Семь камней

– Señora.

– Es mi hijo, – сказала мать, показав на него. – Amigos de el… – Она покрутила указательным пальцем, что означало кругосветное движение, и показала в сторону портика, потом ткнула большим пальцем в жаровню, над которой бурлил глиняный горшок. – Agua. Comida. Por favor?

– Я потрясен, – сказал Джон, когда Хуанита кивнула, что-то сказала быстро и непонятно и исчезла, вероятно, чтобы спасти Тома и Санчесов. – А «comida» случайно не еда?

– Мой дорогой, ты очень проницательный. – Мать жестом обратилась к чернокожей женщине, показала по очереди на Джона и на себя, ткнула пальцем в разные горшки и вертелы и кивнула на дверь на дальней стороне двора, после чего взяла Джона под руку. – Gracias, Maricela.

Она привела его в небольшой, довольно темный салон, где пахло цитронеллой, свечным воском и явственно витал запах содержимого детских горшков.

– Я не думаю, что ты прибыл с дипломатическим визитом, правда? – сказала мать, распахивая окно. – Я услышала бы об этом.

– В данный момент я нахожусь тут инкогнито, – заверил он. – Если повезет, мы уедем отсюда, прежде чем меня кто-нибудь узнает. Насколько быстро ты можешь подготовить к дороге Оливию и детей?

Она замерла, держа руку на подоконнике, и посмотрела на него.

– О, – сказала она. Удивление на ее лице мгновенно сменилось калькуляцией. – Значит, дело дошло уже до этого? Где Джордж?



– Что ты имела в виду, сказав, что дело дошло до этого? – спросил Грей с удивлением и пристально посмотрел на мать. – Ты знала о… – он огляделся по сторонам и понизил голос, хотя вокруг не было никого, а во дворе по-прежнему звучали смех и болтовня, – вторжении?

Мать широко раскрыла глаза.

– Что? – громко переспросила она и торопливо оглянулась через плечо на открытую дверь. – Когда? – спросила она, понизив голос.

– Ну, вот-вот, – ответил Грей. Он встал и спокойно прикрыл дверь. Шум со двора заметно уменьшился.

– Генерал Стэнли появился у меня на Ямайке неделю назад и сообщил, что британский флот намерен захватить Мартинику, а потом – если все пройдет, как планировалось, – и Кубу. Он считает, что лучше вам с Оливией убраться с Кубы до этих событий.

– Я полностью с ним согласна. – Мать закрыла глаза и потерла лицо ладонью, сильно тряхнула головой, словно сбрасывая с себя летучих мышей, и открыла глаза. – Где он? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

– На Ямайке. Он, хм-м, сумел взять военный одномачтовый тендер, пока на флоте готовились к атаке на Мартинику, и спешно поплыл впереди всех, надеясь вовремя тебя предупредить.

– Да, да, – нетерпеливо отозвалась она, – он молодец. Но почему он на Ямайке, а не тут?

– Подагра. – И вполне возможно, какие-то другие немощи. Но зачем тревожить мать? Она пристально посмотрела на сына, но больше ничего не спрашивала.

– Бедный Джордж, – сказала она и закусила губу. – Значит, так. Оливия с детьми сейчас за городом у сеньоры Вальдес.

– Далеко? – Грей стал мрачно подсчитывать. Три женщины, двое детей, трое мужчин… четверо, с Малкольмом. А-а, Малкольм… – Малкольм с ними?

– О нет. Я точно не знаю, где он, – неуверенно добавила она. – Малкольм постоянно в разъездах, а теперь, когда Оливия уехала, он часто остается в Гаване – у него кабинет в крепости Ла Пунта на западной стороне гавани. Но иногда он ночует и тут.

– О, неужели? – Грей старался убрать иронию из своего голоса, но мать пристально посмотрела на него. Он отвел взгляд. Если она не знала про наклонности Малкольма, он не собирался просвещать ее. – Я должен поговорить с ним как можно скорее, – сказал он. – Нам надо привезти сюда Оливию с детьми, но незаметно, чтобы не создалось впечатление чего-то срочного. Если ты напишешь записку, я попрошу Родриго и Азил доставить ее. Они помогут Оливии собраться в дорогу и позаботятся о ней и детях.

– Да, конечно.

В тени стоял маленький, грубоватый секретер. Грей и не замечал его, пока мать не достала из него бумагу, перо и чернильницу. Она открыла крышку чернильницы, обнаружила, что все чернила высохли, пробормотала под нос по-гречески что-то, похожее на ругательство, но, может, и нет, быстро прошла на другой конец комнаты, вынула желтые цветы из глиняной вазы и подлила в чернильницу немного воды.

