Палачи и герои

– Мы не позволим, чтобы главной задачей украинской армии стала борьба с оккупационными властями, – отчеканил куратор.

– По УПА издан приказ о запрете нападений на солдат вермахта, который ведет борьбу с большевиками. Каждый такой случай подлежит расследованию с жестоким наказанием виновных, – объявил Дантист.

Действительно, борьба украинской армии с немецкой оккупацией пока выражалась в грабежах обозов и уничтожении полицейских подразделений, состоявших из поляков.

– Герр Ковган. Мы позволяем вам покусывать нас. Не больно. Но зверю нужно много крови. Ему нужна жирная добыча. Такая, как Волынь.

– Поляки?!

– Рейх добр ко всем народам. Но поляки капризны, они предатели по сути своей. Нас не устраивает, что на Волыни слишком хорошо чувствуют себя партизаны и отряды Армии крайовы. И мы не против, если вы решите вопрос кардинально и утолите свою жажду разрушения, – усмехнулся куратор и припечатал будто тяжелой печатью: – Деполонизация.

Для ОУН поляки являлись официальным врагом. Это была многовековая вражда – между галичанами и поляками лежали океан крови и взаимная ненависть раба-галичанина и господина-поляка. Помнил Дантист, как еще в двадцатые годы украинцы палили усадьбы польских помещиков-кровопийц. В ответ поляки вырезали целые деревни, а власти подгоняли войска и утюжили артиллерией села и хутора, не щадя никого.

И сейчас на оккупированных территориях вражда никуда не делась. Хотя немцы отдавали предпочтение украинцам, но и поляков тоже привлекали к работе в администрации, полиции. Необходимо было присматривать за лесами и легеншафтами – государственными земельными угодьями, и за это поляки брались с особым энтузиазмом, поскольку появлялась законная возможность прижать украинских селян. Склонных к бесчинствам польских полицейских и земельных управляющих оуновцы вырезали с особым смаком.

По полякам бандеровцы работали жестоко, но от случая к случаю, бессистемно. Немцы с присущими им рационализмом и любовью к порядку призывали именно к системному подходу, состоявшему в четкой постановке вопроса и его окончательном решении. Предложенный куратором термин «деполонизация Волыни» сразу все поставил на свои места.

– Как будете реагировать вы? – спросил Дантист.

– Мы будем вас морально осуждать, – усмехнулся майор Кляйн. – Может, даже расстреляем десяток-другой ваших казаков. Но… Оружие, снабжение и боеприпасы – мы готовы оказать содействие ими, возместить потери. Мешать не будем…

На следующий день Дантист вбросил эту идею соратникам. То, как они ее подхватили, говорило о том, что с ними тоже провели работу в этом направлении. Тем более некоторые радикальные шаги по деполонизации и так уже предпринимались. Еще в феврале 1943 года бандеровский отряд самообороны Петра Нетовича под видом советских партизан вошел в польское село Паросле в Ровенской области. Крестьяне радушно встретили «партизан». Всласть наугощавшись, оуновцы начали погром. Дантист слышал об этом от самих «нетовичей» – они со смаком вспоминали, как насиловали женщин, обрезая им груди, носы и уши. Мужчин оскопляли и добивали ударами топора. Двум подросткам, пытавшимся позвать на помощь партизан, разрезали животы, отрубили ноги и руки, обильно посыпали раны солью и оставили умирать в поле. Всего в селе убили двести человек, из них полсотни детей.

После этого поляки стали создавать отряды самообороны, просить помощи у партизан и бойцов польской Армии крайовы. Но это их не спасет от изготовившегося к броску хищника – УПА!..

– Мы должны действовать цивилизованными методами, – на собрании Волынского окружного провода ОУН в солнечный ласковый летний денек объявил гладкий и говорливый представитель фракции «дипломатов» из Центрального провода, заботившейся о том, как будет выглядеть создаваемое украинское государство в глазах мировой общественности. – Для начала надо предъявить ультиматум. Мы же не хотим всех убить.

Военный советник Волынского провода на это саркастически усмехнулся – он хотел убить именно всех.

– Мы стремимся освободить наши земли с наименьшими потерями. Поэтому – мы за ультиматум, – продолжил «дипломат».

Через день поляки получили этот самый ультиматум – им предлагалось покинуть территорию Волыни в течение сорока восьми часов. Зная буйный нрав националистов, многие селяне склонялись к тому, что пора бежать. Но Польское правительство в изгнании решило иначе и передало через подразделения АК указание: «С места не трогаться, иначе мы потеряем исконные польские земли».

После этого началось… Это была первая массовая акция УПА. Задача – безжалостное поголовное истребление волынских поляков. От украинцев, породнившихся с поляками, требовали выдать их польских родственников или самим прикончить их. Украинцев, защищавших и укрывавших поляков, велено было показательно казнить.

