Пой, даже если не знаешь слов

– Ну так чего ждешь? Вытаскивай.

Я решилась приподнять голову, чтобы лучше видеть, уперлась подбородком в ладонь. Отцовский бинокль (когда мы были в Дурбане, отец говорил, что рассматривает в него корабли, но на самом деле он разглядывал дамочек на пляже) оказался бесполезным: мы подобрались слишком близко.

Вутер лег на живот и сунул руку в бревно. Вытащил белый пакет и вручил его Питу. Тот достал оттуда кошку, после чего передал мешочек следующему. Кошкой называлась африканерская рогатка. Такие рогульки бывали довольно опасны, если в качестве боеприпасов использовались желуди, и смертоносны, если в ход шли камни.

– Поставь мишени, – распорядился Пит.

Один из мальчишек, Марнус, опустил на землю тяжелый на вид мешок и начал извлекать из него разнообразные пустые емкости. В основном жестянки и бутылки из-под пива “Лайон” или “Кэсл”, а также миниатюрные бутылочки из-под джина и водки “Смирнофф”.

Я открыла рот, опознав в крохотных бутылочках те, что мы выбросили. Моя тетя Эдит работала стюардессой на “Южноафриканских авиалиниях” и приносила моим родителям маленькие бутылочки с алкоголем, которые тибрила в самолетах и гостиничных номерах. Меня возмутило, что Марнус рылся в нашем мусоре.

Марнус выстроил десять бутылок и жестянок в ряд на бревне, и мальчишки заняли позиции. Тогда-то я и поняла, насколько неудачна наша диспозиция. Мы с Кэт лежали в нескольких метрах позади ствола – камни полетят точно в нашем направлении.

Я коротко глянула на Кэт и жестом велела ей пригнуться. Повторять не понадобилось: Кэт прикрыла голову руками. Настала зловещая тишина – Пит натягивал резинку рогатки, – а потом послышался дьявольский щелчок: катапульта пришла в действие. По жутковатому свисту я поняла, что камень уже в воздухе, а потом брызнули осколки – это снаряд ударил в цель. Послышались торжествующие вопли, и через несколько секунд вокруг нас уже градом сыпались камни: мальчишки вступили в игру.

К счастью, Кэт удалось избежать прямых попаданий, иначе она наверняка завизжала бы – в отличие от меня. Здоровенный голыш угодил в подошву моего takkie[13] и отскочил, еще один камень, более острый и неровный, царапнул палец. Боль была ужасная, мне понадобилась вся до капли сила воли, чтобы не заплакать, когда выступила кровь. Я не позволю какой-то ране помешать мне выполнить миссию.

Слава богу, довольно скоро мальчишки разбили все мишени, шум и пыль улеглись.

– Во что теперь будем палить? – спросил Вунтер.

– Можно посоревноваться, кто дальше выстрелит.

– Нет, скучно. Надо что-то позабористее.

– Например?

Какое-то время все молча прикидывали.

– Птицы, – предложил Пит. – Давайте стрелять по птицам.

Но птиц не было. В кои-то веки деревья и небо оказались свободны от пернатых созданий, и я была благодарна за отсрочку в исполнении приговора. Мальчишкам уже начало надоедать глазеть вверх, когда с тропинки, по которой они пришли, послышался шорох.

– Ш-ш, что это? – спросил Пит.

Шелудивая кошка впрыгнула в выработку и метнулась к бревну. Где-то поблизости залаяла собака, кошка развернулась и вздыбила шерсть, изготовившись к атаке. Она яростно зашипела, а когда преследователь не появился, юркнула в дупло.

Я поняла, что надумал Пит. Медленно подняв рогатку и прицелившись в другой конец полого бревна, откуда могла появиться кошка, он прижмурил один глаз, потуже оттянул резинку.

– Нет! – Вскочив, я сообразила, что это мой крик.

Потрясенный Пит отпустил резинку, и камень перелетел через бревно. Едва камень коснулся земли, кошка метнулась прочь, а Пит испустил вопль разочарования, еще сильнее подстегнувший несчастное животное.

Инерция гнева толкнула меня к Питу, но защищать было уже некого, а я вдруг оказалась легкой мишенью для разозленных мальчишек.

– Она шпионила за нами! – заорал Вутер, и остальные подхватили вопль, давая волю своему гневу, так и рвавшемуся наружу.

