Шутка

– Это ты не поставил его на место.

Меня опять охватила тревога. Да, это моя вина, во время обеда я говорил с Беттой, а потом, наверно, забыл поставить телефон на базу. Голова у меня стала никудышная, делаю одно, думаю о другом, жизнь вытекает, как из дырявой бочки. Я попробовал сосредоточиться, но мальчик дрожал от нетерпения, то и дело колотил по стеклу и спрашивал: «Дедушка, а что сделать сейчас?» Сейчас, сказал я себе, надо восстановить в памяти все, что я делал. Первый раз я воспользовался телефоном вчера вечером. Говорил с Беттой, расхаживал по квартире. Потом мы попрощались, и я поставил телефон на базу и, во всяком случае, не выносил его из кухни. Ведь сегодня, когда она позвонила, – «дедушка, что сделать сейчас?» – телефон был именно там. Но весь разговор с ней происходил в коридоре, это я помнил отчетливо. А потом – «дедушка, ну что?» – сразу же пошел к Марио, в гостиную. Мальчик ударил по стеклу обеими руками, давая понять, что он заждался. Я не выдержал и крикнул: «Хватит!» Марио захлопал глазами от изумления, отнял руки от стекла – ладони были раскрыты, как у человека, который хочет сдаться, – и застыл с полуоткрытым ртом. Я тут же пожалел о своей резкости – не хватало еще, чтобы он опять заплакал или разозлился и перестал общаться со мной. Я улыбнулся и добавил: «Извини, дедушка задумался; но теперь я знаю, где телефон, я точно оставил его в гостиной, на столе, сходи за ним, но не беги». Он мгновенно успокоился, сделал несколько нарочито медленных шагов к двери и исчез в коридоре.

На краю неба что-то сверкнуло. Надо подвигаться, чтобы не замерзнуть, подумал я. Встал на ноги, но не двинулся с места, слишком ненадежным казался этот каменный выступ, повисший над пустотой и содрогавшийся от проносящихся внизу машин и поездов. Впрочем, в эту минуту все казалось мне ненадежным: не только камень, но и железо, и цемент, и вообще все здания в этом городе. Во мне снова ожило ощущение хрупкости всего окружающего, чувство, которое Неаполь привил мне еще в детстве и которое в двадцать лет заставило меня бежать отсюда. Эти тесно стоящие здания были насквозь пропитаны развратом, насилием и воровством. Каждая минута жизни в нашем доме, в нашем квартале была отмечена страстью отца к игре, его погоней за ни с чем не сравнимым ощущением, когда карты трепещут в руке, ощущением, ради которого он готов был поставить на кон даже наши шансы на выживание. Я боролся изо всех сил, чтобы не стать похожим на него, на всех наших предков, на этот прогнивший город, чтобы доказать: я – другой. А источником, откуда я черпал силы, было чувство собственной исключительности. И вот теперь этот мальчик, в чьих жилах текла кровь каких-то неведомых гоминидов, этот мальчик, который должен был вырасти и стать мужчиной с широкими ладонями и толстыми икрами, устраивать жалкие сцены ревности, как его отец, лишь притворяющийся воспитанным, – в общем, моя абсолютная противоположность, – этот мальчик на моих глазах создал чудесный рисунок, считая, что просто подражает мне. Извлек это чудо откуда-то из своего нутра, из таинственных глубин своей ДНК, из молекул фосфора и азота. И тем самым показал мне, что от природы обладает такой же мощью, какую я приписал себе еще в детстве как знак отличия. Речь шла не только о моем даровании. Раз оно было и у него, а может, и у кого-то другого, даже у вчерашнего бармена, – значит, оно не определяло мою сущность, как я думал раньше. Я понял, что случилось со мной в гостиной. Рисунок Марио изменил мое представление о самом себе. Я вздрогнул, съежился и приник к стеклу, как будто свет, лившийся из комнаты, мог согреть меня.

Топ-топ-топ. Марио вернулся. И застучал трубкой по стеклу – он ее нашел. «Молодец», – похвалил я его. Он был очень возбужден, щеки горели, глаза блестели.

– А что дальше, дедушка?





2


Мне показалось, что дела пошли на лад.

– А теперь возьми листок и приложи его к стеклу, исписанной стороной ко мне, – сказал я.

– Зачем?

– Я должен выучить наизусть номер Салли.

Он сделал, как я сказал. Стараясь сосредоточиться, я несколько раз беззвучно произнес номер, потом, боясь, что он вылетит у меня из памяти, громко и раздельно продиктовал его Марио и попросил повторить. А он, гордясь и радуясь, что я предложил ему это испытание, выкрикнул:

– Тритрипятьодиннольдваодиндевятьдвапять!

