Поменяй воду цветам

Машина Селии въехала на узкую извилистую дорогу, спускавшуюся к бухте Сормиу, и «мой взор затмила красота». Лео жаловалась на тошноту, я посадила ее на колени и сказала: «Смотри на море, детка, мы почти приехали».

Мы открыли ставни, чтобы впустить в дом солнце, свет и ароматы.

Цикады – я слышала их голоса только по телевизору – трещали, перекрывая наши голоса.

Мы не стали разбирать чемоданы и надели купальники. Море ждало и манило, обещая счастье, еще сто метров, и вот оно – прозрачно-зеленое, а издалека казалось синим. Это вам не хлорированная жижа городских бассейнов!

Я надула Лео круг в виде лебедя, и мы пошли в воду, взвизгивая от восторга.

Филипп Туссен смешил нас, брызгался, плескался, поцеловал меня солеными губами, и Лео обрадовалась.

У меня закружилась голова, как у всадницы на манеже. Я нырнула, открыла глаза, и соль обожгла их.

Мы провели на море десять дней. Я почти не спала, переизбыток эмоций не давал сомкнуть глаз, и Лео разделяла мою радость.

Мы купались весь день напролет. Ели. Или вслушивались в природу. Или созерцали красоту. Или дышали полной грудью, а вслух произносили всего три фразы: «Чу́дно пахнет», «Чу́дная водичка», «Чудно-чудно-чудно…» Счастье превращает людей в идиотов. Казалось, мы попали в другой мир и родились заново, при ярком свете.

За десять дней Филипп Туссен ни разу с нами не расставался. Занимался со мной любовью, и я отвечала. Мы загорели, напитались солнцем и изображали счастливую пару. Вроде как начали все сначала, но без любви. Мы наслаждались жизнью и делали вид, что забыли про иные небеса.

Лео отбивалась, если я пыталась намазать ее защитным кремом. Брыкалась, когда я затаскивала ее в тень. Моя девочка решила жить обнаженной, в воде. Хотела превратиться в маленькую сирену. Мультяшную героиню.

Все десять дней мы ходили босиком, и я решила, что отпуск и есть босоногость.

Отпуск – это награда, первая премия, золотая медаль. Ее нужно заслужить. И Селия решила, что моя жизнь в приемных семьях, и следующая, с Филиппом Туссеном, заслуга первого порядка!

Несколько раз Селия «инспектировала» наше счастье и удалялась довольная, выпив со мной кофе.

Я осыпа́ла ее словами благодарности, как мужья любимых жен – драгоценностями. Сочиняла панегирики, венки, виньетки, хвалебные оды и не знала устали. В день отъезда я не смогла заставить себя закрыть ставни, попросила Филиппа, не хотела почувствовать, что меня хоронят заживо. Жак Брель пел: «Я сочиню для тебя безумные слова, которые ты поймешь…» Так я и поступила, чтобы утешить Лео.

– Птенчик мой золотой, пора ехать, через сто двадцать дней Рождество, и эти дни пройдут очень быстро. Давай завтра же начнем составлять список подарков для Пер-Ноэля[41], иначе не успеем, а здесь нет ни ручки, ни карандаша, ни бумаги. Только море. Значит, нужно вернуться домой. Поставим елку, украсим ее разноцветными шарами и сами вырежем гирлянды! Если будешь хорошей девочкой, мы перекрасим стены в твоей комнате. В розовый? Как скажешь, маленькая. Ну-ка, вспомни, что будет перед Рождеством? ТВОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ! Совсем скоро мы надуем шарики и будем готовиться к празднику. Обувайся, дусечка, быстро-быстро-быстро, соберем чемоданы – и в путь. Снова будем смотреть на поезда, может, какой-нибудь даже остановится и привезет к нам Селию. Ура, домой! А через год вернемся в Марсель. Со всеми твоими подарками.





36




Все знакомые будут тебя оплакивать.



Ирен Файоль и Габриэль Прюдан ушли от могилы Мартины Прюдан, в девичестве Робен. Габриэль погладил выбитые на мраморе буквы и сказал Ирен: «Странно видеть свою фамилию на могильной плите…»

Они брели по аллеям кладбища Сен-Пьер, останавливались у памятников, разглядывали фотографии незнакомых людей, даты их жизни и смерти.

– Я хочу, чтобы меня кремировали, – сказала Ирен.

На парковке Габриэль спросил:

– Чем собираетесь заняться?

– А чем, по-вашему, можно заниматься – после всего этого?

– Любовью. Хочу сорвать с вас бежевые тряпки и увидеть Ирен Файоль в ярких тонах.

Она промолчала. Они сели в пикап и тронулись в путь, переполненные любовью, с алкоголем и печалью в крови. Ирен подвезла Габриэля к вокзалу в Эксе.

– Так вы не хотите заняться со мной любовью?

– В номере отеля, как воры… по-моему, мы заслуживаем лучшего…

– Станете моей женой?

– Я замужем.

– Увы мне…

– Да.

– Почему вы не взяли фамилию мужа?


– Потому что его зовут Поль Сёль. Стань я Ирен Сёль, допустила бы орфографическую ошибку[42].

