Лунная сторона

Прокашлявшись, странник вздохнул и закрыл глаза. Вид зелёных холмов и полей почти созревшей ржи утомлял. Он уже не верил себе, забыв вкус мира с бесовскими соблазнами, всецело погрузившись в ненависть, в которой находил тайное очарование. Но добровольное изгнанничество не спасало от тревожного призрака, порой врывающегося в сны, заставляющего вновь ощутить разнозвучную полноту своего голоса. И он пел, изнемогая от бессилия, преодолевая боль, - и после песни становилось легче.

В один из таких моментов изгнанник отчаянно рванулся за стены собора, приютившего его. Но решимость была мимолётной, и если бы не этот деревенский парень, в самый острый момент выбора встретившийся на дороге со своей повозкой и кобылой, странник, наверное, не нашёл сил продолжить путь в город. Про неизбежную встречу с принцессой он старался не думать...

Возница, тем временем, видя, что его спутник утомлён и не желая тревожить его, соскочил с повозки.

- Но! Уснула! - подбодрил парень кобылу. - Этак мы до вечера в город не доберёмся, и не видать тебе отборного овса с королевских конюшен!

Рыжая затрусила веселее. Телега ровно покачивалась, перестав подпрыгивать на ухабах: видно, город уже близко. Но пока ни пеших, ни верховых не попадалось, не было слышно гомона утренней толпы. И, убаюканный нехитрой песенкой, которую насвистывал возничий, странник уснул.

* * * * *

Яркий день в тронном зале дворца казался ещё пестрей и солнечней, а оттого - невыносимее. Жеманные дамы соревновались между собой богатством нарядов; среди шелков и атласов, разукрашенных на разные лады, простое чёрное платье принцессы выглядело нищенским. Менестрели были в синем или лиловом: так предписывал дворцовый этикет. Но среди певцов тоже шло негласное соревнование за право понравиться хозяйке: вычурная форма инструментов, дорогое шитьё сорочек и диковинные цветы в петлицах выдавали гордецов и франтов.

Впрочем, всю эту пёструю толпу изгнанник окинул взглядом лишь единожды - бегло и буднично, не задерживаясь на деталях. На принцессу он смотреть не решался, но отступить тоже не мог, а потому, войдя в тронный зал через одну из боковых дверей, странник так и остался у портьеры рядом с картиной, изображавшей ангела с букетом лилий.

На чужака сперва не обратили внимания, затем среди менестрелей поднялся неодобрительный шёпот, передавшийся дамам:

- Он пришёл за милостью!

- Он будет петь!

- Невежда! Кто его сюда пустил в дорожном плаще?!

Слыша эти замечания, намеренно достигавшие его ушей, странник всё больше бледнел, хоть это казалось невозможным, и плотнее запахивал плащ. Она решила подвергнуть его унижениям? Пусть. У него всё равно нет обратной дороги.

Недобрый шёпот в зале усиливался. Принцесса нервничала, не решаясь или не желая прекратить эту пытку, но странник готов был поклясться, что она знала о его приходе и неспроста надела это чёрное платье. О да, несомненно, она ждала, когда же грешник придёт каяться, и в наступившей тяжкой паузе нет ничего удивительного: минуты мести слишком сладки!

- Ваше высочество! - наконец не выдержал кто-то из придворных. - Если этот человек - менестрель, прикажите ему петь: в своём молчании он слишком дерзок!

Странник, наконец, нашёл в себе силы поднять голову и встретиться взглядом с принцессой... О Боже, возможно ли это?! В её глазах нет сладости исполнившейся мести! Ни тени торжества или обиды, только бесконечная благодарность, нежность и глубокие, тайные слёзы!..

Он сделал шаг навстречу. Принцесса вздрогнула.

- Я ничего не могу приказать этому человеку, - раздался её разрывающий пространство и душу голос. - Он здесь в своём праве.

И словно в тревожном бреду, являвшемся ему под витражами собора, она оказалась рядом, слишком близко, чтобы он мог продолжать дышать, и слишком далеко, чтобы перестал чувствовать. Протянула руку, нервным, опасливым жестом распахнула его плащ, коснулась онемевшей груди.

- Так легче? - В её руках оказался сломанный веер, тот, который изгнанник носил у сердца со дня их последней встречи.

Он судорожно вздохнул. Кровавая пелена перед глазами рассеялась, и вновь запестревшая отовсюду любопытная и язвительная толпа повторила его вздох эхом удивления.

