Финист – ясный сокол

Но я не хотел сейчас видеть Солнце. Я отвернулся лицом на север и усилием тела поднимался всё выше и выше. На пятьдесят тысяч локтей, на семьдесят тысяч локтей – так высоко, как только возможно.

Я искал покоя; мне хотелось, чтобы разреженный и ледяной воздух большой высоты охладил меня.

Небо распахивалось, становилось темнее, звёзды – ярче и гуще; но я их не видел, перед глазами маячило только лицо земной девчонки.

Дышать было всё труднее, скорость подъёма замедлилась.

Мышцы грудной клетки заболели, я стал задыхаться. Но не испугался: мой путь лежал ещё выше. На верхнее небо.

Нет ничего лучше для птицечеловека, чем подняться на максимальную высоту.

Наверху ты остываешь.

Твои страсти, твои переживания, твои привязанности теряют значение.



От недостатка воздуха мой разум темнеет – но одновременно и проясняется.

От холода мои ноздри обмерзают, и видеть я могу только сквозь узкие щели в сжатых веках.

В моём народе есть те, кто мечтает поднять сюда, на верхнее небо, весь город.

Идея холодного подъёма не нова. Ей сотни лет. У неё всегда были и есть сторонники среди жрецов. Многие считают, что Вертоград следует поднять на сто тысяч локтей. Условия жизни в городе станут ещё более суровыми. На большой высоте не течёт вода, не горит огонь, а кровь плохо свёртывается. По мнению апологетов холодного подъёма, в условиях недостатка воздуха народ птицечеловеков станет в десять раз сильнее, перейдёт на новый уровень развития.

Увеличится рост и размах рук, расширятся грудные клетки, органы чувств сделаются острее.

Но каждый раз, когда обсуждалась идея подъёма, – её тут же отвергали. И князь, и воины, и прочие граждане города не хотели ничего менять.

Мы и так владели миром.

Никто не хотел задыхаться и мёрзнуть, всех всё устраивало, город стоял на воздушном основании, как на крепчайшем граните, надёжно подчинялся командам, передвигался на запад и восход; жизнь была легка и спокойна, никто не знал ни в чём нужды.

Теперь, в ледяной пустоте, среди колючих белых звёзд, танцующих вокруг меня свой гибельный хоровод, – я подумал, что мой народ ослабел.

Если бы я был князем или старшим жрецом – я бы всех убедил, уговорил, и поднял бы город сюда, на самый верх, на границу жизни и смерти.

Прозрачное сияние за моей спиной стало ярче, – я развернулся и увидел: Солнце встало.

Край диска показался над лохматым облачным дном, и нестерпимый ультрамарин разлился повсюду.

Воздух зазвенел. Лицо окатило жаркой судорогой.

Я понял, что полюбил юную земную девушку.

Золотое свечение прокатилось по облачному ковру; оранжевый бог взошёл на престол.

Далеко внизу, едва видимый глазу, парил мой небесный деревянный дом.

В этот миг жрецы в Храме стоят на коленях вокруг главной алтарной чаши, размахивают и трясут мосластыми руками, поют, провозглашают осанну, а от алтарной чаши во все стороны расходятся радужные световые волны.

Счастлив ли мой народ? Благополучен ли он? Конечно.

Почему тогда моё сердце сжимается?





6.


Ровно через сутки я и Куланг снова встретились.

Ночью в долине встал сильный, звенящий холод. Небо очистилось. Подняв глаза, я мог увидеть над собой, далеко в чёрном пространстве, наш небесный город, парящий в пустоте; он отражал ртутный свет Луны и сам казался такой же полукруглой Луной, только в дюжину раз меньше.

К сожалению, Куланг не был настроен созерцать красоту звёзд.

Мой друг с трудом сдерживал досаду, прятал взгляд, делал лишние движения, и от него пахло вином.

– Ты должен был меня предупредить, – нервно сказал он.

