Москитолэнд

– В «Гудвилле», – отвечаю, запихивая дневник в рюкзак.

– В каком именно?

– Я… если честно, не помню.

– Хм-м. С ремешочками, да? И такие цветастые.

Старушка права. Только в восьмидесятые, когда миром правили фуксия и электронная попса, могли делать такие ослепительно-яркие боты с высоким верхом. С четырьмя ремешками-липучками на каждом, на всякий пожарный. Дома в моем шкафу целая куча неношеных кроссовок – попытки Кэти заменить еще больше кусочков моей старой жизни.

– Моя мачеха их ненавидит, – говорю я, откидываясь на спинку сиденья.

Наморщив лоб, бабулька наклоняется, чтобы получше рассмотреть мои ноги:

– Что ж, а по мне, очень даже. Я бы сказала, манифик.

– Спасибо, – улыбаюсь я. Кто в наши дни говорит «манифик»? Затем гляжу вниз на ее белые кожаные туфли с трехдюймовой подошвой и широкими застежками на липучках. – Ваши тоже клевые.

Старушечье хихиканье перерастает в глубокий искренний смех.

– О да, – выдыхает она, отрывая от пола обе ноги. – Супермоднявые, скажи ведь?

Признаюсь, поначалу я боялась сидеть с какой-нибудь бабкой – ну, знаете, пчелиный улей на голове, вязаная водолазка, запах лукового супа и неминуемой смерти. Но, когда автобус забился, выбор мест был невелик: либо старушка, либо Пончомен с остекленевшим взглядом, либо стотридцатикилограммовый Джабба Хатт. Так что я рискнула. Прическа-улей? Есть. Вязаная водолазка? Есть. Гериатрическое гестапо было бы довольно. Но ее запах…

Я пытаюсь разобрать его с тех пор, как уселась. И он совершенно точно антистарческий. Похоже на… попурри, наверное. Заброшенный чердак, самодельное стеганое одеяло. Долбаное печенье только из духовки с… легким ароматом корицы. Да, именно.

Господи, обожаю корицу.

Старушка ерзает и случайно сбрасывает свою сумочку на пол. У нее на коленях я вижу деревянный ящичек не больше обувной коробки – глубокого красного оттенка, с латунным замком. Но самое примечательное то, как она его сжимает: левой рукой, отчаянно, до побелевших костяшек.

Я поднимаю и возвращаю сумочку, и старушка, вспыхнув, кладет ее поверх шкатулки.

– Спасибо, – говорит, протягивая руку. – Кстати, я Арлин.

Ее кривые пальцы, опутанные паутиной выпуклых вен и ржавых колец, торчат во все стороны. Неудивительно, что рукопожатие оказывается слабым, удивительно – что довольно приятным.

– Я Мим.

Все той же свободной от шкатулки рукой старушка поправляет покосившийся пчелиный улей на голове.

– Какое любопытное имя. Мим. Под стать обуткам.

Я вежливо улыбаюсь:

– На самом деле это акроним.

– Что?

– Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун. Мим – всего лишь аббревиатура, но в детстве мне казалось, что это самое настоящее имя, и по смыслу больше подходит.

– Как умно.

– Мэри – имя моей бабушки.

– Очень милое.

– Наверное, – пожимаю я плечами. – Просто оно не…

– Не катит к кроссовкам? – заканчивает Арлин, толкая меня в бок.

Она умеет удивлять: обувь на липучках, манера выражаться, «манифик» и «моднявость». Интересно, осталась бы она столь же любезной, вывали я на нее все – вплоть до «последних новостей»? Я ведь могу. Эти ярко-голубые глаза так и умоляют, напрашиваются.

– И кто у тебя в Кливленде? – Арлин кивает на мой рюкзак.

Из бокового кармана торчит угол конверта, обратный адрес виден отчетливо.



«Ив Дарем

А/я 449

Кливленд, Огайо, 44103»




Я запихиваю конверт поглубже.

– Никого. В смысле… дядя.

– Да? – Арлин приподнимает брови. – Хм-м…

– Что?

– Ну, по-моему, Ив – довольно занятное имя для мужчины.

Будто священник на исповеди, Арлин не отвечает на мой взгляд. Она складывает руки на коленях поверх сумки и, уставившись перед собой, ждет, когда я скажу правду. Мы только встретились, но время не имеет значения, когда речь заходит о родственных душах.

Отвернувшись, я смотрю, как густой лес за окном размывается, и тысяча деревьев становится одним.

– Мои родители развелись три месяца назад, – громко говорю я, чтобы Арлин услышала за шумом мотора. – Папа нашел себе другую «У Дэнни».

– В закусочной?

– Дурость, да? Нормальные люди находят там только завтрак.

Арлин над моей шуткой не смеется, что роднит нас еще больше. Некоторые шутки и не должны быть смешными.

– Шесть недель назад состоялась свадьба. Теперь они женаты. – От сказанного грудь сдавливает. Я впервые произнесла это вслух. – Ив – моя мама. Она живет в Кливленде.

Я чувствую руку Арлин на плече и боюсь того, что за этим последует. Напичканный ярлыками монолог. Ободряющая проповедь, просьбы оставаться сильной пред лицом крушения американской семьи. Как по учебнику. Взрослые просто не в силах удержаться от Мудрых Речей.

– Он хороший человек? – спрашивает Арлин, будто и не читавшая тот учебник.

– Кто?

– Твой отец, милая.

Теперь за окном целый океан деревьев, и я вижу все словно в замедленной съемке: каждый ствол (якорь), каждую верхушку (накатывающую волну), тысячи изогнутых ветвей, листьев, острых сосновых иголок. Мое прозрачное отражение в стекле напоминает призрак. Я часть этого древесного моря, этого смазанного пейзажа.

– Все мои острые углы, – шепчу.

Арлин что-то говорит, но приглушенно, будто из соседней комнаты. И гул автобуса тоже растворяется. Мир затихает. Я слышу лишь собственное дыхание… сердцебиение… внутреннюю фабрику Мим Мэлоун.

Мне шесть. Я читаю, лежа на полу нашей гостиной в Ашленде. Приехавшая из Бостона тетя Изабель сидит за отцовским старым бюро с выдвижной крышкой, пишет письмо. Папа высовывает голову из комнаты:

– Из, ты закончила? Мне нужен стол.

Тетя не прекращает писать:

– Похоже, что я закончила, Барет?

Папа закатывает глаза и раздувает ноздри.

– Что такое «барет»? – спрашиваю я, оторвавшись от книги.

Тетя Изабель улыбается, все так же склоняясь над письмом:

– Вот оно. – Она указывает на отца.

Я гляжу на него вопросительно:

– Я думала, тебя зовут Барри.

– Ты ошиблась, ягненок, – качает головой тетя.

Я обожаю все ее прозвища, но папа недоволен.

– Из, ты там роман строчишь? – Нет ответа. – Изабель, я с тобой говорю.

– Нет, не говоришь, а насмехаешься.

Папа вздыхает и, бормоча что-то о бесполезности переписки, уходит. Я возвращаюсь к книге, но через несколько минут спрашиваю:

– Кому ты пишешь, тетя Изабель?

– Своему врачу. – Тетя кладет карандаш и поворачивается ко мне: – Письма как бы… сглаживают острые углы в моем мозгу, понимаешь?

Я киваю, но не понимаю. Ее вообще очень сложно понять.