– Молодец, повтори еще раз.

– Тритрипятьодиннольдваодиндевятьдвапять!

– А теперь позвоним.

Марио сел на пол.

– Ты тоже садись, дедушка.

Я с трудом уселся на пол как можно ближе к двери. Он про себя повторил номер и склонился над кнопками. Через несколько секунд он завопил:

– Привет, Салли, как дела? У меня все хорошо.

Я облегченно вздохнул и в свою очередь закричал:

– Скажи ей, что я заперт на балконе, и она должна сейчас же прийти и принести ключи.

Но мальчик как будто не слышал меня.

– Мама и папа еще не приехали. Я тут с дедушкой, мне очень хорошо. Только он так сильно хлопнул дверью, что я испугался. Сейчас он на балконе, и мы играем в телефон. Пока, Салли. Пока-пока, пока-пока.

Он отнял трубку от уха и спросил:

– Позвоним еще?

– Салли! – заорал я не своим голосом. – Салли, пожалуйста, не разъединяйся. Я на балконе и не могу войти в квартиру. Мне нужна помощь, Салли!

Мальчик растерянно взглянул на меня – должно быть, у меня было пугающее выражение лица. Потом сказал:

– Салли не слышит.

– Салли не слышит, потому что ты разъединися.

– Я не разъединился, – пробормотал он.

У меня вырвался вздох:

– Набери еще раз. Ты ведь запомнил номер?

– Тритрипятьодиннольдваодиндевятьдвапять.

– Молодец. Набери еще раз.

Он нажал на несколько кнопок, меньше, чем нужно было, чтобы набрать все цифры номера. Причем сделал это быстро, с напускной уверенностью, и во мне шевельнулось подозрение, что он звонит не по-настоящему.


– Марио, пожалуйста, набери номер еще раз, и сделай это очень внимательно, – сказал я.

У него задрожала нижняя губа.

– По-настоящему или понарошку?

– По-настоящему. Давай: три, три, пять…

Он перебил меня:

– Я не умею звонить по-настоящему, дедушка.

Я ничего не понимал. Секунду помолчав, я спросил его:

– Ты не знаешь цифры?

– Только две: ноль и десять.

– Но ты же пользуешься пультом! Ты умеешь находить канал с мультиками, значит, умеешь и пользоваться телефоном!

– Я еще маленький, – произнес он, и мне показалось, что это обстоятельство причиняет ему боль. Но тут ничего нельзя было поделать, он и правда был маленький, его родители, сами будучи математиками, научили его множеству слов, а вот цифрам не научили. Когда надо было включить каналы, на которых показывали мультики, он делал это, полагаясь на зрительную память. Но с телефоном было иначе, он нажимал кнопки наугад. Он делал это и сейчас, чтобы успокоиться, потому что он волновался. Глядя на эти подпрыгивающие пальчики, я подумал, может, кто-нибудь случайно откликнется, и уже хотел крикнуть ему: перестань, прислушайся, вдруг тебе скажут «алло». Но только в этот момент я обратил внимание на то, что, когда он нажимает на кнопки, звука не слышно, что экран не светится. В общем, телефон был выключен.

– Марио, пожалуйста, поставь телефон на базу, – сказал я.

Возможно, из-за холода я нечетко произносил слова, возможно, мне в моей просьбе недоставало решимости, но только Марио не двинулся с места.

– Мы больше не играем? – спросил он, глядя на трубку.

– Нет.

– Потому что я не умею звонить по-настоящему?

– Нет, потому что телефон не работает.

– Когда телефон не работает, с ним все равно можно играть, мы с папой так делаем, просто ты не хочешь играть.

– Марио, не спорь, иди и поставь телефон на место.

Он встал, но оставил телефон на полу. И сказал:

– Это ты виноват, что он не работает, ты не поставил его на место. Мама говорит, ты думаешь только о себе.

– Ладно, только сделай, что я говорю.

– Нет, я пойду смотреть мультики.

И он вышел из гостиной, хотя я заорал ему вслед:

– Марио, вернись, ты должен помочь мне. Помогать мне – это тоже игра.

Прошла минута, две; я надеялся, что мальчик где-то спрятался и ждет, когда я опять его позову, что позволило бы ему со мной помириться. Я постучал по стеклу, позвал его, но на сей раз ласковым голосом: «Марио, иди сюда, я вспомнил одну чудесную игру!» Ответа не было. Я действительно придумал для него игру: найти и принести мне мобильник. С этим аппаратом все было бы проще. Я показал бы ему символ, обозначающий последний входящий звонок, и назвал имя его матери, он позвонил бы Бетте, а она позвонила бы Салли и отправила ее к нам. Но тут по квартире разнеслись неестественно писклявые и басистые голоса, он включил мультики на полную громкость. Я вопил во все горло: «Марио! Марио!» – но без толку; было ясно, что он не желает меня слушать. А с другой стороны, если бы даже он услышал, даже если бы он вернулся в гостиную, – где я оставил мобильник?