– О чём?


– О том, что твоя девка – сумасшедшая.

– Она не моя девка.

– Это ты её притащил. Значит – твоя. Кто она тебе?

– Никто.

– Ты с ней спал?

– Нет. Хотел – но она была против. Нет, я с ней не спал. А что?

– Ничего, – сказал Куланг угрюмо. – Ты оказался прав. Был скандал. Большой. Все в ужасе. Только и говорят, что про твою девчонку…

– Она не моя девчонка. Она сама по себе.

Расстроенный, вздыхающий, Куланг уже не столь ярко блестел и почему-то выглядел моложе своих лет; обида делает ребёнком любого взрослого человека.

– Ты за неё попросил, – сказал он с упрёком. – Я тебе верил. Я ей поверил тоже. Я думал – она нормальная. Как ты. А она – ненормальная. Вообще. Я её привёл. По записи. Ранняя аудиенция, утро, малая будняя церемония. Вышла молодая княжья жена. Расслабленная. Первая брачная ночь всё-таки. Румянец в обе щеки. Здравствуй, милая. В этот момент, как ты знаешь, всем положено в пол смотреть и молчать. Такой порядок! И я загодя эту девку специально предупредил, чтоб молчала и смотрела в пол. И отдельно спросил, всё ли поняла? А она ответила: поняла. И вот теперь, вместо того чтоб молчать, она говорит: ты здравствуй, конечно, матушка, только вот мне наоборот, здравствовать особо некогда. Очень хочу, говорит, увидеть твоего мужа, Финиста-младшего. Конечно, княжья жена тут удивилась и даже оторопела. И на остальных оглядывается. Потому что аудиенция была при всех. Я же говорю – малая будняя церемония. С одной стороны стоит Сорока, с другой стороны – я, старший наряда дневной охраны. Пока княжья жена молчала, я этой девке под рёбра пальцем ткнул. Говорю тихо: «Молчи, дура! Ты кто такая? Тебя из жалости подобрали! Молчи и смотри в пол!» Она кивает. А по глазам вижу – на мои слова ей наплевать. Достаёт моток золотой пряжи. Откуда взяла – я не понял. Когда она к нам поступила, мы её обыскали полностью, и ничего при ней не было, кроме грязной шубы; а тут вдруг достаёт. Вот такой моток, – Куланг показал ладонями. – Чистое золото. Где прятала – непонятно. Может, она ведьма?

– Нет, – сказал я, – не ведьма. Обыкновенная девчонка. Пятнадцать лет. Какая из неё ведьма, сам подумай?

– Не хочу я думать, – сказал Куланг. – Я воин, мне думать трудно. Думают князья и жрецы, а мне ни к чему. Я не думал – я её за волосы схватил и по ногам дал, чтобы на колени встала…

– Это хорошо, – сказал я. – Обходись с этой девушкой грубо. Можешь и по шее двинуть. Она крепкая. Выдержит.

– Я благородный человек, – возразил Куланг. – Я не умею девок бить. Даже диких.

– Ты просто устал. Успокойся. Ты весь день и всю ночь стерёг порядок на княжьей свадьбе. Просто скажи, чем дело кончилось.

– Дело ещё не началось, – сказал Куланг. – Когда я ей по ногам наподдал – она упала, и золотая пряжа выкатилась, и прямо под ноги молодой княжьей жене. Она сапогом прижала, спрашивает: это что? Марья говорит: это донце-веретёнце. Золотую кудель даёт. Княгиня спрашивает: откуда у тебя такая ценность? Подарили, говорит Марья. Хороший человек подарил. И вдруг рванулась, не вставая с колен, подползла к княгине, за ноги хватает: позволь, матушка, увидеть твоего молодого мужа! Княгиня напугалась, назад прянула; говорит: зачем? Марья отвечает: полюбоваться. Говорят, он красивый. Правильно говорят, отвечает княгиня, и улыбается, и тут мы все успокаиваемся, и я, и Сорока, и только Марья не успокаивается, обняла княгиню за ноги, целует сапоги, плачет. Умоляю, говорит, матушка, позволь хоть на малый миг на Финиста молодого посмотреть! Пришлось мне её за ноги оттаскивать. А она сильная, как зверь. Маленькая, а не удержать.