Сначала УПА пробовала силы на отдельных польских поселениях. Правительство Польши в изгнании через своих эмиссаров пыталось договориться о прекращении насилия. Для этого на переговоры был направлен полномочный посланник Зигмунд Ян Рамел. С привычной польской заносчивостью он высказался перед представителями ОУН в том ключе, что и в Польше украинцев немало, они заложники, и их изведут, если будут продолжаться убийства. Подсластил пилюлю – мол, у них общий враг Германия и Советы, и неплохо бы объединить усилия в борьбе с ними, а не друг с другом. Оуновцы его выслушали, поблагодарили за откровенность и 10 июля 1943 года в селе Кустище разорвали на части лошадьми.

На следующий день командованием УПА была дана отмашка на масштабное наступление. Бандеровские отряды одновременно атаковали больше полутора сотен польских деревень и без особого напряжения передавили немногочисленные силы местной самообороны.

На эту акцию Дантист поднял всех подчиненных ему сотрудников СБ. Перед ними поставил задачу: «Действия УПА не должны выходить за строго очерченные рамки. Поляков уничтожить как можно больше, но не допустить, чтобы под горячую руку попали украинцы или немцы. Все вольности пресекать жестко и бескомпромиссно».

Сам Дантист с отрядом УПА после ночного марша по лесу зашел в польское село. Этим утром почти все жители – более ста человек – собрались в костеле.

– Не жалеть никого, – приказал Дантист.

Главное, что осталось потом в его памяти, – истошный вой многих глоток. Такой вой, который пробирал до печенок. Люди, которым выкалывали глаза, рубили головы, насиловали, перед смертью будто пытались своим криком пошатнуть основы так несправедливого к ним мира.

У самого Дантиста не было ни кровавого угара, когда сладостно теряешь голову от мучений жертв, ни сожаления, ни ужаса и раскаяния. Пусть происходит то, что происходит. Да спасет нас броня равнодушия. Вот только эти крики…

Вскоре счет убитых в рамках деполонизации пошел на тысячи, а потом и на десятки тысяч. Под горячую руку попадались и русские, и белорусы, и армяне – жили и такие на Волыни.

Даже самых жестоких и отчаянных бойцов из близкого окружения Дантиста озадачивало, с какими энтузиазмом и жестокостью исполняют обязанности палачей украинские селяне, призванные в ряды УПА или просто подрядившиеся на грязную работу.

С самого начала оуновцами просчитывались ответные ходы в отношении украинцев со стороны поляков, Армии крайовы, партизан, а также отрядов полиции, состоявших из поляков. Все опасения оправдались, и ответные удары не заставили себя долго ждать. Противник атаковал базы УПА. Поляки стали брать на вооружение тактику бандеровцев – несколько украинских сел были вырезаны под корень. Но в Галиции силы были слишком неравны. Зато поляки успешно отыгрывались на украинцах, проживающих на территории Польши. Счет жертв там был примерно паритетен – тоже десятки тысяч.

В Центральном проводе начали поговаривать о переговорах, чтобы снизить накал взаимоуничтожения. Но успеха это не имело. Дантист вместе с другими соратниками горячо выступал за эскалацию, а не ослабление насилия.

– Будем воевать до последнего поляка на нашей земле! – объявил он на собрании Волынского провода.

Его совершенно не волновала ответная гибель своих соплеменников. Так даже лучше.

– Пускай растет ярость, пускай крепится злоба, пускай захлестывает ненависть! Это то, что создает единство. Нет ничего лучшего для нации, чем кровный враг, – твердил он за бутылкой горилки своему помощнику Адвокату, который после участия в акциях возмездия напивался до зеленых чертей при каждом удобном случае…





Глава 22




Все получилось как-то по-дурацки. Иван рассматривал в бинокль немецкую линию обороны, прикидывая, как ночью пробраться на нейтральную полосу. В нескольких километрах южнее была узловая железнодорожная станция, и фашисты обожали ее бомбить. А красноармейцы обожали палить по ним из зениток.


Очередной такой налет отбили зенитчики, а потом еще прилетели красные соколы. Чтобы уйти от истребителей Ла-5, немцы разгрузили боезапас куда попало. И это «попало» как раз пришлось на его окоп.

Так Иван получил первое серьезное ранение. Сознания не терял, но все было как в дыму. Осколками посекло сильно, но бог опять хранил его – ни переломов, ни проникающих ранений.

Сначала был медсанбат, а потом санитарным поездом его вывезли в эвакогоспиталь в Пензу. И это несмотря на его горячие возражения: как можно почти здорового и вполне уже готового воевать боевого офицера гнать в тыл?! Но с врачами сильно не поспоришь. У них на все твои доводы пара слов по-латыни – а тебе и возразить нечего.

В госпитале он обосновался в палате на десять человек на весь июнь 1943 года.

Белые простыни, светлые помещения, приличная еда. Что еще нужно человеку? Однако в чести у пациентов было без устали убеждать врачей выписать их в часть.

