Умру вместе с тобой
Часть 51 из 51 Информация о книге
– Вы хотите вернуть артефакт в Африку, домой? – Только на какое-то время. – Это невозможно. Я категорически против. У нас здесь собственная выставка. Директор музея тактично повел дипломатов по залу, словно давая им время все обсудить и найти консенсус. – Я против, – повторила Серафима Крыжовникова. – Только на время фестиваля, – повторил Ахилл. Он смотрел ей в глаза, и ей казалось, что он гипнотизирует ее. И еще она ощущала – вот странность, – что они в чем-то очень похожи. Одного поля ягоды. – Ну а если в обмен на тайны? – тихо спросил Ахилл. – Какие тайны? Он смотрел на нее пристально. И в его взгляде не было просьбы. Лишь спокойная уверенность, что она согласиться. Серафима Крыжовникова оглянулась на витрину, откуда ОН взирал на нее, на них, на мир с редкой невозмутимостью. Она словно спрашивала совета. И ей показалось, она услышала ЕГО ответ. И еще ей показалось, что они с этим темнокожим великаном Ахиллом – одного поля ягоды – все же договорятся. Пусть и не сразу. Пусть и вдали от чужих, любопытных глаз. А в зале кабаре «Казанова»… В знаменитом некогда на весь Париж русском эмигрантском кабаре «Казанова», пережившем в тридцать втором году великий крах и банкротство, но уже осенью кое-как восставшем, как некий русский Феникс, из пепла – потрепанным, обветшавшим, утратившим былой лоск, но все еще живым, пригодным, чтобы развлекаться и развлекать… В кабаре «Казанова», где теперь, в октябре 1932 года, собирались одни лишь русские эмигранты, потому что Париж разом охладел ко всему русскому… сидел с рюмкой водки доктор Владимир Николаевич Унковский – один как перст на Монмартре. Этакое одиночество… Всегда вечное наше русское одиночество и оторванность… Этот приезд в Европу из Африки был для Унковского чередой похорон и прощаний. Но вот и эта скорбная череда вроде как окончилась. Вечером он проводил на поезд до Стамбула княгиню Веру Николаевну Мещерскую. Они вдвоем приехали на вокзал прямо с кладбища Сен-Женевьев-де-Буа, где Вера Николаевна в глубоком трауре долго стояла на могиле. На их общей могиле – сына и его верного товарища. Вера Николаевна через Стамбул и Каир возвращалась в свой далекий госпиталь. Поездом до Стамбула, поездом до Каира, на пароходе через Суэцкий канал и океанские дали в Карачи, а потом в Лахор. Унковский знал, что она уже не оправится от своей потери и никогда не будет прежней, но он видел – она держится. Держится из последних сил. Она ведь всегда привыкла держаться. А сам Унковский купил билет на утренний поезд до Марселя, оттуда пароходом через Гибралтар – назад в Аккру, на Золотой Берег. Домой… Странно, но даже после всех этих трагических событий и великих потерь он воспринимал Африку как свой дом. И принимал ее в своем сердце – со всем, что есть: с хорошим, плохим, великим, ужасным, прекрасным, неповторимым, жестоким, трагическим, повергающим сердце в трепет, а ум в смятение, вселяющим восторг, пугающим до дрожи, заставляющим как нигде в мире помнить о милосердии… О человечности. О терпимости. О доброте.... О своем долге. О клятве Гиппократа… О малыше Изи, который вот-вот должен был появиться на свет там, дома, куда Унковский так хотел вернуться. Крохотная полукровка родится… Владимир Унковский думал о своем ребенке с нежностью. В полутемном зале незаполненного даже на треть кабаре «Казанова», некогда бывшим самым модным местом Парижа, внезапно вспыхнула хрустальная потолочная люстра, освещая эстраду. И к роялю пошел Вертинский. В афишках кабаре значилось – «Последние концерты Александра Вертинского перед отъездом в Палестину. Спешите видеть!» Вертинский давно расстался со своим костюмом печального Пьеро – здесь, в «Казанове», он выступал во фраке – высокий, нескладный, набриолиненный, с густо напудренным лицом и сильно подведенными глазами. Он встал к роялю и начал петь. А они слушали и пили водку. Он спел и про «в бананово-лимонном Сингапуре» – танго Магнолия, и «кривой и пьяный» и «в голубых пижамах»… Вскидывая свои худые руки вверх, перебирая нервными длинными пальцами, он пел. Кто-то крикнул из зала – «То, что я должен сказать», покорнейше просим вас! – Просим!.. Просим!.. – доносилось из зала. И Вертинский запел эту свою старую песню. Доктор Унковский не слушал его, он думал о них… о том, какие они были молодые, как жили, как рисковали… Как они рисковали собой, эти мальчики… Как они были бесконечно прекрасны, великодушны, добры, влюбчивы, отважны… Какие они были пылкие, храбрые – каждый по-своему. И в этот момент Вертинский повысил голос, уже не выпевая, а почти декламируя, чтобы его слышали в самых дальних ложах «Казановы»: И сказать этим… Тут он сделал долгую паузу, снова поднимая свои худые руки в балетном красноречиво-изломанном жесте, выкидывая вопреки поговорке из собственной песни слово, но добиваясь своей паузой гораздо большего эффекта… Что в бездарной стране даже светлые подвиги – это только ступени в бесконечные пропасти… – Ты чего тут поешь?! – взревел, вскакивая из-за стола, кто-то из бесконечно бывших, верноподданных, в потрепанной казачьей черкеске с пустыми газырями. – Содомит! Морду напудрил! – Побойтесь бога, какой он вам содомит? – откликнулись с другого конца зала кабаре. Из-за столиков начали вскакивать, размахивать руками. Кто-то уже схватил бутылку, чтобы крушить зеркала… А другой вскочил на стол и заревел, захрипел надсадно: – Бооооооже царяяяя храниииии! Сиииильный держаааавный! Цааарствуй над нааааааами!! – Да заткните вы его!! Расторопный управляющий кабаре, привыкший к подобному, незаметно сделал знак джазу, скрывавшемуся до поры до времени за широким бархатным занавесом. И джаз грянул, стараясь перекрыть весь этот междоусобный гвалт. Джаз громко заиграл фокстрот. Тот самый. Самый модный – позапрошлого сезона. * * * notes Примечания 1 Владимир Миронов вспоминает расследование, описанное в романе Т. Степановой «Девять воплощений кошки». (Прим. ред.) 2 Катя говорит о расследовании, описанном в романе Т. Степановой «Девять воплощений кошки». (Прим. ред.)
Перейти к странице: