Горлов тупик

* * *


Юре разрешили задержаться в Москве на неделю. По звонку из Комитета Марию Дмитриевну перевели в спецотделение Боткинской, где были отдельные палаты с санузлом, холодильником и телевизором. На пороге палаты Юра столкнулся с высоким худым стариком, который выгнал его из реанимации. Поздоровались. Врач явно спешил, сказал:

– Ну, все неплохо, Мария Дмитриевна молодец. Через пару дней надо потихоньку вставать, двигаться.

Она была еще совсем слабая, о взрыве не говорила, словно забыла, и Юра не напоминал.

Вася вошел в объединенную следственную группу: КГБ, МВД, Прокуратура. Было три взрыва. В метро, на открытом участке между Измайловской и Первомайской, в третьем вагоне, в 17:33. Десять погибших, около сорока раненых. И еще два, в 18:05 и в 18:10, в самом центре, между Кремлем и Лубянкой. Одно устройство сработало в гастрономе под толстым мраморным прилавком, другое – в чугунной урне. Прилавок погасил взрывную волну. Из урны, как из пушки, пальнуло вверх, в небо. Никто не пострадал.

Через день после взрывов «Радио Свобода» зачитало статью Валентина Лисса, опубликованную в «Лондон ивнинг ньюс», в которой утверждалось, что компетентные источники заявили о причастности к взрывам диссидентов, «Хельсинской группы» и евреев-отказников.

Ночью, сидя с Васей на кухне, Юра прошептал:

– Ничего поумней не могли сочинить?

– Работают, как умеют, – Вася пожал плечами, – «Пятка»!

– Даже для Бибикова перебор, и слишком уж оперативно. Этот Лисс идиот?

– Лисс не идиот. Что «Пятка» велела, то и написал. А поспешили потому, что, скорее всего, сами причастны. – Вася хмуро помолчал и добавил: – То есть, по сути, статья Лисса – чистосердечное признание «Пятки» в собственной причастности.

– Вась, ты обалдел? Это у тебя от недосыпа? Ты представляешь себе Ю. В., который подписывает такой приказ?

– Разумеется, Ю. В. никогда такой приказ не подпишет. А вот Бибиков…

– Отправит своих бойцов взрывать вагон с детьми?

– Бибиков? Легко! Но только с санкции высшего руководства.

– А санкции быть не могло!

– Не могло… Нет, Юр, метро – полная неожиданность, шок. А вот урна и прилавок… Бутафорские хлопушки…

– Да, масштаб несопоставимый. Разный почерк, разные цели, разные исполнители. Но почему в один день, в один час? Ладно, хлопушки, скорее всего, «Пятка» хлопнула. Для такого цирка санкция не требуется. А вагон кто взорвал? Зачем? И почему выбрали именно открытый перегон? В туннеле рвануло бы сильней, жертв оказалось бы куда больше.

– Юр, ты меня спрашиваешь?

– Вась, ну, объединенная следственная группа что-то делает?

– Мг-м. Вот весь снег на крыше растопили, на той, куда содержимое урны приземлилось. Обнаружили обрывок газеты «Советский спорт». Зарядили кучу народу, подписчиков проверять.

– У «Советского спорта» тираж несколько миллионов, в каждом ларьке «Союзпечати» продается!

– Я ж говорю, работаем. Лоскутки кожзаменителя собрали, выясняем, какая фабрика производит, где и какие сумки из него шьют, потом распечатаем фотографии сумок, разошлем по стране, будем задерживать и проверять владельцев сумок.

– Всех?

– Юр, отстань, и так тошно.

Утром в среду Юра осторожно поднял маму и попытался поставить на костыли. Правая нога была забинтована от стопы до бедра. Костыли оказались настолько неудобной и непривычной штукой, что мама в первую минуту не сдержалась, застонала, но скоро они с Юрой приспособились. Одной рукой она опиралась на него, другой – на костыль.

– Все пропало, – вздохнула она, когда потихоньку выползли из палаты в коридор, – твой шикарный пушистый жакет, кукла. Особенно куклу жалко. Мы с Наташей давно за такой охотились. Ната ни о чем другом слышать не хотела. Человеку пять лет исполняется, имеет человек право на красивую куклу, чтобы глаза закрывались и волосы мылись? Тут вдруг оказывается, что жена моего аспиранта, ну, помнишь, рыжий такой, Толик Севастьянов?

– С бородкой? По Хайяму диссертацию писал?

– Он, – мама кивнула, – бородку сбрил, диссертация так себе, арабист из Толика никакой, зато его жена Люда – товаровед в «Центральном Детском мире». Обещала позвонить, если кукол завезут. В пятницу вечером, за полчаса до нашего с тобой разговора, вдруг звонит, я, честно говоря, не надеялась, думала, забудет. Не забыла. Ну, вот, в субботу, из «Детского мира», с куклой, еду в метро… – Мама остановилась. – Все, давай передохнем.

Они сели на диван в глубине коридора, между двумя кадками. Пальмы в кадках были такими большими и раскидистыми, что листья смыкались над головой, образуя беседку.

– В газетах, по радио сообщили? – спросила мама.

– В понедельник прошло сообщение ТАСС: взрыв небольшой силы, пострадавшим оказана медицинская помощь, ведется расследование.

– А почему меня не допрашивают? Я ж свидетель.

– Рано, ты слабая еще. – Юра погладил ее руку. – Что-нибудь помнишь?

– Конечно. Просто в первые дни говорить было трудно. Наркоз, обезболивающие. Язык заплетался, все время плакать хотелось. Теперь вот очухалась, видишь, полкоридора протопала. – Она помолчала и вдруг притянула к себе Юрину голову, зашептала на ухо:

– Я видела его. Вошел, кажется, на «Курской». Народу прилично, места все заняты, я сидела, держала на коленях пакеты с подарками. Он протиснулся в вагон, встал прямо надо мной, поставил свою здоровенную сумку на пол, возле моих ног. Совсем молодой, лет двадцать. Глаза застывшие, ярко блестят. Губы шевелятся. Одет хорошо, дубленка дорогая, лисья шапка, джинсы. Красивый. Знаешь, бывают такие точеные арабские лица…

– Арабские? – шепотом переспросил Юра.


Она кивнула.

– Когда поезд остановился на «Семеновской», я расслышала, он бормотал: «АШХАДУ АННА ЛИ ИЛАХА ИЛЛА ЛЛАХУ УА МУХАММАДУН РАСУЛУ ЛЛАХИ…»

– «Верю, что нет бога, кроме Аллаха, а Магомет пророк его», – машинально перевел Юра, – он молился?

– Да, как раз было начало шестого, послеобеденная молитва. К «Измайловской» народу поубавилось, он начал пробираться к выходу, а сумку оставил на полу. Я окликнула его, по-арабски: вы сумку забыли. Обернулся, скользнул по мне взглядом, будто ледяным лезвием полоснул. Тут какая-то женщина громко крикнула: «Молодой человек! Сумка!» Он не отреагировал. Застыл у дверей. Поезд выехал из туннеля на улицу. Я встала, подхватила свои пакеты, перешагнула через его сумку и к выходу, в другой конец вагона. Взрыв не помню. Очнулась в «Скорой». Знаешь, я думаю, он хотел оставить сумку и выскочить на «Первомайской», но не успел. – Она поежилась. – Вася, конечно, занят сейчас по горло, ко мне сюда мотаться некогда. Ты сам ему расскажи.

Ночью, на кухне, Вася выслушал Юру, долго мрачно молчал, курил, наконец выругался и тихо отчеканил:

– Сегодня в утренней сводке мелькнула информация, что среди погибших опознан студент ИОН, Амиль аль-Хусейни, двадцать два года. Сводку распечатали, перед совещанием раздали, а там уже никакого Амиля аль-Хусейни нет.