Огорченный Иван вернулся в палату после очередной безуспешной попытки отпроситься на фронт. Как же так! Готовится новое грандиозное сражение. А тут старший лейтенант Вильковский, уже почти здоровый, если не считать головокружений, валяется себе на железной кровати с мягким матрасом и жрет усиленный паек. Неправильно это!

Лежавший с томиком Льва Толстого на кровати майор-летчик, уже немало поживший на земле – лет тридцать пять, не меньше, посмотрел на него с иронией:

– Ну что ты все время рвешься отсюда? Кормят, постель меняют, тепло, светло. Вон сестрички какие. А тебе окоп подавай.

– Мои там воюют! – возмутился Иван.

– А ты лечишься. То есть каждый занимается своим делом. Не торопись погибнуть.

– Если надо, то и погибну! – запальчиво воскликнул Иван, которого покоробили слова майора – он что, фронта боится?

– Если надо, так мы все погибнем – не вопрос. Вопрос в том, чтобы жить, пока живется. И умереть, когда срок настанет. Всему свое время, старлей. – Майор зевнул и лениво продолжил: – Пользуйся случаем. Книжки читай. Заставляй душу трудиться. Война пройдет, а душа – она вечная…

Настя была самой строгой и неприступной из медсестер. Некоторые сестрички не против были вскружить головы военным, а иные закручивали бурные романы. Но Настя была Снежной королевой – такой же холодной и такой же красивой. А у Ивана при виде нее на душе становилось радостно, зато язык немел. И он, бронебойщик, офицер, поднимавший в атаку потрепанную роту громовым голосом и шедший на пули, ощущал, что не в состоянии внятно связывать слова. И еще большим дураком ощущал себя, когда изыскивал любой способ заговорить с ней. Интересно, понимает ли она его состояние?

Однажды во время процедур он остался с ней наедине. Неожиданно она спросила:

– А Чеслава Вильковская не ваша сестра, товарищ старший лейтенант?

– Моя. – У Ивана тревожно екнуло сердце. – Что случилось?

– Ничего. Я ведь тоже сюда после ранения попала. До этого в медсанбате, на Ленинградском фронте. С Чеславой служили вместе, подружились. Она говорила, что у нее брат есть. Очень строгий и неприступный. Как скала. Это о вас?

– Скалы часто рушатся в море, – неожиданно витиевато высказался Иван.

Она засмеялась. И ледяная стена между ними рухнула.

С того дня оба стали изыскивать любой повод остаться наедине. И говорили, шутили, беззаботно смеялись. Радовались жизни. На Ивана стали коситься соседи по палате, а то и подначивать – он огрызался, порой резко. Но понимал, что утаить ничего не может. И поделать с собой тоже ничего не в состоянии. Его тянуло к Насте как магнитом. И ее тоже.

Случилось все в процедурной комнате. Волна страсти накрыла их десятибалльным штормом. Они старались не шуметь, но все равно что-то звякнуло, скрипнуло. Казалось, весь мир сейчас сбежится смотреть и обличать. Но Ивану не было стыдно. Он провалился в какое-то другое пространство, как и она, и выхода из него уже не было.

– Утром, – прошептал он, переводя дыхание.

– Что утром? – спросила она.

– Подам рапорт командованию о женитьбе. У вас это как решается?

– Не время, милый мой. Не время. У нас пока одно дело – война. И ты… Может, образумишься, – произнесла она с печалью.

– Ты о чем?! – возмутился он. – Я образумлюсь? Никогда. А ты?

– А я твоя. Навсегда…

Иван чувствовал, что стальной доспех, который всегда прикрывал его душу, начинает идти трещинами. Любовь – есть такое буржуазное словечко, которого он никогда не понимал. И что же, она пришла? Да кто ж разберет. Он знал только, что без Насти ему плохо. Да, теперь эти чувства – его уязвимость и слабость, но ведь и сила тоже. Можно жить в этом мире ради чего-то – Родины, идеи, и это делает тебя сильным. Но когда ты живешь еще и ради кого-то, то становишься куда сильнее, а порой вообще необоримым.

Жизнь в госпитале была налажена. Местные помогали чем могли. Даже приносили сэкономленную с огромным трудом еду, от чего больные всегда отказывались – знали, что в тылу голод. Тепло на душе становилось от детских выступлений, аккуратно сделанных детскими руками подарков – вышивок, рисунков. Приезжали в госпиталь профессиональные концертные бригады. Была своя самодеятельность. И свой гармонист, отлично исполнявший «Темную ночь», «По танку врезало болванкой» – репертуар его был совершенно бесконечный. Однажды он выдал незнакомую Ивану песню, которая пробрала до дрожи:



Эх, пехота, ты пехота,

Соль земли – окопчик в рост,

Не гадаешь, за кого там

Поминальный выпьют тост.

Эх, пехота, ты пехота,

Обогретая костром,

Чтоб не сдаться в плен легко так,

Оставляй один патрон…