Верь мне

Несущей – мир одним, другим – мильон забот[24].





Я смотрю на свои руки. У меня мурашки по коже.

– Вы очень хорошо его читаете.

– Спасибо… Вы знаете, чем заканчивается стихотворение?

Я качаю головой.

– Патрик специалист по Бодлеру, а не я. Вам стоит поговорить с ним. – Хотя даже Патрику, я подозреваю, не понравится внимание этого суперфаната.

– О, Патрик переводчик. – Глен машет мне в зеркале маскировочным карандашом, как грозным пальцем. – Истинным поклонникам некоторые из его переводов могут показаться немного вольными. Правда, не этот. Этот почти как колыбельная, не так ли? Колыбельная смерти… – Он все еще смотрит на меня и продолжает:

Диск Солнечный заснул под аркой, умирая;

Следи, любимая: огромный саван свой

Ночь сладостно влачит, к Востоку выступая!





Это всегда видно по глазам.

Этот намек на радость, когда Глен произнес слово «сладостно». Почему у него так все безоблачно?

Он наклоняется, чтобы положить карандаш в футляр. Вот тогда-то я и вижу, что на нижних рядах полно стальных инструментов: скальпелей, иголок и уродливых крючков, Они выглядят так, будто им место в кабинете дантиста.

Все вдруг встает на свои места.

Изображение. Цветок. Поэма.

Мое обнаженное сердце.

Не Генри, не Патрик, в конце концов, не тот, кого я знаю, а этот нежный незнакомец с ухоженными волосами и сияющей улыбкой.

– Не могли бы вы передать мне мой сценарий? – прошу я. – Это там.

– Конечно.

Он поворачивается, чтобы взять его. В этот момент я уже на ногах. Но стул падает на пол, и Глен резко поворачивает голову. Он хватает что-то в своем футляре и достает скальпель. Я отскакиваю назад, но гардеробная крошечная, и я спотыкаюсь о кушетку. За моей спиной стена. Бежать некуда.

Когда Глен приближается ко мне, на его лице выражение полнейшей радости. Как у ребенка на аттракционе.

Нагнувшись, я нащупываю под матрасом пистолет Джесс.

Я надеюсь, что когда он его увидит, то остановится. Но он этого не делает.

И теперь у меня есть доля секунды, чтобы решить. Доля секунды, которая длится вечность.

Не думай. Действуй.

Так я и делаю.





97


Театр закрыли.

Выбора не было. Даже те, кто говорил, что шоу должно продолжаться, не могли игнорировать практические требования полицейской команды, проводящей детальный осмотр места убийства. К тому же надо было разобраться со всеми допросами.

Конечно, я нарушила закон. Даже в Америке иностранцы не могут носить оружие без лицензии. Но тот факт, что это была самооборона, давал адвокату Патрика какой-то козырь.

Полное имя нападавшего – Глен Фурман. Полиция быстро выяснила, что он был практикантом в похоронном бюро, поэтому достаточно хорошо разбирался в косметике, чтобы выдать себя за помощника парикмахера и косметолога. Он был одержим «Цветами зла». В его квартире нашли дюжину экземпляров с пространными аннотациями.


В косметичке лежала цифровая камера, настроенная на загрузку изображений прямо в Некрополь.

Когда полиция закончила заниматься мной, наступило утро. Измученная, я присоединилась к остальным актерам в репетиционной студии, где они решали, что делать дальше: то ли попытаться ставить спектакль где-то еще, то ли отменить его.

Лоренс считал, что мы должны отменить.

– Подумайте о главном вопросе пьесы, – говорил он. – Это то, что обвинитель предъявляет Бодлеру на суде: что, если ваши стихи вдохновят хотя бы одного человека на зло, какова тогда ваша ответственность? – Он оглядел всех нас. – Что, если, поставив пьесу, мы поможем создать еще одного психопата вроде Фурмана? Как мы сможем тогда жить?

– Клэр? – тихо спрашивает Эйдан, поворачиваясь ко мне. Он тоже выглядел усталым. – Каково ваше мнение? Вы больше всего пострадали от этого.

Я ответила не сразу. По какой-то причине у меня вдруг возникло яркое воспоминание о том дне, когда я впервые приехала в дом Гэри и Джули. Меня вышвырнули из моей предыдущей приемной семьи всего через несколько недель, и все мое имущество было в мусорных мешках. Потому что, хотя у социальной службы всегда были деньги, чтобы заплатить за такси и добраться от одной приемной семьи до другой, на чемоданы денег никогда не было. Хотя в детстве я в основном путешествовала – двигалась дальше.