- Я пришёл, чтобы петь.

Улыбаясь, принцесса бросила обломки веера в камин, неизвестно зачем зажжённый здесь: летний вечер был тёплым.

Странник пел долго, и голос свободно повиновался ему, больше не встречая на пути боли и удушья. Дамы замерли в восхищении, менестрели завистливо отступили, признавая превосходство того, над кем готовились посмеяться. Закатное солнце расплескалось бликами витражей, делая зал дворца похожим на зал собора. И среди огромного мира, развернувшегося ярко и безгранично, не веря в былую ненависть, изгнанник и принцесса удивлённо смотрели друг на друга, открывая души чуду знакомства и узнавания.

... Когда первые звёзды засветились над дальним лесом, а городская площадь опустела, длинноногий парень и его рыжая кобыла тронулись в обратный путь, оставив во дворце чистый холст в раме у двери тронного зала и букет белых, душистых лилий, рассыпавшихся по паркету.





Собирающий молнии




Город накрыл дождь. Мелкий-мелкий, торопливо семенящий серыми шажочками по невидимым крышам. Он ждал тишины. Ждал, когда люди убегут в свои дома, спрячутся, затаятся. Тогда можно будет позвать грозу. Грозы здесь не редкость: недаром все дома этого города стоят на высоких каменных цоколях, иные - на деревянных сваях. И ливневые канавы по улицам прокопаны, и колодцы всегда исправны. Люди не боятся грозы, они привыкли пережидать её. А вот громоотводов в домах нет. В больших каменных и маленьких деревянных - ни в одном. Странно, - скажете вы? Вовсе нет. Просто здесь, на окраине, есть один дом под железной крышей... Все жители знают об этом и потому не боятся грозы.

...Моросил дождь, когда большой туристический автобус выгрузил у гостиницы группу торговых представителей. Люди с сумками потекли в сухие, тёплые номера.

- Ну и погодка!

- Да тут всегда так! Ничего, в этот раз мы ненадолго: завтра домой.

- Эй, хозяйка, как вам, дождь не надоел?

- А тебе что, плохо? Он снаружи, а мы - внутри. Лучше покажи, чего новенького привёз!

Людей из большого мира в этом городе ждали всегда. Тепло встречали, сытно кормили, провожали с искренней грустью. Потому Ренье с самого начала своей работы торговым агентом предпочитал эту дождливую, глухую местность иным богатым и красивым мегаполисам. Город населяли душевные, добрые люди, удивительно наивные и доверчивые, как дети. Всех, кто хоть чем-то отличался от них, кто иначе жил и думал, они почитали великими и необыкновенными. Ренье называли здесь «господином», отличая от прочих торговцев. Горожане, хоть раз беседовавшие с ним, покорялись его ласковому обаянию и странной внутренней силе. Люди тянулись к свету добрых карих глаз, излучавших спокойную, мудрую уверенность, - и в ответ в их душах загоралась благодарность.

- Господин Ренье, ключи от комнаты! - подошла к нему улыбающаяся хозяйка. - Вы, когда дела закончите, спускайтесь в зал, чай пить: к вечеру-то все соседи сбегутся новости слушать. Весело будет! Приходите!


Молодой человек улыбнулся в ответ. Эта женщина всегда заботилась о нём больше, чем о прочих постояльцах. Искренне гордясь вниманием такого замечательного человека к своей гостинице, она даже не позволяла двум молоденьким дочкам кокетничать с ним. Разве можно было причинить неудобство господину Ренье?! Он ведь необыкновенный, особенный! Но сегодня, видимо, на вечер у него были другие планы.

- А что, матушка Анет, кузнец всё ещё живёт в доме под железной крышей?

- Живёт, что ему сделается!

- И всё так же собирает молнии?

- Ох, старый колдун! Не иначе, с чёртом связался! Мы и терпим-то его только из-за того, что молнии наши дома стороной обходят. Да что вам за радость, господин Ренье? Вы такой видный, молодой, богатый - любой горожанин почтёт за честь говорить с вами, не то, что в доме своём принять! А кузнец, прости господи, никого и на двор не пускает! - ворчала хозяйка, не любившая старого Олава.

Ренье снисходительно усмехнулся: он знал, что никто в этом городе не питал привязанности к угрюмому отшельнику, хотя изделия его кузни пользовались замечательным спросом.

