Возможная жизнь

– Я пришлю за твоими пожитками лошадь с подводой.

– В этом нет нужды, – вмешался управляющий фермой. – Все, чем она владеет, поместится в небольшую суму.

Месье Лагард вручил управляющему несколько монет за беспокойство, сел на лошадь и велел Жанне идти за ним. Час спустя они добрались до дома в деревне, и Лагард показал Жанне ее комнату. В то время там стояла только кровать да столик с деревянным распятием.

– Как разберешь вещи, – сказал месье Лагард, – приходи вон по тому коридору в гостиную. Познакомишься с детьми, а моя жена расскажет о твоих обязанностях.

В суме у Жанны лежали четки, подаренные ей в приюте монашенкой, единственная перемена одежды, а для зимнего времени – несколько пар шерстяных чулок и шаль. И наконец, сума содержала гипсовую мадонну, такую оббитую, что монахини едва ее не выбросили; им не нравился угрожающий взгляд единственного ее глаза, они находили его в равной мере комичным и устрашающим.

Жанна разместила все это на каменном подоконнике и преклонила колени, чтобы помолиться. Молитвы ее были всегда одинаковы. Она заискивала перед Всевышним, исповедовалась в грехах, благодарила Его за милосердие и просила, чтобы следующий день был не тяжелее прошедшего. А иногда добавляла, спохватившись, что последнюю просьбу исполнять следует, только если на то будет Его воля – не ее.



Нянькой Жанна оказалась надежной. Она бережно обращалась с маленькими детскими тельцами и хорошо сознавала общественное положение детей Лагарда, однако в наставлениях своих была решительна и тверда. И эта ее уверенность приносила детям больше пользы, чем туманные упования родителей. Ко времени, когда им исполнилось восемь и шесть лет, Клеманс и Марсель научились не только побаиваться Жанну, но и потешаться над ее хриплым голосом и лицом с водянистыми, близорукими глазами. Они страшились ее суровых присловий вроде «Скажи правду и посрами Сатану», однако быстро поняли: то, как Жанна произносит некоторые слова, показывает, что настоящее их значение ей неведомо.

Клеманс была девочкой робкой, часто плакавшей и боявшейся темноты, когда ей приходилось подниматься по винтовой лестнице к себе в спальню. Она словно всегда зябла и к тому же чрезвычайно боялась насекомых; сказать по правде, она опасалась любых животных, в том числе собак и лошадей, – не самая подходящая черта для деревенской девочки, так что Клеманс это тщательно скрывала.

Жанна понимала: собственное ее воспитание было необычным, – но полагала, что полученные ею уроки годятся для любого ребенка. И потому утром и вечером купала Клеманс и Марселя в холодной воде и заставляла их читать молитвы; они никогда не прикасались к еде до того, как все усядутся за стол, никогда и ни с кем не заговаривали первыми. Что же до их учебы, Жанна, которая читать не умела, с радостью смотрела, как они отправляются в школу, находившуюся в соседней деревне.

Родителей своих она не помнила, а от монахинь слышала, что оба умерли. Один урок особенно крепко врезался в ее сознание: счастье ребенка зависит от благой воли посторонних людей, – для нее самой таким человеком стала сестра Тереза, следившая за порядком в той холодной общей спальне, где Жанна проводила ночи; ну а счастье Клеманс и Марселя теперь зависело от нее.

С Марселем ей было проще, чем с Клеманс. Если сестре вечно приходилось тратить силы, чтобы приспособить свои природные наклонности к тому, чего требовал от нее мир, то нрав Марселя лишь облегчал ему жизнь. Холодная вода смешила его, молитвы наполняли надеждой, а еда доставляла удовольствие. Он любил кататься на подаренном отцом пони, а каждодневные походы в далекую школу давали мальчику возможность поиграть с другими детьми, также направлявшимися в соседнюю деревню. Хорошим учеником он не был, однако самое основное усваивал, лишь изредка получая от школьного учителя легкий удар палкой по костяшкам.