Я помню, как подняла один из мешков и поняла, что, если бы социальная служба могла, то поместила бы и меня в него и выбросила. Потому что я для них – мусор.

– Я думаю, мы должны выступить, – сказала я Эйдану. – У нас больше никогда не будет такой возможности. По крайней мере, у меня точно не будет.

Я увидела, что все смотрят на меня. Как будто я какое-то чудовище. Но дело в том, что я была права. В то время как Лоренс просто бормотал банальности, которые, вероятно, прочитал в «Твиттере».

Эйдан поставил вопрос на голосование. Я была единственной, кто хотел продолжать.

Патрик отвез меня домой. И вот тогда я наконец рухнула, меня тошнило, и я плакала, снова и снова прокручивая в голове эту сцену. Оказывается, единственное, что никогда не показывают правдоподобно в фильмах, это смерть. Люди не просто хватаются за рану и лежат неподвижно, чтобы действие продолжалось вокруг них. Тело не хочет умирать. Оно не сдастся до тех пор, пока ты не поймешь, что так и должно быть. Тело истекает кровью, дергается и задыхается. Тело борется, даже сильнее, чем медики, которые спешат его спасти. Тело отказывается принять неизбежное.

Но кто бы мог думать, что в старике окажется столько крови![25] Я произнесла эти слова на сцене, когда мне было шестнадцать. Тогда я понятия не имела, что они на самом деле означают, хотя люди говорили, что мое выступление было блестящим.

Из всех образов, крутящихся в голове, есть тот, от которого я не могу освободиться. Не момент, когда я выстрелила в Глена Фурмана в первый раз, потому что это лишь чуть-чуть его притормозило. А когда я второй раз нажала на курок и Глен опустился передо мной на колени. Его губы шевелились – он пытался что-то сказать, но пуля пробила ему легкое, и в его голосе не было силы, чтобы произнести слова. Это было просто пустое шипение, как воздух, выходящий из воздушного шара.

Вот что чувствую я сейчас – пустоту, опустошенность, будто внутри ничего не осталось.





98


– Мы поедем в Европу. Я хочу показать тебе Париж.

Все, чего мне сейчас хочется, это спать, но я не могу.

– Ты забываешь, что я приехала из Европы. Я отправилась в Париж на экскурсию, когда мне было четырнадцать. Я и еще одна девушка сбежали, чтобы найти трансвеститов в Булонском лесу.

– Это совсем другое. – Патрик нежно гладит меня по волосам. – Я покажу тебе, где тусовался, когда был студентом. Где я впервые узнал Бодлера. Было бы хорошо уехать, тогда мы сможем нормально поговорить. Я хочу тебя кое о чем спросить. Но не хочу делать это здесь.

Что-то в том, как он это произнес, заставляет меня подумать, что он имеет в виду нечто большее, чем просто пустую болтовню. Но это нормально. После смерти Глена Фурмана мы с Патриком наконец-то избавились от взаимных подозрений.

Кроме того, я догадываюсь, о чем Патрик хочет спросить меня в городе любви.

– Что ж… звучит неплохо.

Его рука продолжает гладить мои волосы.

– Каково это было, Клэр?

Не притворяйся, что не знаешь, о чем он спрашивает.

– Честно?

– Честно.

– Я горжусь, во‑первых, тем, что так быстро отреагировала, не останавливаясь, чтобы проанализировать ситуацию. Это из-за импровизационных игр Пола, похоже. Я подумала… – Я смотрю на Патрика. Мне стыдно это произносить, но теперь я знаю, что он любит меня такой, какая я есть, что я могу доверить ему самые худшие вещи в своей голове. – Я нажала на курок и подумала, что хорошо сыграла.

– А потом?

– Потом я была в ужасе и от того, что сделала, и от своей реакции. Но это продолжалось недолго. И тут я почувствовала… – Я снова останавливаюсь. Интересно, могу ли я кому-нибудь это сказать?

– Да? – мягко спрашивает он.

– Я почувствовала себя настоящей, – говорю я. – После того, как убила Глена Фурмана, я почувствовала себя реальной, как никогда прежде.

Быть правдивым с тем, кому доверяешь, – нет другого чувства, подобного этому.