К ночи разразилась гроза, но людям не было никакого дела до стихии, бушевавшей за окнами. В домах зажгли электричество. По крытым сухим галереям в гостиницу приходили соседи. Торговцы приехали! В огромном зале весело пылал камин, гремела музыка. Накрытые столы не вмещали всех блюд с яствами и кувшинов с вином. Здесь ели и пили в своё удовольствие, рассказывали и слушали, пели и танцевали. Торговцы разложили свой товар, но не менее ценными и удивительными были их истории о жизни в большом мире, находящемся за стеной вечной непогоды этого края.

Лишь один человек, закутавшись в тёмный плащ и надвинув на глаза шляпу, шёл в это время по мокрым улицам. В гостинице знали, куда отправился господин Ренье, но возразить ему никто не осмелился. Поступки этого человека не обсуждались, каждое его решение встречалось уважительным молчанием. Если ушёл - значит, так надо. За весь вечер никто ни разу не произнёс его имени, а уж о том, чтобы сплетничать или шпионить, вовсе не могло быть и речи.

Молодой человек остановился у высоких железных ворот крайнего дома и замер, приникнув к кованым узорам решётки. Он каждый раз, как приезжал в этот город, приходил сюда. Каждый раз в дождь, в самую непогоду, - и смотрел, как над каменным домом, стоящим на высоком цоколе, кружат молнии, ударяясь о железную крышу, похожую на шлем русского воина. Это зрелище завораживало и ослепляло: алые и синие сполохи освещали дом и сад, отражаясь зарницами далеко во все стороны. Гром гудел над самой головой одинокого зрителя, жалобно звенела железная крыша. Бесновался ураган. Даже дождь, казалось, лил здесь сильнее, чем во всём городе.

А путник стоял, не замечая непогоды, мокрый до нитки, с тихой печалью и отчаянной решимостью глядя на вечно закрытую дверь. Хозяин дома никого не пускал к себе даже во двор. Старый кузнец всегда был угрюм и нелюдим, а в последнее время и вовсе перестал выходить в город. Ему и незачем было: хозяйство вела жена, кузню и торговое дело поддерживали два взрослых сына, такие же серьёзные и молчаливые, как сам Олав.

Кузнец знал, что молодой заезжий торговец каждый раз, как бывает в городе, стоит у его ворот. Даже рассмотрел как-то раз повнимательнее, когда на рассвете направлялся из дома в кузню. Красивый парень, черноволосый. Решительный. И глаза блестят как-то по-особенному. Стоит в грозу до самого рассвета, видно, что не на молнии любуется! А позвонить в дверь - так ни разу! И это тоже нравилось старику. Хорошие у него сыновья, да не такие... Молний не боятся, а спросить - ничего не спрашивают.

В этот раз гроза закончилась рано: к полуночи. Непогода утихла, только привычно моросил мелкий дождик. Даже небо, казалось, посветлело: серые тучи, как зеркала, отражали идущий снизу свет окон и фонарей. Но Ренье, по-прежнему стоявший у решётки ограды, прижимаясь щекой к её мокрым чугунным узорам, ничем не показывал, что заметил эту перемену. Он с той же грустью смотрел куда-то сквозь двор и сад, сквозь стены дома, пытаясь увидеть и понять то, чего никто, кроме старого Олава, не смог бы ему объяснить.

Но вдруг всегда закрытая дверь распахнулась. В прихожей замигал тусклый огонёк фонаря (электричество сюда даже не было подведено), и на пороге возникла угрюмая фигура кузнеца. Старик смотрел прямо на Ренье, так что у молодого человека сердце взволнованно сжалось: неужели, зовёт?! Хозяин дома чуть наклонил голову, и этот жест, несомненно, означал только одно: «Заходи, если не боишься!» Бояться?! Как можно! Ведь он так долго мечтал об этом...

- Дора, принеси-ка гостю сухой плед и горячего вина! Видишь, парень совсем промок, - голос у кузнеца был хриплый и печальный, но вовсе не старческий. Это Ренье удивлённо отметил про себя в первую очередь, устраиваясь в кресле у пылающего камина.

- Так значит, молнии... - хмыкнул Олав после того, как гость перекусил и обогрелся. - Ты уж прости, гостеприимство у меня не очень... Первым будешь за последние пятнадцать лет... Н-да... Люди, люди... Старею, нетерпеливым становлюсь, раздражаюсь на них. Вот и решил, чем Бога гневить, совсем с ними не разговаривать. Кто, кроме меня, будет молнии-то ловить? Не понимают, право слово, как дети малые.