Расчесывая Клеманс волосы на ночь, Жанна испытывала чувство, которого не понимала. «Ну вот, ну вот, Нину, – шепотом приговаривала она, – ну вот, ну вот». Чувство было добродетельным, уж это-то она знала, ибо порождало в Жанне желание защитить девочку от всего, что ждет ее впереди. В том, что она питала к Марселю, было больше страсти. Ей хотелось стиснуть руками плечи мальчика и целовать его каштановые локоны. Но Жанна никогда себе подобных вольностей не позволяла и, уложив детей на ночь, брала свечу, чтобы осветить себе дорогу вниз, останавливалась у двери маленькой гостиной и сообщала месье и мадам Лагард, что дети спят.



Жанна жила от минуты к минуте, без планов на будущее и без понимания того, что когда-нибудь она состарится и ослабнет. Она просыпалась на час раньше всех обитателей дома и думала о том, что опередила их, что присущие ей недостатки не доведут ее – по крайней мере сегодня – до беды.

Она все время разговаривала с Богом, губы ее беззвучно шевелились, пока Жанна сметала пепел с каминной решетки в гостиной или мыла ступени парадного крыльца. Разговоры эти не были ни молитвами, ни попытками облечь мысли в слова, однако в сознании Жанны присутствовал ясный образ ее слушателя. Им была деревянная фигура на кресте – в деревенской церкви, куда дети ее приюта приходили каждое воскресенье, – полунагой бородатый мужчина с раной в боку и колючим терновым венцом на голове. Время, проведенное Жанной в приюте, наделило ее истовым чувством сверхъестественного. Бог не только создал мир и все, что в нем есть, Он не сводил с Жанны глаз ни в одну из минут ее бодрствования. Он следил за каждым ее поступком, за каждой невысказанной мыслью и оценивал их; Он знал, чисты ли ее помыслы, произнесла ли она хотя бы малую ложь. Вера в это незримое существо не доставляла Жанне никаких затруднений. Вещественный мир она понимала так плохо – почему закипает вода? почему орех падает с дерева? – что ей приходилось почти все в нем принимать на веру. А уверовать в то, что правящая вселенной сила предпочла обратить себя в невидимку, Жанне было легче, чем согласиться, – Марсель попытался однажды убедить ее в этом – с тем, что морские приливы можно объяснить притяжением Луны. Конечно, Бог следил за ней и любил ее, ведь она ощущала Его близость. Конечно, она не могла увидеть Его – в противном случае не было бы необходимости в вере. И конечно, существовали святые, жизни которых служили примером, и, естественно, грешников ожидало проклятие, что и честно, и справедливо. Так ли уж трудно поверить во все это?

Время от времени мадам Лагард посещала мысль, что хорошо бы попробовать дать их служанке какое-то образование, однако для самостоятельного исполнения этого благого намерения ей не хватало жизненных сил. От помешательства, ставшего следствием рождения детей, она излечилась, но все еще страдала приступами меланхолии, во время которых едва могла покидать свою комнату. Священник говорил, что ей следует посвятить себя добрым делам, помогать бедным; местный доктор едва не обескровил ее пиявками. В конце концов супруг мадам Лагард выписал для нее из Лиможа весьма известного врача.

Врач осмотрел мадам Лагард и, просидев час у ее постели, вынес приговор:

– Мадам, я уверен, что когда-нибудь недуг ваш станет излечимым, но вы родились слишком рано. В Париже есть доктор по имени Пинель, основавший новое направление в медицине, каковое он назвал «нравственным лечением». Возможно, вы слышали о том, как он снял оковы с душевнобольных женщин. Когда-нибудь, полагаю, мы поймем устройство нашего сознания. А до той поры вам следует сносить вашу участь сколь возможно спокойнее. Я советую вам как можно чаще бывать на воздухе, гулять в полях, ездить верхом. Выпивать за обедом стакан вина или коньяка. И стараться не отчаиваться.

– Отчаяние – грех, – механически сообщила мадам Лагард, хотя женщиной истинно религиозной она не была, оставаясь не более чем, как она выражалась, «деисткой».