На следующее утро Юра застал у мамы в палате следователя. Пришлось выйти. В коридоре встретил высокого худого доктора.

– Выгнали вас? – Доктор взглянул на часы. – Ладно, идемте, минут десять у меня есть.

Юра давно хотел с ним поговорить, но поймать все не удавалось. Доктор привел его в свой маленький уютный кабинет с цветочными горшками на подоконнике и семейными фотографиями на столе.

– Присаживайтесь. Ну, вот, теперь все действительно хорошо, поводы для беспокойства, конечно, остались, все-таки возраст, но самое страшное уже позади.

– Самое страшное? – переспросил Юра.

Доктор кивнул.

– Осколки повредили бедренную артерию, кровопотеря была серьезная, в «Скорой» остановить не сумели, и у нас не сразу справились.

– Вы сказали, кровопотеря средней тяжести, – напомнил Юра.

– Пожалел вас, вы ж там рыдали, в реанимации, – доктор скупо улыбнулся, – на самом деле Мария Дмитриевна в рубашке родилась. В момент взрыва находилась достаточно далеко от эпицентра. Голова, грудная клетка, брюшная полость не пострадали. Повезло, что к нам привезли, а не в Склиф. Наши сосудистые хирурги лучше. Ну, и кровь ее группы вовремя подоспела…

Юра слушал, механически улыбался, благодарил.

Все эти дни он почти не спал, а если отключался, то снились кошмары про то, что могло случиться с мамой. Кофе пил литрами, очень много курил. В голове постоянно крутились подробности теракта, ни о чем другом думать и говорить не мог, в основном молчал, говорил только с Васей и только о взрывах. В душе образовалась ледяная черная дыра. Она не давала дышать, в ней умирали все внешние впечатления, запахи, звуки, воспоминания. Он физически ощущал эту черноту. В груди было пусто и холодно. Лишь сейчас, в кабинете доктора, чернота начала потихоньку рассеиваться, дышать стало полегче.

– Почему вы так внимательно смотрите на фотографии? – спросил доктор.

– Очень уж серьезный и важный малыш, к такому только на «вы» и по имени-отчеству, – медленно произнес Юра.

Доктор улыбнулся:

– Никита Антонович. Правнук, семь месяцев. А это внучка, Лена, мама Никиты Антоновича.

– Мама? Я думал, сестра. Сколько же ей?

– В апреле будет двадцать. Ушла в декрет со второго курса мединститута.

– Двадцать – возраст солидный. У Лены какое отчество?

– Васильевна. А это ее мама, моя дочка.

– Надежда Семеновна.

Доктор удивленно шевельнул бровями:

– Откуда знаете? Ах, да, я вашей маме рассказывал.

– Муж Надежды Семеновны, наверное, тоже врач? Василий…

Юра ожидал, что доктор опять улыбнется и назовет отчество Василия, но повисла пауза.

– Простите, я, кажется, задал бестактный вопрос.

– Все нормально, не извиняйтесь. – Доктор кашлянул и сухо отчеканил: – Надя не замужем, отчество Лениного отца я не знаю.

Дверь открылась, заглянула сестра:

– Семен Ефимович, там острую коронарную привезли, Алла Михайловна просила вас подойти.

– Да, сейчас, иду.

Юра вместе с ним вышел из кабинета, в коридоре сел на диван между пальмами. Закрыл глаза, прошептал: «Надя, Наденька, Найденыш» – и глубоко вздохнул. Чернота окончательно рассеялась, дыра исчезла. Мысленно он продолжал смотреть на фотографии. Елена Васильевна и Никита Антонович. Дочь и внук Безила Политта, несостоявшегося нелегала, несуществующего англичанина, нереально счастливого человека. Он прожил на свете меньше двух недель. Его нет, а они есть.