- Вы бы уехали отсюда, - предложил Ренье. Он был уверен, что кузнец с его золотым сердцем, умелыми руками и умной головой заслуживает лучшей доли, чем вечная неблагодарность жителей этого города.

Олав вдруг улыбнулся - так светло, так хорошо и весело; подошёл к молодому торговцу и положил руки ему на плечи, словно указывая путь к важной тайне.

- Ты сам пришёл, растопил моё сердце. Думал я - один совсем, а тут... друг... настоящий. Понимаешь? После стольких лет одиночества? Да не могу я уехать с тобой! Место моё здесь, с ними. Молнии - это детские игрушки по сравнению с тем, что я тут собираю... И откуда оно приходит, и куда девается - одному мне ведомо. Если бы знали они, поседели бы за одну ночь. Только знать никому не надо. И ты молчи. Для всех я - кузнец, а ты - торговец. И кончен разговор!

Говорили они долго. О многом. Шёпотом. Лицо старого кузнеца постепенно светлело, глаза наполнялись теплотой и нежностью. И молодой человек улыбался не так, как прежде, не было уже в его взгляде тайной печали. Он действительно многое понял и знал теперь, что назад дороги нет.

- Не боишься, сынок? Тебе ведь уезжать, а там совсем другой мир, - спросил Олав на прощание.

- Я не отступлюсь, Учитель. Я слово дал.

- Ну, и хорошо. Если совет понадобится, - приезжай. Или знаешь что? Увидишь молнию, - посылай её ко мне: буду знать, что тебе помощь нужна. А теперь ступай с Богом.

Занималось жиденькое, тусклое утро. На глазах у изумлённых прохожих заезжий торговец из большого мира вышел из дома полоумного кузнеца. Неужели старик пустил его?! Ну и дела! Значит, так надо. Здесь не привыкли обсуждать то, что делал господин Ренье. Он - другой: добрый, замечательный. Жаль только, что приезжает редко...





Где песня почитается доблестью




Легко идти за солнцем по земляничным полянам, когда свежие летние запахи тревожат разгорячённую песней кровь, а мечта огоньком вновь загорается в сердце. Сосны не шумят - осторожно перешёптываются, нога тонет в мягкой подушке опавшей хвои. По давней привычке вторю трелям зябликов, доносящимся из кустов орешника, - прячутся птахи, но не умолкают, помнят меня. Всякий раз, как иду по этой тропинке, - молодость и грусть, и песня - горячая, как поцелуй юной феи, несущая боль познания и гонящая прочь от людей.

Они называют меня менестрелем. Но странником, поэтом я стал лишь недавно, а до того был презренным изгоем, трусом, недостойным жить рядом с теми, чья воинская доблесть почиталась равной силе стихий. Как изменчиво время! Как беспощадно оно к гордыне людской! Где теперь те, кто чернил меня, поносил и унижал? Где слава их? - всё ушло с талой водой, развеялось пылью дорог и оплакано стократ алой рябиновой грустью.

Помню первые песни свои. Их подсказывал ветер, бубнивший по-стариковски в чёрную глубину колодца, куда мать посылала меня, мальчонку несмышлёныша, за водой. И на берегу лесной реки было так привольно слушать звонкое журчанье волн на перекатах! Солнце играло в зелени берегов, в воде резвились рыбы, и каждый камушек сквозь прозрачную гладь виделся драгоценным. Там из тростника я смастерил себе первую свирель. Радостно было слушать пение птиц и учиться повторять их голоса, в этом виделась мне тайна, зовущая сердце в неведомые страны, словно сами боги приоткрывали её для меня - наивного отрока, влюблённого в жизнь.

Женщины дивились, слушая эти песни, ибо не было в них боли, и крови, и усталости от тяжёлой работы. Свирель моя не прославляла воинскую доблесть и не оплакивала погибших, оттого неестественным казалось людям её счастье. Бесполезным, ненужным. Меня считали трусом оттого, что рука противилась мечу, а сердце - жестокости. Презирали за то, что душа не знала обиды, и жажда мщения была неведома мне. А когда настало время идти в очередной поход, юноши-ровесники стали собираться, предвкушая славные битвы и подвиги, надеясь повергнуть в сердечный трепет девушек и заслужить их любовь. Красавицы надевали лучшие наряды и говорили своим молодым избранникам о чести рода, о храбрости в бою, о том, что лучше погибнуть героем, чем позорно бежать от судьбы своей. Ибо так угодно богам. Но кто знает истину? Страх перед волей богов окрасил ту битву немалой кровью, покрыл великой славой, и напоил сердца людские ядом гордыни. Я не был там. И поскольку руки мои оказались чисты от крови врагов нашего рода, честь была потеряна навсегда. Настали времена жестоких гонений. Те, кто раньше дивился песням моим, теперь смеялись над ними. К чему им нелепая радость презренного труса, ведь почёт, слава и любовь окружают их! Они исполнили волю богов, и теперь боги изливают на них свои милости, справедливо лишая того, кто посмел ослушаться, любви и сострадания. Презрение и забвение - достойный удел ему!