Месье Лагард нашел, что за такие деньги он вправе рассчитывать на что-то более существенное, чем такого рода совет, о чем и уведомил врача. Чтобы успокоить клиента, доктор заказал в Юсселе шкатулку, содержавшую двенадцать закупоренных красных пузырьков с подслащенной водой, и даже платы за них не взял. После чего месье Лагард с большим удовольствием каждодневно выдавал жене по две чайные ложки этого эликсира, согласно рецепту.

Как-то раз, во время краткого прилива сил, мадам Лагард условилась с мадам Мешене, молодой женой мэра, что та обучит Жанну начаткам чтения и письма. Мадам Мешене и без того хватало забот с ее новорожденными близнецами, однако она считала, что ее «положение» в деревне требует и дальше заниматься благотворительностью. Это была молодая женщина с модной прической и жеманными манерами, от которых Жанна только зубами скрежетала. Усадив свою ученицу за большой стол в гостиной, мадам Мешене рассыпала по нему деревянные дощечки с вытисненными на них буквами. Урок не задался. Мадам Мешене пыталась воспроизводить, не теряя достоинства, звучание каждой буквы. Жанна взирала на нее безучастно. Они добрались до «к», но тут горничная принесла близнецов, и мадам Мешене, к великому изумлению Жанны, расстегнула платье и покормила их, выдав каждому по груди – так, точно Жанна значила для нее не больше, чем собаки, спавшие у камина на каменных плитках.

На второй урок Жанна не пошла и с тех пор называла мадам Мешене не иначе, как «щенястая сука», – выражение это до того понравилось Марселю и Клеманс, что они при всяком удобном случае беззвучно выговаривали его одними губами.

Причину, по которой Жанна отказалась приходить к ней, мадам Мешене так и не узнала, объяснив эту странность крестьянской леностью.

– Насколько я понимаю, ваша служанка предпочитает остаться невеждой, – сказала она месье Лагарду, повстречав его в воскресенье в церкви.

– Если и так, мадам, – ответил он, – то не вследствие какой-либо слабости. Напротив, это огонь ее натуры держит Жанну в темноте.

Месье Лагарду собственное замечание чрезвычайно понравилось, ему представлялось, что именно так мог бы сказать философ. Он повторил эту фразу жене, а потом и самой Жанне, которая что-то невнятно пробормотала в ответ, уходя по коридору в свою холодную спальню.

Когда Клеманс исполнилось четырнадцать лет, месье Лагард решил, что пора послать ее в настоящую школу. Он выяснил, что близ Сен-Жюньена есть католическая женская школа, управляемая смиренными сестрами обители Вознесения, – эта школа с радостью примет Клеманс. Несмотря на то что преподавали в ней лишь монахини, девочек наставляли там в добродетелях не только духовных, но и светских. Клеманс обучат читать ноты и ткать гобелены, а ко времени, когда она вернется домой, можно будет подумать и о замужестве. Жанна помогала Клеманс укладывать в сундук одежду и игрушки, время от времени прерывая работу, чтобы успокоить плачущую девочку.

– Перестань, глупая ты девчонка. Перестань сейчас же.

– Я не хочу уезжать, Кротиха, – так дети иногда называли Жанну из-за ее близоруко прищуренных глаз и малого роста. – А что, если там по кроватям букашки ползают?

– Надевай на ночь фланелевую сорочку с длинными рукавами. И думай о Господе нашем на кресте. Разве его букашки заботили?

– Ты мне книжки с собой положишь?

– Какой от них прок? Книг и там хватает. Монахини только одним целыми днями и занимаются. Молятся да читают.

Клеманс заплакала еще горше.

– И постятся, – прибавила Жанна. – Все время постятся.

Месье Лагард призвал Фоше, дабы тот погрузил сундук на двуколку и доставил ее домой после того, как он сам и Клеманс сядут в дилижанс до Лиможа, чтобы оттуда отправиться другим, поменьше, в Сен-Жюньен. Марсель махал вслед уезжающим носовым платком, стоя там, где деревенская улица переходит в большую, мощенную камнем дорогу. Рядом всхлипывала мадам Лагард.

– Зимой по дороге на двуколке не проехать, мама, – сказал Марсель. – Значит, до весны ее не увидим.


