Сажайте, и вырастет

Я задрожал.

– Как домой? Ты чего, старшой? Мы же договорились! Ты обещал!

– Ничего я тебе не обещал, – отвернувшись, обронил трюмный. – Выходи, сдавай шмотки и матрас. Твой срок окончен.

– Не пойду, – тихо сказал я. – Оформляй довесок.

– Выходи, пацан! Живее!

– Сам ты пацан! Оформляй!

Вертухай поднял свою дубину. Черное резиновое дилдо, сбоку – удобная рукоять. Хороший снаряд для доказательства правоты.

– Выходи! Или я тебя так оформлю, что ты не выйдешь, а выползешь!

– Слушай, начальник, – тихо, миролюбиво, но со страстью произнес я. – Мне в хату – нельзя! Оставь меня здесь.

– Не положено. Выходи, ну!

Я повиновался.

В коридоре уже маячили с матрасами в охапку знакомые фигуры Джонни и Малого. В глазах у обоих мерцала тревога. Джонни еще держался. Малой же выглядел откровенно напуганным.

– Что будем делать? – прямо спросил я своих друзей.

– В хату пойдем, – серьезно ответил Джонни и сыграл бицепсами.

От него пахло крутым потом.

Джонни, догадался я, готовился к возвращению в родную камеру по-своему. Укрепляя мускулы. Он ожидал худшего.

– Да! – срывающимся голосом произнес Малой. И шмыгнул носом. – В хату пойдем!

Молчаливых, напряженных, нас повели наверх.

В коридоре первого этажа, в главной кишке, я увидел группу вновь прибывших. Затравленно глядя по сторонам, они сгрудились возле раскрытой двери каптерки, где некоторым новоселам – одному из пяти – все же удавалось получить от администрации казенную миску или простыню.

И тут я замедлил шаг. Один из новичков – полноватый, рыжеволосый, в нарядном спортивном костюме, чрезмерно нарядном для этого грязнейшего из грязнейших мест на всем белом свете, – показался мне знакомым. Проходя мимо, я ударил его по плечу, и он вздрогнул, обернулся. В то же мгновение мне тоже пришлось сотрястись от изумления.

– Какого черта ты здесь делаешь? – воскликнул я.

– Матрас получаю, – ответил рыжий адвокат, жалко улыбнувшись.

Ошеломленный, я не сразу нашел, что сказать несчастному дураку.

– За что тебя?

– Мошенничество, наркотики… ты же сам все знаешь.

Я уловил страх и отчаяние, интенсивно излучаемые в пространство моим бывшим защитником, и против своей воли почти развеселился. Возможно, впервые в своей жизни этот рафинированный московский абориген издавал запахи попавшего в беду взрослого мужчины – не антибактериальным мылом пахло от его тела, не одеколончиками и лосьонами, а табаком и мускусом. Я же стоял напротив него злой, тощий, с голыми, сплошь в синяках и ссадинах локтями – монстр, поднявшийся со дна ада для дураков. Угловатый вшивый организм, истративший все силы в попытках выжить, но готовый на новые и новые попытки.

– Заедешь в хату – сразу отпиши мне, – торопливо сказал я. – В сто семнадцатую, на Дорогу, Андрюхе Аферисту!

Рыжий вяло кивнул. Он выглядел подавленным, кривил губу, не знал, куда деть руки. От жалости у меня заныло в груди. Я схватил его за рукав.

– Повтори!

– В сто семнадцатую, – послушно выговорил бывший лоер. – На Дорогу… Андрюхе Аферисту…

Сзади меня больно ударили по плечу.

– Не болтать! Проходи!

Ободряюще улыбнувшись Рыжему, я заскользил дальше. Домой.

В камере ничего не изменилось. Тот же кислый аммиачный дух, та же дымовая завеса. Та же спрессованная масса возле самой двери: два или три казаха, калмык, ингуш, туркмен, узбек, с десяток украинцев, гражданин Уганды и гражданин Коста-Рики. Понятный, дружелюбный, свой в доску народ.

– Андрюха! Андрюха! – провозгласили несколько костлявых, симпатичных мне доходяг.

– Где? – услышал я голос, показавшийся мне очень знакомым.

– Андрюха вернулся! И Джонни! И Малой!

– Где?


Голос принадлежал Славе Кпсс. Проявившись из голой толпы, он улыбнулся.

Ничего не понимая, я замер, и шедший следом Джонни уперся в мою спину.

– Слава! – выкрикнул я. – А ты как?.. А ты зачем?.. Ты – здесь?!

– Здесь, – сказал Слава, явно наслаждаясь моим изумлением.

Внутри у меня все опустилось, потом поднялось, опустилось опять; ослабели ноги; глупая, счастливая улыбка сломала рот. Пробившись между тел, я обнял друга.

– Тебя не отпустили?

– Отпустили, – хмыкнул Слава. – Попробовали бы они меня не отпустить! Но я не ушел. Давайте проходите. Чуть-чуть водки осталось… Выпьем…

Мы сели на козырной поляне, возле самой стены. Там, где пятнадцать суток назад ели мясо.

– Что случилось? Почему ты не ушел?

– А ты не понимаешь? – сурово спросил Слава.

– Нет.

– Как – уйти? Все бросить? Хату? Общее? Трассу? Мне же предъявят! Вас – нет, никого нет… Короче говоря, я сунул куму, сколько надо, и – тормознулся. До вашего возвращения…

– Зачем тебе эта хата? И Трасса? Слава вдруг разгневался.

– Ты с ума сошел! Это же моя хата! Я в ней – четыре года! Так просто взять и уйти – это не по-божески!

– А Слон? – задал я мучивший меня вопрос. – Он как, не сунулся к тебе?

– Какой Слон? – удивился Слава. – Ах, Слон… А нету его больше. Забрали. С вещами.

Я ничего не сказал.

– А за это, – тихо добавил Слава Кпсс, – я куму сунул, сколько надо.

– По таксе?

– Нет, – сухо возразил мой друг. – Все отдал. До копейки. Все, что накопил, всю карманную наличность, какую для воли приберег.

– Как же ты на свободу – без денег?

– Моя свобода никуда не денется. Она всегда со мной.

– И моя, – сразу сказал я.

– И моя, – эхом повторил Джонни.

– И моя, – прошептал Малой.

Голоса звучали глухо.

Потом каждый из нас сделал одинаковое движение: потянулся рукой, как будто намереваясь из кармана драных штанов, или из-за пазухи, или из-за пояса, или из какого-то другого потайного места извлечь свою собственную, тщательно сберегаемую, сокровенную, никому не отданную свободу – и показать ее. Если не всему миру, то хотя бы близким людям.

Она цела. Она моя. Наша.

Она есть и будет.





7


Наутро Слава Кпсс ушел на волю.

Сто тридцать пять лиц – кроме тех, чья очередь была спать, – просветлели, когда он шел к двери. Множество печальных глаз проводили сутулую фигуру человека, покидающего тюрьму для новой жизни по ту сторону решетки.

Иконки и образа Слава подарил мне. Одеяло отдал в Общее.