Семь камней

Что ж. Ничего уже не поделаешь. А с полком было все в порядке. К нему уже возвращалась прежняя эйфория, и он открыл глаза. Да, Господь свидетель, с полком все неплохо. Вот королевский указ, красная восковая печать и все прочее. Прямо тут, на льняной скатерти.

Он перестал судорожно сжимать вилку, взял нож и отрезал кусочек стейка. Потек горячий, красный сок, и Хэл мысленно увидел маленькое пятнышко крови на белом коврике перед камином. Жар захлестнул его, словно он и в самом деле поджег свои волосы.

– Гарри, ты можешь сделать для меня одну вещь – если ты готов…

– Все, что хочешь, старина.

– Помоги мне найти ее.

Гарри застыл с открытым ртом, не донеся до него вилку.

– Конечно, – медленно ответил он и опустил вилку. – Но… – Но, сказало его лицо, они уже ищут ее три недели. Мисс Ренни исчезла, испарилась, словно утренняя роса.

Хэл внезапно рассмеялся. Мистер Бодли материализовался с бутылкой бордо, и вот уже возле Хэла стоял полный до краев бокал.

– Вот уж все Твелвтрисы удивятся! – сказал Гарри, поднимая бокал. Хэл ответил ему и залпом выпил. Вино было превосходное, крепкое, с хорошим букетом, пахло вишней. Еще одна бутылка – ну, пожалуй, две – и он будет готов заняться своими делами.

– Гарри, отец часто говорил мне так: «Если ты сам не сдашься, тебя никто не победит». И вот, – он поднял бокал, – я не сдался.

Гарри просветлел лицом и усмехнулся Хэлу.

– Нет, ты не сдался, – подтвердил он. – Да поможет нам Бог!





18

Бегство





Амстердам, Калверстраат, 18



3 января 1745 года


Минни тщательно стряхнула сахарную пудру с гроссбуха. Ее уже не тошнило, как в начале беременности, но теперь у нее появился чудовищный аппетит – по выражению отца, словно у хищной совы.

– Совы? – удивилась она, и отец кивнул, улыбнувшись. Его шок прошел вместе с ее тошнотой, иногда она ловила на себе его восхищенный взгляд.

– Ты смотришь на еду, ma chére, и крутишь головой туда-сюда, словно ждешь, что она вскочит и убежит, потом набрасываешься на нее и – хрум! – ее уже нету.

– Ба! – вздохнула она и заглянула в глиняный горшок – не осталось ли там лепешек oliebollen. Но нет, она все съела. Мортимер перестал брыкаться и впал в ступор, как всегда делал, когда она ела. Но она все еще была голодная.

– Обед скоро? – крикнула она вниз отцу. Дом был длинным и узким, как многие дома в Амстердаме, лавка на первом этаже, жилые комнаты наверху, а кухня в подвале. Соблазнительный запах жареного цыпленка полз вверх по лестнице уже около часа, а она проголодалась, несмотря на oliebollen.

Вместо ответа она услышала звук отцовских шагов, поднимавшихся по лестнице, дребезжанье керамики и олова.

– Еще нет и полудня, – мягко сказал он, ставя поднос на конторку. – Обед будет готов только через час, не раньше. Но я принес тебе кофе и булочки с медом.

– С медом? – Она с удовольствием принюхалась. Хотя тошнота у нее прошла, но обостренная чувствительность к запахам осталась, и аромат кофе и свежих булочек с маслом и медом еще сильнее разожгли ее аппетит.

– Ребенок уже величиной с тебя, – заметил отец, глядя на ее огромный живот. – Когда он родится? Что тебе сказали?

– Примерно через три месяца, – ответила она и, игнорируя намеки, протянула руку за булочкой. – Повивальная бабка говорит, что он вырастет еще вдвое. – Она посмотрела на свой живот. – Не думаю, что такое возможно, но так она сказала.

Ее отец рассмеялся и, наклонившись через конторку, ласково дотронулся ладонью до живота Минни, в котором рос его внук.

– Comment ça va, mon petit?[66] – спросил он.

– Почему ты решил, что это мальчик? – спросила она. Ее трогало, что отец разговаривал с ребенком. Он всегда делал это с огромной нежностью.

– Ну, ты зовешь его Мортимер, – сказал отец и, ласково похлопав по ее животу, убрал руку. – Вероятно, это значит, что и ты считаешь, что там у тебя мальчик.

– Просто мне понравилась реклама на пузырьке с английским лекарством: «Укрепляющее средство от Мортимера: растворяет, рассасывает, освобождает. Удаляет любые пятна: физические, эмоциональные или моральные».

Ее слова застали отца врасплох: он не понял, шутит она или нет. Она спасла его, рассмеявшись, и махнула рукой, отпуская на кухню. Она любила воскресные дни, когда Хульда, их служанка, оставалась дома со своей семьей, предоставив двум Снайдерам – отцовский nom de guerre[67] в Нидерландах был «Виллем Снайдер» – самим заботиться о себе. Отец готовил намного лучше, к тому же Минни было спокойнее без назойливых расспросов Хульды и непрестанных предложений «приятных джентльменов» из числа клиентов лавки, которые захотят взять в жены молодую вдову с ребенком, если мистер Снайдер предложит достаточно щедрое поощрение…


Честно признаться, она думала, что отец не был бы против. Но он не стал бы и подталкивать ее к принятию решения. Ей казалось, что на самом деле ему очень не хотелось расставаться с ней – несомненно, и с Мортимером.