Я попыталась заговорить на их языке, понадеявшись, что это утихомирит их злость.

– Ek is nie’n sampionen nie!

Мальчишки воззрились на меня как на пациентку психушки, а потом захохотали и о чем-то наперебой заговорили. Я подумала сначала, что их развеселило мое беспардонное вранье, но тут же сообразила, что перепутала “шпионить” и “грибы” на африкаанс.

– Я хочу в вашу банду! – попыталась я перекричать их гогот.

Пита настолько возмутило это заявление, что он перестал давиться от смеха и даже перешел на английский.

– Хотшешь в наша банда? Это врятт ли. – Он говорил с твердокаменным африканерским акцентом, с раскатистыми “р”.

– Почему?

– Ты meisiekind. – Как будто быть девочкой – худшее, что с тобой может случиться. – Иди играй з другими девотшки.

– Я не хочу играть с девочками. Хочу с вами, хочу быть одним из мальчиков. – Я не стала упоминать, что его матушка запретила мне играть с его сестрой.

– Но ты же rooinek[14], – брызгая слюной, выплюнул Пит. Его тон ясно давал понять: быть из англичан даже похуже, чем быть девочкой.

Я знала, что африканеры ненавидят англичан из-за какой-то там Бурской войны, но не придавала этому большого значения. С тех пор как англичане и африканеры рвались убивать друг друга, прошло почти сто лет, и взаимная ненависть к 1976 году уже должна была бы поутихнуть, да вот, похоже, не поутихла.

Видимо, африканеры так и не смирились с поражением в войне, как не смирились с тем, что их женщины и дети оказались запертыми в первых в истории концлагерях, да еще во власти британцев. Если я что и усвоила в раннем детстве, то это что у африканеров хорошая память и они всерьез умеют затаить злобу.

– Уходи, пока я не кинул тебя этим камнем! – приказал Пит, поднимая очередной снаряд.

– Ты имеешь в виду, что хочешь кинуть камень в меня, а не зарядить мной камень и выстрелить из него.


Мальчишки вдруг разом потянулись к камням, и я поняла, что урок родной речи окончен. И бросилась бежать; пыль вздымалась вокруг, оседала на мне толстым слоем – уликой, которую обязательно надо будет смыть. Уже почти у дома, задыхаясь, сгорая от унижения, я вспомнила про Кэт. Меня чуть не линчевали – а она сидела тише воды. И что тут удивительного. Я ведь прозвала ее Трусишка Кэт.

Я подумала, не вернуться ли за ней, но сочла, что только выдам ее. Все с ней будет нормально. Никто лучше Кэт не умел обращаться в невидимку, если на нее нападала охота поиграть в прятки.





4

Бьюти




15 июня 1976 года

Питермарицбург, Южная Африка

– Сколько еще, мама? – Фелиса вздыхает и отворачивается от окошка, затуманенного ее дыханием.

Она напоминает мне Номсу, хотя пухлее, и на лице у нее выражение покорности, какого я никогда не видела у дочери. Может, из-за того, что они ровесницы, или же просто потому, что я могу думать лишь о дочери, любой пустой холст показывает мне мои воспоминания.

К девушке припал младенец, его голова покоится на подушке ее грудей, а ручки обнимают за шею – малыш висит на ней. Иногда он с неожиданной силой пинается, младенческие ножки бьют меня по животу, словно ребенок сражается со своими снами. Я завидую ему. Как бы мне хотелось уснуть. Как бы мне хотелось замедлить барабанные удары моего лихорадочно бьющегося сердца, усмирить дикий полет мыслей, которые мечутся кругами, словно летучие мыши в сумраке.

– Мы уже больше двух часов сидим здесь, – говорит Фелиса, похлопывая сына по спинке, успокаивая его, чтобы он не пробудился от собственной егозливости. – Сколько еще? Когда мы поедем дальше?

– Не знаю, девочка моя, – вздыхаю я. – С ожиданием надо смириться; если мы будем нетерпеливы, время просто потянется медленнее. – Не в первый раз я говорю ей это.