Мне пришлось напрячься, чтобы это вспомнить, а вспомнив, я не обрадовался. Мобильник был в нескольких метрах от меня, за двойной стеклянной дверью. Он был там, куда я его положил, – на самой верхней полке стеллажа, среди безделушек, которые принадлежали Бетте, когда она была маленькой. Я сделал так для того, чтобы Марио не смог до него добраться. Он и не сможет – даже если залезет на стул. Впрочем, какая разница, где лежит мобильник; я только что вспомнил, что последний раз заряжал его три дня назад, и сейчас он наверняка не работает, так же как и домашний телефон.

Что за глупая непредусмотрительность, я заботился только о второстепенном, а главное упустил из виду. Я все еще сидел на корточках, привалившись к двери, чтобы защититься от ветра, и не мог заставить себя сделать хоть шаг вперед. Я был как те люди, которые боятся летать и за все время полета не только не ходят в туалет, но даже не решаются положить ногу на ногу: им кажется, что, если они сдвинутся со своего места, самолет потеряет равновесие, перевернется и упадет. Однако мне следовало что-то предпринять: кричать, пытаться привлечь внимание соседей или прохожих. Но как это сделать? Я находился на седьмом этаже, в стороне от оживленной улицы, а шум транспорта заглушил бы мой крик. Если даже рев и писк мультяшных героев из включенного на полную громкость телевизора не привлек ничье внимание, так кто здесь расслышит мой осипший от холода голос? Хотя, подумал я со вздохом, на самом деле это только предлог, чтобы не звать на помощь. Мне было стыдно. Когда-то я мечтал возвыситься над средой, в которой вырос, выйти в большой мир и найти там себе место. И теперь, на склоне лет, когда пришло время подводить итоги, я не хотел выглядеть истеричным субъектом, зовущим на помощь с балкона дома, где провел детство и откуда сбежал, снедаемый амбициями. Мне было стыдно, что я оказался запертым на балконе, что я не сумел предотвратить это, мне было стыдно, что я утратил всегдашнее чувство самодостаточности, не позволявшее мне просить помощи у кого бы то ни было, мне было стыдно, что меня, старика, поймал в западню маленький мальчик.

Кстати, о мальчике. С чего я взял, что он действительно сидит в кресле перед телевизором? Быть может, он разгуливает по дому и перебирает в памяти все слова, которым неосторожно научили его родители. Он мог включить газ. Мог поджечь дом, мог поджечь самого себя. Мог открыть все краны и залить квартиру. Мог утонуть в ванне или порезаться папиными лезвиями. Мог полезть на шкаф, опрокинуть его на себя и переломать себе кости. Мое воображение порождало одну устрашающую картину за другой, но, как ни парадоксально, чем больше я беспокоился за Марио, тем явственнее я видел в нем врага, притом врага взрослого и могущественного. Я вспомнил его взгляд, когда он сказал мне: «Я пойду смотреть мультики». У меня никогда не было столько силы, чтобы сказать: сделай, как я хочу, не сделаешь – тем хуже для тебя. Помнится, я был замкнутым и ранимым ребенком. Конечно, я часто таил в душе недобрые чувства, но всегда находил обходные пути, чтобы излить их. А вот у Марио были гены, благодаря которым он мог сойтись с кем угодно в открытом противостоянии и победить. Впрочем, возможно, я преувеличиваю, это обычный ребенок, и ведет он себя по-детски. Проблема не в нем, а во мне, я впустую растратил всю свою жизненную силу и теперь раздражался, учуяв энергию, скрытую в маленьком детском тельце. Ему удалось принизить даже мой талант художника, подумал я. Он показал мне, что за короткое время может перенять все мои хитрости, все, что я умел. Показал, что уже сейчас, в четыре года, может рисовать лучше меня. И я представил себе, что он сможет сделать, когда вырастет, если выберет мою профессию, отказавшись ради нее от своих многообразных талантов маленького хищника. Он затмит меня, зачеркнет даже память о моих произведениях, превратит в своего малоодаренного родственника, в трудолюбивую посредственность.