На самом деле Клеманс вернулась лишь через два года, и когда юссельский дилижанс высадил ее у постоялого двора, никто в деревне не признал девушку. Она оставила сундук, сказав, что за ним скоро придут, на попечение конюха, вошла в харчевню, спросила чашку шоколада и уселась с нею снаружи. На Клеманс было длинное пальто с меховым воротом и шляпка.

Хозяин постоялого двора хлопотал вокруг юной незнакомки.

– Больше ничего не желаете, мадемуазель?

– Нет, спасибо.

В это время у постоялого двора как раз оказалась мадам Мешене – она возвращалась домой вместе со своими близнецами, уже научившимися ходить. Увидев Клеманс, она приостановилась, чтобы окинуть взглядом ее наряд.

– С добрым утром, мадам, – произнесла она тоном, который полагала «культурным». – Какая приятная нынче погода.

– Да, несомненно, – ответила Клеманс, прибавив шепотом, когда мадам Мешене удалилась настолько, что услышать ее не могла: – Щенястая сука.

Месье Лагарда изменения, происшедшие с Клеманс, порадовали чрезвычайно.

– Боже ты мой, – сказал он жене, – вот что называется правильно потратить деньги. Еще пара лет, и мы сможем подыскать ей недурственную партию.

Марсель не поверил, что сестра стала другой, думал, что она притворяется. После того как Клеманс провела в доме несколько дней, он подбросил в ее комнату белую мышь и стал ждать, когда сестра завизжит. Час спустя она вошла к нему, держа мышь за хвостик.

– Думаю, это твое, – сказала она, роняя бедную тварь на постель Марселя.

Сильнее всего перемены, происшедшие с прежней подопечной, подействовали на Жанну. Когда она пришла к Клеманс, чтобы помочь той приготовиться ко сну, девушка поначалу и впускать ее, казалось, не хотела. Клеманс тряхнула головой, рассыпав каштановые волосы по плечам, и замерла, подбоченясь. Жанна, не обращая внимания на столь неблагосклонный прием, прошмыгнула мимо девушки и принялась распаковывать ее одежду.

– Откуда у тебя такие красивые вещи? – спросила она.

– Нам позволяли ходить по лавкам. Среди девушек были богатые, и я попросила папа присылать мне чуть больше денег.

– И монахини разрешали вам носить меха?

– Они были не так уж и строги, – ответила, присев за туалетный столик, Клеманс. – По субботам давали нам полную свободу. Девушки постарше отправлялись в Сен-Жюньен, чтобы погулять по парку. На последнем году учебы одна из них, восемнадцатилетняя.

– Что?

Клеманс взглянула на Жанну и не решилась сказать ей, что девушка вступила в связь с чиновником из ратуши и забеременела. Случился страшный скандал.

– Ничего, – сказала она.

Последовало неловкое молчание, Жанна прибиралась в комнате, натыкаясь на мебель, как с ней бывало, когда она нервничала или расстраивалась. Потом взяла щетку для волос и встала за креслом. И, опустив взгляд на головку Клеманс, почувствовала вдруг, что их разлука и то, как переменилась девушка, никакого значения не имеют: она стояла рядом с тем же испуганным ребенком, которого узнала в первый день своего пребывания в доме Лагардов.

– Расчесать тебе волосы, Нину?

Однако Клеманс встала и повернулась к ней лицом.

– Нет, спасибо, справлюсь и сама. И прошу тебя, больше не называй меня так. А я обещаю за это не повторять глупое прозвище, которым тебя наградила.

Жанна, не сказав ни слова, отступила от нее к двери и пошла на кухню, чтобы приготовить ужин.

Той ночью ей с трудом удалось подыскать слова для молитвы. Она разбиралась в жизни до того плохо, что сравнить поведение Клеманс ей было не с чем – Жанна не знала, что в таком возрасте почти каждая девушка норовит оборвать связи с родным домом. Целых два года, опуская, что ни ночь, голову на подушку, она думала о Клеманс. Воображение Жанны рисовало ей бедняжку в той же самой общей спальне сиротского приюта, в какой сама она провела многие годы, в той же постели, окруженной чужими людьми, следующей суровым правилам и, – она свою девочку знала, – дрожащей от холода. Жанна так страстно ждала дня, когда Клеманс вернется домой, снова займет свою комнату и за нею снова можно будет ходить. Но ее птенчика сменил чужой кукушонок – вертихвостка и самозванка. А та Клеманс умерла.

