистра. К холодной чистоте здесь примешивалось нечто более теплое, женственное. Прекрасный был звук. Слушая лучших соул– и поп-исполнителей, чаще женщин, чем мужчин, всегда понимаешь, что у каждого есть несколько нот, которые им следует брать как можно чаще. Вот и у Ани были – там, где средние частоты ее голоса переходили в нижние, – две или три ноты, которые хотелось слышать и слышать. А какие она при этом пела слова, значения не имело – хоть «зубная паста»; звучание было настолько совершенным, что волосы на затылке шевелились.

На сей раз молчание, последовавшее за песней, снести оказалось легче. Аня обвела нас взглядом, уголки ее губ изогнулись в улыбке: «Что с ними такое, с этими людьми?». Она снова подстроила гитару. Да, музыкантом Аня была нервным, нервным.

– На самом деле эта песня написана для фортепиано, но я сыграю ее на гитаре. Называется «Джулия в судилище снов».

Еще одно вступление с медленным перебором струн. Песня начиналась как рассказ, чем-то похожий на «Дженевив», но с откровенным сочувствием к его героине. Ты понимал, как хочется Ане защитить воображаемую Джулию, да и всех женщин на свете. Музыка расцветала. Голос звучал все ниже, Аня отдалась пению с внезапной исповедальностью, как в «Ты в следующий раз». Каким-то образом ей удалось сплавить свое истинное «я» с придуманной девушкой и создать нечто общечеловеческое. И это было самым мощным при всей внешней скромности – и тем сильнее брало за душу. К третьему куплету мелодия стала узнаваемой, песня казалась знакомой с незапамятных времен, но при этом не походила ни на что когда-либо мной слышанное.

Закончив, Аня положила гитару рядом с собой на траву.

– Ладно, я хочу выпить. Пусть поиграет кто-нибудь еще.

Однако никто не сдвинулся с места.



Ане у нас понравилось. С утра она с удовольствием слонялась по дому, после полудня ездила к Марии купаться, а вечерами присоединялась ко мне, и мы музицировали.

Пианистом я был не из великих, но мог поддерживать ритмический рисунок в песнях потеплее. Подыгрывать Ане на гитаре было бессмысленно, учитывая своеобразие ее исполнения. И с самого начала выяснилось – никаких подголосков она слышать не желает, в особенности мужских, даже при том, что я мог подпевать ей фальцетом и придумывать новые гармонии. Увидев мое лицо, она рассмеялась: «Ладно, Фредди, можешь сыграть несколько аккордов». Не знаю, почему она называла меня Фредди. Я вообще-то Джек. Впоследствии выяснилось, что она часто подыскивает людям имена, на ее взгляд, более им подходящие.


Хотя я четыре года записывал с группой собственные песни и кое-какие композиции, а Аня Кинг не записала пока ничего, она лишь терпела меня как аккомпаниатора плюс доморощенного продюсера. Но я не возражал, понимая, что присутствую при рождении чего-то небывалого.

Рик то и дело предпринимал попытки утащить Аню обратно в город. Он подыскал для нее ангажемент в одном из баров Сохо, – тогда еще там была совсем не освоенная площадка. Начать выступления Аня могла лишь в сентябре, но Рик твердил, что ей необходимо вернуться в город, порепетировать, обжиться на новом месте.

– Еще несколько дней, Рик, – отвечала она. – Здесь у меня все в голове по полочкам раскладывается, правда.

– Оставайся, лапушка, – говорила Лори.

Лето шло. Сюзанн и Бекки освободили вторую спальню дома, и Аня поселилась в ней. На ночь девушки выносили спальники на крыльцо или на траву, хоть там их навещали и облизывали Грейс и Дженис.

Рик иногда удалялся в какой-нибудь стоявший у большого шоссе мотель, но через несколько дней возвращался и ночевал на диване в гостиной. Деревенский универсам торговал почти всем, что нам требовалось, овощи мы приобретали на местных фермах, а раз в неделю кто-нибудь из нас отправлялся в городок и закупал в супермаркете упаковки пива.

Днем еще бывало жарковато, однако ночи стали достаточно прохладными, и спалось хорошо. Каждый вечер после ужина Рик говорил:

– Нам надо с кем-то договориться о записях этой цыпочки, дружок.

А я отвечал:

– Ты лучше косячок мне верни, подлый прохвост. А для этих дел всегда есть завтра.

Аня же наставительно добавляла:

– Утро вечера мудренее.

Лори наблюдала за нами и забавлялась.

– Такие дни, как сегодня, выпадают нечасто, – заявил я однажды вечером.

– А вчера было не так? – спросила Аня.

– Ага, – сказал Рик. – И позавчера.

– И завтра, – добавила Лори.

Это показалось нам самой уморительной шуткой, какую мы когда-либо слышали. Минут двадцать мы катались от хохота по траве, пока первый, кто сумел отдышаться, не пролепетал:

– А поза. позапро-о-о-ошлая среда разве не такая была?

В конце концов нам позвонили из «Эм-Пи-Ар-рекордз». Какой-то натравленный на нас Джоном Винтелло мальчишка из отдела поиска новых талантов желал приехать к нам сию же минуту – или прислать Ане билет на поезд, чтобы она вернулась в город.