Но свирель моя по-прежнему пела, не умолкая. Только грустью шелеста осенних листьев полнился голос её, да одиночеством зимней метели. Болью сломленного бурей дерева, криком умирающей цапли. Сородичи отвернулись от меня. И та, при мыслях о которой сердце стыло, проходила мимо, гордо подняв голову, ибо нарушивший заветы рода достоин был лишь презрения. Тогда в отчаянии бросился я к матери, но и она, со слезами прижав меня к груди, молвила:

- Нет тебе места в этом мире, сынок, как нет и счастья. Может, живёт под солнцем такой народ, где песня почитается доблестью, - ступай, ищи его. Но здесь даже моя любовь не в силах защитить тебя.

Так однажды звёздной летней ночью я ушёл, покинув край, без которого сердце не мыслило жизни своей. Но, отравленный неверием, я не стал разыскивать иной народ, - таился от людей, жил в лесу, как зверь, питаясь травами и кореньями. Много лет прошло, когда понял я, что не держу зла на сородичей своих, когда печаль покинула сердце, и голос свирели вновь зазвучал радостью. Солнце и ветер вливали силы новой жизни в мою кровь, и опять, как в детстве, начало казаться, будто боги открывают тайну свою...

Однажды я заснул у ручья в жаркий летний полдень, и явилась во сне дева красоты предивной, и завела разговор о вещах столь чудесных, что смысл их был понятен с трудом. Говорила красавица, что нет богов, жаждущих крови людской, нет больше идолов рода - давно повержены они и сброшены в реку. И на смену человеческой жестокости грядёт любовь, та, которой нет преград, всепрощающая, мудрая. Только неверно будет понят тот, кто несёт благую весть - певец иной силы, и снова жестокость воцарится в мире, созданном им. А мне же дева предрекла долгое ожидание. Растаяло видение, проснулся я, одурманенный её словами, долго лежал, глядя в белое, знойное небо, и чувствовал, как душа спокойствием полнится. И снова заснул, а, проснувшись, решил умыться. Но, наклонившись над ручьём, не узнал себя - не муж зрелый, в годах, но молодец весёлый! Исчезли морщины печали на лице, улыбка засияла ясностью. И вновь зазвучала свирель моя пением птиц на рассветной зорьке!

Долго жил я в лесу. Дни ли текли, годы - не ведаю. Время словно остановилось. Зиму сменяло лето, осень - весна. Вокруг всё было ладно и спокойно. В заботах и песнях не знал я жизни людской, покуда сердце не позвало в дорогу. Нашёл тропу забытую, и солнечным летним утром отправился проведать род свой, думая назавтра в лес вернуться. Да только не было уж рода больше! Там, где селение стояло, возвышались каменные дома, и другие люди ходили в чудных одеждах - пели песни на своём языке, и не было у них на поясе мечей, обагрённых кровью соседей. Понял вдруг, что зачаровала меня дева у ручья, так что ожидание получилось действительно долгим - таким долгим, что род мой ушёл, не оставив о себе ни следа, ни памяти. А я по-прежнему был молодцем весёлым, и чужие девушки дарили томные взоры, оборачиваясь на голос свирели. Позже узнал, что народ этот почитает песню доблестью, славит странствующих певцов - менестрелей, оказывая им почёт и уважение.

Вспомнил я слова матери - и остался с этим народом. Выучился на их языке слагать красивые песни о любви. Весной говорил им о неукротимой стремительности ручьёв и буйной силе молодых побегов, пробивающих скорлупу почки, а зимой - о мудрости спящего леса и таинственном движении речных вод под ледяным покровом. Люди слушали и внимали зачарованно, а молодые парни и девушки сами пробовали слагать песни, подобные моим. Узнал я, отчего народ этот почитает песню доблестью.