Она закрыла глаза, наслаждаясь контрастом между горьким кофе и булочкой с маслом и медом. Словно взбодрившись кофе, Мортимер внезапно потянулся, и она охнула, схватившись за живот.

– Маленький ублюдок, – сказала она ему и замолчала, прожевывая последний кусок булочки. – Извини. Ты не ублюдок. – По крайней мере, он не будет незаконнорожденным ни для него самого, ни для остального мира. Он будет ребенком, появившимся на свет после гибели его отца. Ну, а кем был его отец, она пока не решила. Пока что он был испанским капитаном по имени Мондрагон, умершим от лихорадки в военном походе, но она придумает что-нибудь получше, когда Мортимер подрастет и начнет задавать вопросы.

Может, немцем? В Германии было много небольших герцогств и городов-государств, где можно было скрыть незаконные роды – хотя немцы были до противного методичными насчет регистрации жителей. Италия – вот неметодичная страна для тебя, и там тепло…

Но он не будет англичанином. Она вздохнула и потрогала ладонью маленькую ножку, высунувшуюся из-под ее печени. Мортимер мог быть и девочкой, но Минни думала о нем только как о мальчике. Потому что не могла думать о нем, не думая о его отце.

Может, она все-таки выйдет замуж. Потом.

Времени для таких размышлений было у нее достаточно. В данный момент ей предстояло выяснить причину несоответствия между балансом за сентябрь и октябрь. Она взяла новый большой лист бумаги и перо, отыскивая ошибку в три гульдена.

Через полчаса пропавшие гульдены были наконец отловлены и водворены в нужную графу. Минни потянулась, зевнула и встала на ноги. Ее живот, и так издававший в последнее время странные шумы, зловеще урчал. Если обед еще не готов, она просто…

Над дверью резко зазвенел колокольчик, и она удивленно подняла голову. Добродетельные протестанты Амстердама никогда не ходили по воскресеньям никуда, кроме церкви. Однако стоявший в дверях мужчина не был ни голландцем, ни добродетельным. На нем был английский мундир.

– Ваша… светлость? – глупо пробормотала она.

– Хэл, – сказал он. – Меня зовут Хэл. – Тут он увидел ее фигуру, и его лицо сделалось одного цвета с сахаром, просыпанным на конторку. – Господи Иисусе.

– Это не… – начала она, выходя из-за конторки, – …то, что вы думаете… – договорила она слабым голосом.

Это не имело значения. Прерывисто вздохнув, он шагнул к ней. Смутно она слышала отцовские шаги на лестнице, но не видела ничего, кроме худощавого, бледного лица, застигнутого между шоком и решимостью.

Он подошел к Минни, слегка присел и подхватил ее на руки.

– Господи Иисусе! – снова проговорил он, на этот раз удивленный ее немалым весом. Стиснув зубы, он пронес ее через лавку, лишь немного пошатываясь. От него чудесно пахло лавровым листом и кожей.

Дверь распахнулась, ее держал Гарри Кворри, и в дом ворвался холодный зимний воздух. Широкое лицо Гарри расплылось в улыбке, когда он встретился взглядом с Минни.

– Рад вас видеть снова, мисс Ренни. Торопись, старина, кто-то идет.

– Минни! Стой! Ты… – Отцовский крик был прерван захлопнувшейся дверью лавки, а через мгновение Минни уже бесцеремонно запихнули в ждавший возле дома экипаж. Хэл прыгнул следом за ней, а Гарри опасно свесился с подножки, крикнул что-то кучеру, нырнул в экипаж и захлопнул дверь.

– Минни! – донесся до нее крик отца, слабый, но различимый.

Она пыталась повернуться, посмотреть в заднее оконце, но не смогла: ей нужно было встать и повернуться всем телом. Но прежде чем она это сделала, Хэл закутал ее в свой плащ. Ее окружило тепло его тела, его лицо было всего в нескольких дюймах от нее, все еще бледное, тепло его дыхания на ее щеке было тоже белым, превращаясь в пар из-за холода.

Он держал ее за плечи, оберегая от резких толчков, и ей показалось, что он вот-вот поцелует ее, но тут экипаж дернулся, поворачивая за угол, и Хэл потерял равновесие. Он упал на сиденье напротив, рядом с Гарри Кворри, все еще ухмылявшимся во весь рот.

Минни вздохнула и поправила на животе складки юбок.

– Интересно, куда это вы меня везете?

Хэл пристально смотрел на нее, но, вероятно, не видел, потому что вздрогнул от ее слов.

– Что?

– Куда вы меня везете? – громче повторила она.

– Я не знаю, – ответил он и взглянул на Гарри: – Куда мы едем?

– В одно заведение на Кейзерсграхт, – ответил Гарри, пожимая плечами. – Называется «De Gevulde Gans».

– «Фаршированный гусь»? Вы везете меня в паб? – Она невольно возвысила голос.

– Я везу тебя туда, где нас поженят, – сказал Хэл, нахмурившись.

Он был очень бледным, а возле его губ дергалась мышца – единственное, что он не мог контролировать, подумала Минни. Ну, и ее тоже.

– Я женился на леди, а она стала проституткой. Я не смогу жаловаться, если на этот раз будет все наоборот.

– Ты считаешь меня проституткой, да? – Минни не знала, смеяться ей или обидеться.

– Вы всегда спите с вашими жертвами, мадам?

Она пристально посмотрела на него и скрестила руки на своем круглом животе.

– Я не спала, ваша светлость, а если бы спали вы, то, думаю, я бы заметила.



«Фаршированный гусь» был заведением довольно низкого пошиба. Возле его крыльца спал пьянчужка, закутанный в живописное тряпье.