– Да пошел он, – сказал я. – Поиграй лучше в здешних барах. Давай мы тебе подыщем какой-нибудь. До конца августа. В городке полным-полно маленьких заведений и туристов – слушатели у тебя будут.

И на следующий день Аня, Рик и я уселись в «шеви» и поехали в городок. Мы заходили в открытые днем бары, где пахло вчерашним пивом, а подошвы, когда ты собирался уйти, приходилось отдирать от липкого пола. Рик произносил рекламную речь, Аня изображала скромность и холодность, я смотрел в оба – мало ли кто может к нам прицепиться. Малый с белокурой афрошевелюрой и шестью низками бус на груди усадил Аню с гитарой на высокий барный табурет, спустился со сцены, сел за низкий столик и уставился ей под юбку. Распоряжавшаяся в бильярдной старуха сказала, что Аня может играть у нее за чаевые. В береговом баре она понравилась настолько, что ей предложили недельный контракт, но опять-таки в сентябре.

Мы вернулись к белому африканцу и ударили с ним по рукам: пять зеленых в час, пиво и чаевые. Он попросил Аню спеть какой-нибудь фолк – да она и так пела бы его, потому что собственных песен ей на целый вечер не хватало.

– Мне нравится, – сказал он, послушав. – Что-то с Аппалачей вроде?

– Конечно. До субботы.

В машине Рик спросил:

– Этот поц пытался разглядеть твои трусы?

– Вроде бы да.

– Извращенец.

– Да ты не волнуйся, я их все равно не ношу.

Никому, кроме Ани, не удавалось лишить Рика дара речи.



В те несколько недель я был до того счастлив, что еле дышал. Думаю, такое случается со всеми. Семьи могут разваливаться так же быстро, как создаются, и никому не по душе разговоры о том, почему одна уцелела, а другая рассыпалась. С Лори я познакомился, приехав в Лос-Анджелес после распада моей английской группы. Лори жила тогда в Лорел-Каньоне, в доме, где обитало еще шесть человек, трое из которых обладали гигантским самомнением. Она была чем-то вроде клея, который удерживал их рядом друг с другом, и никто, похоже, не замечал, насколько она прекрасна – карие глаза, соломенные волосы, россыпь мелких веснушек. Она всегда старалась держаться в тени. Но я-то на нее мигом глаз положил. Мы с ней побывали в «Трубадуре» и в «Виски-э-Гоу-Гоу», я увидел кучу людей, которые потом стали знаменитыми. Так началось мое возвращение, там, на Западе. А этим летом все повторялось с Аней и Риком. Почему в нашем фермерском доме все шло так гладко? Возможно, благодаря непредсказуемости Рика: он давал людям слишком много поводов для недовольства и потому был всеобщим громоотводом. А может быть, причина состояла в персонажах второстепенных, в Бекки и Сюзанн, которые днем работали на большой ферме неподалеку, копя деньги на осеннее путешествие, а с нами расплачивались за кров, помогая по дому, неизменно сохраняя спокойствие (и, сильно подозреваю, навещая ночами Рика на его диване. Этот коротышка умел заставить девушку ублажить его). А может быть, нам помогало близкое соседство Марии и Джона, позволявшее менять обстановку. Ну и с деньгами у нас сложностей не было – благодаря еще получаемым мной отчислениям от продаж последнего альбома.

Аню мы приняли. Никогда не повышавшая голоса, молодая, ничего еще не записавшая, мягкая… Что в ней могло внушать нам беспокойство? Размеры ее таланта, я полагаю. Безмолвная мощь ее веры в себя. Эта вера создавала вокруг нее своего рода силовое поле. Вернуться в Нью-Йорк она не спешила, словно зная, что ее время придет, торопиться некуда. Возможно, она предвидела также появление лимузинов, людей, отвечающих за связи с прессой, безликие отели и многое иное, что угрожало ее способности отыскивать в себе незамутненные мысли.

Выступления Ани в городке проходили неплохо. Публику составляли любители фолка, немалое число проезжавших через городок отпускников плюс солидное ядро местных выпивох, завоевать благосклонность которых было непросто. Если ей требовалось настроить или сменить гитару, а они вдруг требовали, чтобы она «спела так», Аня обдавала их холодом. Она никогда не брала ни единой ноты, не будучи готовой на сто процентов.

Когда же я полюбил Аню Кинг? Еще до встречи с ней. До того, как узнал ее. Когда ее голова показалась из машины Рика… мне почудилось, будто я знал ее всю жизнь и вот наконец дождался. Но я и боялся ее до смерти, потому что она заняла во мне слишком много места, стала слишком большой частью меня и была в каком-то непонятном мне смысле сильнее, чем я. Аня была мною в большей степени, чем я сам.

И следовало что-то делать с моей никуда и не девшейся любовью к Лори. Впрочем, любовь эта опиралась на уважение. Лори была моей противоположностью: честная, практичная, участливая, мудрая. Я ни одним из перечисленных качеств не обладал. Мы потому так хорошо и поладили, что дополняли друг дружку. Познакомившись с ней, я повел себя примерно так: отличное приобретение, то что мне требуется, беру.