Они обменялись рукопожатием, не поцеловались, не сказали друг другу ни «до свидания», ни «прощай», и Габриэль покинул пикап. За этот бесконечный день его черный «похоронный» костюм помялся, и выглядел он не лучшим образом. Ирен взглянула на его руки, пообещав себе: «Это не повторится!» Адвокат помахал ей и пошел на платформу.

Она поехала назад в Марсель. Движение на шоссе было свободным, так что через час она окажется дома, где ее ждет Поль. И потекут годы их общей жизни.

Ирен увидит Габриэля «в телевизоре», он будет объяснять, что его подзащитный, несомненно, невиновен. «Все это дело сфабриковано, и я камня на камне не оставлю от обвинений!» Он скажет: «Я докажу, что прав!» – и будет выглядеть возмущенным несправедливостью происходящего, и покажется ей усталым, осунувшимся, даже постаревшим.

По радио зазвучит песня Николь Круазиль «Он весел, как итальянец, если влюблен и пьян», и ноги у Ирен станут ватными, и она упадет в кресло, и вспомнит придорожное кафе и 5 февраля 1984 года. В памяти всплывут обрывки фраз, перед мысленным взором пройдут линялые шторы, тарелка с жареной картошкой, пиво, похороны, белые розы, омлеты и кальвадос.

– Что вы любите больше всего на свете?

– Снег.

– Снег?

– Да. Снег красивый и безмолвный. Когда идет снег, мир замирает и выглядит напудренным… Для меня это чудо, магия, понимаете? Ну а вы чем восхищаетесь?

– Вами. Думаю, с вами ничто не сравнится. Люблю вас, хоть это и странно – встретить женщину своей жизни в день похорон бывшей жены. Возможно, она умерла ради нашей встречи…

– Вы говорите ужасные вещи.

– Может, и так. Все может быть. Я всегда любил жизнь. Я обжора и эротоман. Люблю двигаться и удивляться. Если пожелаете разделить мое жалкое существование, осветить его вашим блеском, добро пожаловать!

Думая о Габриэле Прюдане, Ирен всегда будет вспоминать его щегольство и рисовку.

«Довольно! Живи настоящим, забудь о сослагательном наклонении…» – скомандовала она себе, включила поворотник, развернулась и на полной скорости понеслась обратно.

Ирен бросила пикап у вокзала, на служебной стоянке, и побежала на перрон. Лионский поезд ушел, но Габриэль остался. Он сидел в кафе и курил. Когда он доставал из пачки первую сигарету, официантка предупредила: «Здесь не курят, мсье!» Он ответил: «Я не воспринимаю безличную форму глаголов…»

Увидев Ирен, Габриэль улыбнулся.





37




Я тебя любила, я тебя люблю, я буду тебя любить.



Элвис поет Don’tBeCruel[43] для Жанны Ферней (1968–2017). Я слышу его голос издалека. Гастон отправился за покупками. Три часа дня, пустое кладбище заполняет песня Элвиса: Don’t becruel to aheart that’s true, I don’t want no other love, baby, it’s just you I’m thinking of…[44]

Он часто проникается симпатией к покойнику-«новобранцу» и чувствует, что обязан сопроводить его в лучший мир.

Погода стоит изумительная, и я, пользуясь случаем, высаживаю хризантемы. Им понадобится пять месяцев, чтобы набрать цвет ко Дню Всех Святых.

Я не слышу, как он входит и закрывает за собой дверь. Пересекает кухню, поднимается в мою комнату, растягивается на моей кровати, спускается, пинает ногой кукол и выбирается из дома через заднюю дверь в мой личный садик. Я выращиваю их и продаю каждый день, чтобы немного укрепить наше финансовое благосостояние, ведь сам он о нас не заботился.

– Baby, if I made you mod, for something I might have said, please, let’s forget the past…[45]

Знал ли он, что Ноно сегодня отсутствует? Что на этой неделе братья Луччини не придут? Что никто не умер? Что мы окажемся одни?

– Thefuturelooksbrightahead…[46]

Я не успеваю среагировать. Встаю – руки в земле, у ног рассада и лейка, – оборачиваюсь к его огромной, угрожающей тени… получаю удар ледяным кинжалом в сердце и застываю. Филипп Туссен смотрит мне в глаза из-под козырька мотоциклетного шлема.

«Он вернулся, чтобы убить. Он вернулся. Ты дала себе слово, что не будешь страдать!»

Я успеваю проговорить это про себя. Думаю о Лео. Не хочу, чтобы она увидела, но голос пропал.

Кошмар или реальность?

– Don’t be cruel to a heart that’s true, I don’t want no other love, baby, it’s just you I’m thinking of…

Я не понимаю, что выражает его взгляд – презрение, страх или ненависть. Думаю, он оценивает меня как меньше, чем ничто. Словно за прошедшее время я стала еще ничтожнее. Так относились ко мне его родители. Особенно мать. А я успела забыть…

Он хватает меня за руку и очень крепко сжимает. Делает больно. Намеренно. Я не вырываюсь. Не кричу, потому что превратилась в соляной столб, как жена Лота. Не верила, что однажды его руки снова коснутся меня.

– Don’t stop thinking of me, don’t make me feel this way, comt on over here and love me…[47]