Я решил встать на ноги – необходимо найти какой-то выход. Вцепившись в перила, осторожно глянул вниз. На одном из этажей горел свет. Я не мог определить, на каком именно, слабый проблеск едва пробивался сквозь тьму в глубине двора, но мне показалось, что на втором. Может быть, размышлял я, враждебность матери Аттилио окажется для нас полезной. Надо спустить ведерко с игрушками до второго этажа и раскачивать перед балконной дверью, дразня ее и мужа. Так я и сделал, хоть и чувствовал себя полным идиотом. Где это видано, чтобы семидесятилетний старик забавлялся, как маленький ребенок? Убедившись, что ведерко опустилось до уровня второго этажа, я взялся левой рукой за перила, а правой начал раскачивать веревку. Я надеялся, что сосед или соседка выглянет на балкон, поднимет голову и увидит меня. Но в освещенном пространстве никто не появился. Расстроенный, я отпустил веревку, сердце у меня стучало, отдаваясь в голове. Потом я опять схватил веревку, дернул за нее, а затем отпустил, повторил этот трюк несколько раз. Никакого результата. В бешенстве я потянул за веревку и вмиг поднял ведерко наверх, это оказалось нетрудно, оно было легким. Я хотел побросать игрушки вниз, может, какие-то из них угодили бы на соседский балкон. Но когда я втащил ведерко наверх, оно оказалось пустым.





3


Я несказанно обрадовался. Значит, за эти несколько минут игрушки кто-то взял. Кто это был? Аттилио? Его мама или папа? В любом случае за этим должна была последовать какая-то реакция. Если игрушки увидела мама мальчика, она наверняка почувствует себя оскорбленной, прибежит наверх и в бешенстве начнет звонить в дверь. Какое счастье, что на свете существует бешенство! Теперь дело за малым: надо заставить Марио выключить телевизор или хотя бы убавить звук, иначе он не услышит звонка.

Я вернулся к балконной двери, все еще держа в руке ведерко, и другой рукой начал стучать в стекло, крича: «Марио, Марио, вернись к дедушке, я должен сказать тебе одну замечательную вещь!» У меня кровь стучала в висках, болело горло, было очень холодно. В конце концов, почти безотчетно, я сменил тон: «Марио, что ты делаешь, приходи скорей, а то я рассержусь». И пока я вот так кричал, постепенно теряя контроль над собой, то ли от напряжения, то ли из-за гемоглобина и ферритина, я увидел сквозь двойное стекло омерзительное зрелище. Противоположная стена, у которой стояла моя кровать, превратилась в громадный кусок сала с тонкими красноватыми полосками мяса, а из сала высовывались гадкие рожи и злобно глядели на меня.

Я закрыл глаза, потом открыл снова. Кусок сала с маленькими живыми лицами внутри был все еще там, и я почувствовал сильную тошноту. В ужасе я попытался вытеснить галлюцинацию другими образами, но это удалось мне, только когда вместо нее я представил себе нечто еще более страшное. Я увидел входную дверь, к которой должен был подбежать Марио, если позвонит кто-то из соседей со второго этажа. Это было абсолютно реалистичное видение: коричневая двустворчатая дверь, темная железная окантовка, дверная ручка, задвижка. И до меня вдруг дошло: даже если сюда прибежит все семейство со второго этажа, папа, мама, Аттилио и его братья; даже если они будут изо всех сил трезвонить в звонок; даже если мне удастся привлечь внимание Марио и уговорить его открыть дверь, он все равно не сможет это сделать, потому что я сам, собственноручно, запер ее изнутри, чтобы он не побежал опять к своему другу. Марио смог бы дотянуться до задвижки, только если бы влез на стремянку. Но ему бы не хватило сил вытащить ее из чулана, расставить и закрепить. И наконец, его детские ручки не смогли бы сдвинуть массивную шарообразную ручку задвижки.

Прошла секунда, показавшаяся мне бесконечной. С меня хватит, подумал я, сейчас польет дождь, я не хочу умирать на этом балконе, который так ненавижу, возьму вот и все тут разнесу. И поскольку у меня не нашлось ни одного контраргумента, я взял ведерко в правую руку и начал колотить им по стеклу изо всех оставшихся сил. Я ждал, что стекло разлетится вдребезги, и отступил на шаг, чтобы осколки меня не поранили. Но ведерко отскочило, издав звук, какой издает резиновый мячик, натолкнувшийся на препятствие, а стекло осталось целым. Тогда я окончательно потерял выдержку и стал наносить равномерные удары по стеклу и кричать так, что казалось, у меня лопнет глотка. В итоге у меня заболело запястье, пришлось его растирать, а стекло так и не разбилось. Я уже собрался пинать его ногами, но вовремя вспомнил, что на ногах у меня тапки, и я переломаю себе кости, а дверь останется цела, – и отказался от этой идеи.