Она насыпала чернильный порошок в воду, отрывисто перемешала все негодным пером. Тут у Грея запоздало возник вопрос:

– Мама, что ты имела в виду, когда сказала: «Дело дошло уже до этого?» Ведь ты не знала про планы захвата Мартиники, правда?

Она пристально посмотрела на него, и перо застыло в ее руке. Потом тяжело вздохнула, словно собираясь с силами, приняла решение и отложила перо и чернила.

– Нет, – сказала она, поворачиваясь к сыну. – Джордж говорил мне, что такой проект обсуждался, но мы с Оливией уехали из Англии в сентябре. О войне с Испанией еще не было объявлено, хотя все видели, что она на носу. Нет, – повторила она, глядя на него. – Я имела в виду восстание рабов.

Джон глядел на мать секунд тридцать, потом медленно сел на деревянную скамью, тянувшуюся вдоль одной стены. Закрыл ненадолго глаза, покачал головой и открыл их.

– В этом доме найдется что-нибудь выпить, мать?



Накормленный, чистый и подкрепивший силы испанским бренди, Грей оставил Тома распаковывать вещи и отправился пешком через город в гавань, где крепость Ла Пунта – меньше размером, чем Эль-Морро (интересно, подумал он, что такое morro?), но все равно внушительная – охраняла западный берег.

На него поглядывали прохожие, но без особого интереса, почти как в Лондоне. Придя в Ла Пунту, он удивился, с какой легкостью его не только пустили в крепость, но еще и проводили в oficina del Señor Stubbs. Конечно, у испанцев были свои собственные представления о военной готовности, но для острова, находившегося в состоянии войны, это показалось Грею полнейшей беспечностью.

Сопровождавший его солдат постучал в дверь, произнес что-то по-испански и, кратко кивнув, оставил его.

Раздались шаги, и дверь открылась.

Малкольм Стаббс выглядел на двадцать лет старше, чем в последний раз, когда Грей его видел. Все еще широкоплечий и плотный, теперь он казался рыхлым и бугристым, словно слегка загнившая дыня.


– Грей! – воскликнул он, и его усталое лицо повеселело. – Откуда ты выскочил?

– Из головы Зевса, не иначе, – ответил Грей. – А ты откуда выскочил? – Полы мундира Стаббса густо покрывала красная пыль, от него пахло лошадью.

– О… я то здесь, то там. – Малкольм кое-как отряхнул пыль с мундира и со стоном рухнул в кресло. – О боже. Выгляни за дверь и позови прислугу, ладно? Мне необходимо выпить и хоть немного поесть, а то я пропаду.

Что ж, Грей знал, как по-испански «пиво»… Высунув голову в коридор, он заметил двух девушек-служанок, стоявших у окна в дальнем конце коридора. Кажется, они разговаривали с кем-то во дворе, их беседа сопровождалась частым хихиканьем.

Прервав их разговор кратким «Хой!», он сказал «cerveza» тоном вежливой просьбы, после чего изобразил, как он что-то зачерпывает и подносит ко рту.

– Si, señor! – сказала одна из девушек, торопливо кивнув, и добавила что-то еще вопросительным тоном.

– Конечно, – сердечно ответил он. – Э-э… я имел в виду si! Хм… gracias, – добавил он, гадая, на что он сейчас согласился. Обе девушки присели в реверансе и исчезли в вихре юбок, вероятно, чтобы принести что-нибудь съестное.

– Что такое pulpo? – спросил он, вернувшись в кабинет и садясь напротив Малкольма.

– Осьминог, – ответил Малкольм, выглянув из складок льняного полотенца, которым он вытирал грязь с лица. – А что?

– Просто интересно. Отложу в сторону обычные вопросы о твоем здоровье – кстати, у тебя все в порядке? – спохватился он и посмотрел на то, что когда-то было правой ногой Малкольма. В ботинке было нечто вроде чашки или стремени, сделанной из жесткой кожи с деревянными креплениями по бокам. И дерево, и кожа были в пятнах от долгого употребления, но на чулке виднелась свежая кровь.

– О, это. – Малкольм равнодушно взглянул на ногу. – Все в порядке. Моя лошадь пала в нескольких милях от города, и мне пришлось пройти какое-то расстояние пешком, прежде чем я нашел другую. – Наклонившись с кряхтением, он расстегнул пряжку на протезе и снял его – как ни странно, это действие показалось Грею более неприятным, чем вид самой культи.

На коже остались глубокие вмятины от башмака, а когда Малкольм снял рваный чулок, Грей увидел широкое кольцо воспаленной кожи вокруг голени и синие пятна свежих ушибов. Малкольм зашипел и, закрыв глаза, принялся осторожно растирать культю.

– Да, кстати, я хоть тебя поблагодарил? – спросил Малкольм, открыв глаза.

– За что? – удивился Грей.