Прошло уже двадцать восемь часов с тех пор, как я смотрела на Квези, вприпрыжку спускающегося по склону холма назад, в деревню, – больше суток прошло с тех пор, как я оставила простор нашего дома ради тесных, обшарпанных маршруток, и сколько я их уже сменила. Мы стоим на обочине возле автозаправки, где-то на подъезде к Питермарицбургу, нас уже набилось в машину, как скота, но мы ждем новых пассажиров. Водитель не хочет трогаться с места, пока еще четверо пассажиров не втиснутся в хвост салона, где могут разместиться лишь двое. Так было всю дорогу – больше ожидания, чем движения.

Девушка хмуро смотрит на меня, словно я – та проблема, с которой ей нужно справиться.

– Мама, я все думаю… ты ведь на самом деле не одна из нас?

– О чем ты, моя девочка? Я родилась здесь – так же, как ты. – Мы говорим на языке коса, нашем родном языке, и обе едем из Транскея – бантустана коса. Я знаю, что смогла бы показать ей связь ее клана с моим, задав всего пару вопросов, но у меня нет сил на обычные любезности.

– Я только хочу сказать, мама, что ты не как все мы. Ты отличаешься от нас. Тем, что и как ты говоришь.

Девушка имеет в виду, что я говорю как образованная, тогда как большинство моих соплеменников не умеют написать собственное имя. Я и раньше много раз слышала это суждение – что хотя я черная, бедная и угнетаемая белыми, как и весь мой народ, но я все же иная; иногда об этом говорят с восхищением и уважением, чаще – с осуждением. Я никогда не пойму, почему мы относимся друг к другу столь пренебрежительно, почему так боимся, что один из нас поднимется над своим положением вопреки всем стараниям белого человека. Черная женщина с самого рождения отлично знает свое место, и нет нужды напоминать ей о нем.

– Я учительница, – объясняю я.

– Hayibo![15] – Фелиса улыбается. Ее забавляет мысль, что женщина – учитель. – Мой учитель был мужчина. Я доучилась до второго класса.

По ее застенчивой улыбке я понимаю, что она горда этим достижением. Девочка умудрилась задержаться в школе до девяти лет, а потому знает алфавит, умеет писать простые слова и знакома с основами арифметики. Другого образования у нее не будет.

Я глажу ее по колену – мне слишком грустно, чтобы произнести слова похвалы, которых она ждет, и меняю тему разговора:

– Зачем ты едешь в Йоханнесбург?

– Отец ребенка работает там на шахте, но денег не присылает. Я волнуюсь.

Я киваю и не говорю того, что думаю. Если эта девочка и найдет своего мужа, у него может не оказаться денег, чтобы дать ей, а вернуться домой и заботиться о ней и о ребенке он не захочет. В бантустанах нет работы для молодых мужчин, а горнодобывающая промышленность вырывает их из родной культуры, клана и обычаев. Одиннадцать месяцев в году эти люди живут и дышат в темноте под землей, и тьма эта постепенно просачивается в их души. Свои небольшие заработки они обычно тратят на женщин, азартные игры и выпивку.

– А вы, мама? Зачем вы туда едете?

– Брат написал мне о моей дочери. Она живет с его семьей в Соуэто, заканчивает школу. Кажется, в этом районе очень неспокойно – брат пишет, что она в опасности. Вот я и хочу увезти ее домой.

Девушка кивает:

– Я слышала, что это опасное и мерзкое место. Говорят, там есть подпольные кабаки, где люди напиваются, а еще танцплощадки. Азартные игры и проститутки. Я даже слышала…

Я прерываю ее и меняю тему – мне и без полного списка пороков Соуэто забот хватает.

– Хочешь, я подержу ребенка?

– Да. Спасибо, мама. – Она с благодарностью вручает мне спящего малыша и выбирается из машины, чтобы размять ноги.

Проходит еще час, и еще двое пассажиров платят мзду. Малыш просыпается, и я передаю его матери, чтобы та покормила его. Мне надо в туалет, но я не хочу потревожить старика, который спит рядом со мной. Он сложил худые ноги и руки крест-накрест, словно пытаясь занять как можно меньше места. Его ребра вздымаются и опадают, толкая меня в руку, и сухой свист – словно ветер дует в тростнике – срывается с его губ. Я уже с трудом терплю, когда он со всхрапом просыпается.

– Прошу прощения, tat’omkhulu[16], но мне придется потревожить вас.

Старик, шаркнув ногами, дает мне пройти и, когда я вылезаю из машины, касается пальцами своей шляпы.