Я улыбнулся и сказал:

– Дикие женщины сильные. За это я их люблю.

Но Куланга моя улыбка только разозлила.

– Ты, – сказал он, – засиделся внизу. Любитель троглодитов, да?

– Нет, – ответил я, – не любитель. Рассказывай, что было дальше.

– Дальше княгиня не спускала глаз с золотого клубка. Эти наши девушки из Внутреннего Круга – они ведь все любят золото. Не могут не блестеть. И чем ярче, тем лучше. Она хотела подобрать – но нагибаться ей по статусу не положено. Княгиня даже руки сама не моет, для этого особый слуга приставлен. В общем, я подошёл и поднял это веретёнце, протянул. Сам тоже рассмотрел. Действительно, нить из чистого золота, толстый моток. Переливается. Княгиня в руки взяла – и окаменела. Смотрит на Марью, говорит: продаёшь? Марья говорит: нет, не продаю, вещь моя личная, и вдобавок заколдована. А я по глазам вижу – врёт. Но молчу. Княгиня говорит: ты кто такова, какого племени будешь, и кто тебя доставил в наш небесный город? Марья отвечает: я никто, дикая, безымянного племени. Княгиня продолжает смотреть на клубок, Сорока это видит, улыбается дикой девке и спрашивает: работать умеешь? С детства, отвечает Марья. Мыть, скоблить, оттирать, чистить – можешь? Могу, говорит Марья, дело нехитрое, а если не соглашусь – что со мной будет? А тогда, говорит сама княгиня, улыбаясь самой милой улыбкой, – тогда тебя к краешку настила подведут и сбросят. Не надо, говорит Марья, сбрасывать, я жить хочу, я на всё согласная, лишь бы уцелеть и у вас остаться… И плачет…

– Дальше, – попросил я. – Говори главное. Её оставили? Во дворце – оставили?

– Оставили. На чёрной работе.

Я не смог сдержать удовлетворённого смеха.

– Значит, мы всё придумали правильно!

– Это не мы придумали, – сказал Куланг. – Это ты придумал. Я тебя послушал, и, наверное, зря. Больше меня в это дело не втягивай…

– Прости, дружище, – сказал я, не умея согнать с лица довольную улыбку. – Мне жаль, что ты расстроился…

– Расстроился? – воскликнул Куланг, и покраснел. – Я расстроился? Меня понизили в должности! Меня старый князь вызывал! Лично претензии высказал! Почему, говорит, в твоём присутствии бескрылые бродяги хватают за ноги членов моей семьи? «Куда ты смотрел»… «Для чего ты там вообще стоял»… Поверь, я много про себя услышал.

– Это ничего, – сказал я. – Главное, что девка теперь во дворце.

– Зато меня теперь нет во дворце. Перевели в охрану храмовой кладовой.

– Тоже почётно, – сказал я.

– Ты смеёшься? Я думал, ты мне друг. А ты меня подставил.

– Подожди немного, – попросил я. – Два-три дня. Потерпи. Я тебе сказал – ты будешь Старшим охраны. Просто доверься мне.

– Нет, – ответил Куланг, и опустил глаза. – Извини. Теперь я боюсь тебе доверяться. Я больше сюда не приду. Ко мне не обращайся. С этого момента никаких дел меж нами нет.

– Подожди, – сказал я. – Подожди. Забыл, как учитель говорил? Не принимай решений под влиянием эмоций…

– Учитель умер, – сказал Куланг. – Два года назад. А ты и не знал.

Я ничего не ответил.