– Что не дал мне истечь кровью до смерти на поле под Квебеком, – сухо ответил Малкольм. – Ты уже успел забыть, да?

И в самом деле, успел. Кроме того поля под Квебеком у него случилось столько всего, и те лихорадочные мгновения, когда он сорвал с себя ремень и туго затянул вокруг искалеченной ноги Малкольма, из которой хлестала кровь, были всего лишь фрагментами – хоть и яркими – изломанного пространства, где не существовало ни времени, ни идеи. И вообще, тот день запомнился ему непрестанным громом – орудий, его собственного сердца, копыт лошадей индейцев, все это слилось тогда воедино и стучало в его крови.

– Не стоит благодарности, – вежливо сказал он. – Но вот что – отложим на миг светские формальности, я пришел, чтобы сказать тебе, что сюда направляется довольно большая британская эскадра с намерением захватить остров. Кстати, мне показалось или так и есть – неужели местный главнокомандующий пока не понимает, что объявлена война?

Малкольм заморгал. Он перестал растирать ногу и выпрямился.

– Да. Когда? – спросил он. Его лицо мгновенно изменилось – усталость и боль уступили место тревоге.

– По моим прикидкам, у тебя есть две недели, но, может, и меньше. – Он рассказал Малкольму все подробности, какие знал. Малкольм кивнул, а складка между бровей сделалась еще глубже.

– Так что я приехал, чтобы вывезти тебя и твою семью, – подытожил Грей. – И мою мать, конечно.

Малкольм посмотрел на него, подняв бровь:

– Меня? Ты, конечно, забери Оливию и детей – я буду весьма обязан тебе и генералу Стэнли. Но я останусь.

– Что? Какого дьявола? – Джон внезапно разозлился. – Кроме грядущего нападения наших соотечественников тут еще, по словам матери, назревает восстание рабов!

– Ну да, – спокойно отозвался Малкольм. – Вот именно.

Не успел Грей найти внятный ответ на это заявление, как дверь открылась, и в кабинет вошла миловидная чернокожая девушка в желтом шарфе на голове. В руках она держала огромный, помятый жестяный поднос.

– Señores, – сказала она, сделав реверанс, несмотря на тяжесть, и поставила поднос на стол. – Cervesa, vino rustico, y un poco comida: moros y cristianos, – она сняла крышку с одного из горшков, выпустив облачко ароматного пара, – maduros, – это были жареные бананы, Грей уже знал, – y pulpo con tomates, accitunas y vinagre!

– Muchas gracias, Inocencia, – поблагодарил Малкольм, и на слух Грея это прозвучало удивительно по-испански. – Es suficiente. – Он махнул ей рукой, отпуская. Но девушка не ушла. Обойдя стол, она присела на корточки и, нахмурив брови, посмотрела на его больную ногу.

– Esta bien, – сказал Малкольм. – No te preoccupes. – Он отвернулся, но она положила руку ему на колено и что-то быстро сказала по-испански, сердито и заботливо. Грей невольно поднял брови. Так говорил с ним Том Бёрд, когда Грей был ранен или болен, – словно Грей сам был виноват в этом и поэтому должен кротко подчиниться предложенному лечению. Но в голосе девушки слышалась явственная нотка, которая полностью отсутствовала у Тома.

Малкольм покачал головой и ответил в присущей ему манере – небрежно, но ласково – и на миг положил руку на желтую голову девушки. Это мог быть чисто дружеский жест, но не был им, и Грей напрягся.

Девушка встала, укоризненно покачала головой и ушла, кокетливо качнув юбками. Грей посмотрел, как закрылась за ней дверь, и снова повернулся к Малкольму. Тот взял с блюда оливку и жевал ее.

– Иносенсия, «Невинная», значит? – резко заявил Грей.

Лицо у Малкольма всегда было кирпично-красным, поэтому он не покраснел и просто прятал глаза.

– Самое обычное имя, испанское, какое тут дают девочкам, – сказал он, выбросил косточку и взял раздаточную ложку. – Тут встречаются самые разные имена! Асумпсьон (Успение), Иммакулата (Непорочная), Консепсьон (Зачатие)…

– Зачатие, да, в самом деле. – Это прозвучало достаточно холодным тоном, и широкие плечи Малкольма слегка поникли, хотя он все еще не смотрел на Грея.

– Это кушанье они называют «moros y cristianos» – то есть «мавры и христиане»: рис – это христиане, а черные бобы – мавры, видишь? – сказал он. Но Грей демонстративно игнорировал блюдо, несмотря на соблазнительный запах.

– Кстати, о зачатии – и Квебеке, – сказал он. – Твой сын от индейской женщины…

Малкольм наконец поднял на него глаза и снова опустил их на свою тарелку, положил что-то в рот, прожевал, проглотил и кивнул.