Клеманс оставалось доучиться еще год. Когда дочь уехала в монастырскую школу, мадам Лагард начала словно бы чахнуть. Она просыпалась среди ночи и обнаруживала, что заснуть больше не может. Перейдя комнату, мадам брала свечу, спускалась в гостиную и сидела там, глядя на догорающие угли в камине. Чтобы не беспокоить супруга своими ночными блужданиями и дать ему досуг для философских изысканий, она перенесла одежду и вещи в комнату Клеманс. Там, сказала она, и вид из окна получше, и постель поудобнее.

Жанну эта перемена напугала. Она считала, что замужняя женщина не должна покидать супружеское ложе, да и не нравилось ей относить суп и ячменный отвар наверх, когда мадам Лагард чувствовала себя «слишком усталой», чтобы спускаться в столовую. Ну и то, что она видела в комнате своей Нину, ей тоже нисколько не нравилось. Мадам Лагард день за днем оставалась в ночной сорочке и о внешности своей нимало не заботилась – простоволосая, нечесаная, с грязью под ногтями. В комнате были книги, однако она, по всему судя, никогда их не читала. Просто сидела у окна, глядя поверх светло-зеленого поля на цепочку тополей, тянущуюся вдоль реки. Она уверяла, что сон покинул ее, а между тем проводила долгие дневные часы в постели, закрыв глаза.

У самой Жанны выбора, одеваться или нет, не было никогда. Надумай она, живя на молочной ферме, остаться в сарае и не подоить коров, говорила себе Жанна, так за милую душу вылетела бы оттуда, да еще и оплеуху получила бы напоследок. Она не могла понять, почему месье Лагард терпит такое поведение жены, однако он словно ничего и не замечал.



Когда Клеманс было почти двадцать, она привела домой молодого человека, чтобы познакомить с родителями. Этьен Демаре оказался сыном адвоката, носил кожаные сапоги для верховой езды, бежевый сюртук и заправленный в жилет шейный платок из белых кружев. Голову он, оглядывая гостиную, держал несколько набок – нос задирает, решила Жанна.

В тот вечер месье Лагард пригласил в гости месье и мадам Мешене; Мешене уже не был мэром, однако эта чета оставалась самой важной в деревне, единственными людьми, которых Лагард счел достойными знакомства с тем, кто может, как он полагал, стать его зятем. Ужин заказали в харчевне, и в семь часов он прибыл в повозке, сопровождаемый звяканьем фарфора. Жанна ворчала, что еда эта ничем не лучше той, какую могла бы приготовить она, хотя, если сказать правду, блюда привезли необычные – яблочный тарт, сыры и оленину со сморчками и картофелем.

Молодой Демаре стоял у камина, рассказывая о лесистом поместье под Шатодэном, которым владела его семья; Лагардам, никогда так далеко на север не забиравшимся, название это ничего не говорило. Образование Демаре получил, по его словам, в Париже и собирался вернуться туда, чтобы заняться адвокатской практикой, – когда наберется опыта. Он говорил, а Клеманс не сводила глаз с его красивого лица, лишь изредка окидывая быстрым взглядом гостиную, чтобы понять, какое впечатление производит молодой человек на родителей. Мадам Лагард, которую уговорили приодеться для такого случая, сидела рядом с дочерью, стараясь изобразить внимание.

После ужина, во время которого все пили вино, разговор пошел более непринужденный.

– А скажите, месье, – спросила у Демаре мадам Мешене, – думаете ли вы поселиться когда-нибудь в вашем семейном поместье?

Вопрос этот она задала тем же фальшивым тоном, каким приветствовала у харчевни Клеманс.

– О нет, дорогая мадам, – ответил Демаре. – Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств[28].

Наступило молчание, все переглядывались, а Демаре склонил голову набок.

– Вы, разумеется, узнали, – произнес он, – слова одного из величайших наших философов?