Финист – ясный сокол

Я не виню отца ни в малейшей степени, и моё к нему сыновнее почтение не стало меньше ни на гран.

Отец отрёкся от меня формально.

Так было принято. Так было записано.

Мой отец был пожилой человек, почти старик.

В юности мы все революционеры, а в старости – консерваторы и ревнители традиций.

Чем ты старше – тем крепче привязываешься к своему племени. Тем яростнее желаешь сохранить древние заветы, верования, уклады, обычаи и результаты опытов.

Отец не мог поступить иначе.

Завет предписывал отречение – отец исполнил.

Когда я первый раз, спустя три года после бегства, перед рассветом, в самое тихое мёртвое время, бесшумно проник в собственную комнату, рискуя быть пойманным в любой момент, – я понял, что на самом деле – не отрёкся.

Остался со мной.

Жаль, я уже никогда не смогу его поблагодарить.



Пока наш благословенный город плавал в небесах, столетие за столетием, – внизу жизнь шла своим чередом, развиваясь и усложняясь. Народы, некогда дикие, постепенно преобразовались в сильные цивилизации.

У нас, бронзовокожих, не было монополии на знания.

Знания не принадлежат никому в отдельности, но являются достоянием всех мыслящих существ, сколько их есть.

Процветали не только мы.

В разных концах срединного материка, на востоке и на западе, нижние люди учились воевать, торговать, врачевать и строить, приручали животных, составляли звёздные карты, придумывали себе богов и демонов, а главное – понемногу привыкали договариваться друг с другом, устанавливать законы и правила общежития. Некоторые из подобных цивилизаций достигли впечатляющих результатов в самых разных областях – в землепашестве и скотоводстве, в ремёслах, в искусствах, в мореходном деле, в политическом порядке.

Мы, птицечеловеки, с удовлетворением наблюдали, как бескрылые дикари сражаются за своё благополучие, мучительно преодолевая темноту и леность разума.

Я совершил множество дальних путешествий и видел огромные города, шумные толпы, каменные строения высотой в тысячи локтей, утопающие в роскоши дворцы, храмы, кумирни, цирки, библиотеки, а также мастерские, где обрабатывались металлы, кожи, кость, камень и дерево.

Я своими глазами видел, как кожи обретают крепость камня и как металлы обретают мягкость глины.

Я видел, как люди ставят себе на службу силу бегущей воды, силу движущегося животного, силу ископаемых горящих жидкостей.

Я видел механизмы, способные поднять камни размером с дом. Я видел морские суда, способные нести по океанам, сквозь смертельные волны, отряды в сотню человек. Я видел боевые луки, склеенные из десятков тончайших костяных пластин, – стрела, выпущенная из такого лука, пробивала насквозь любого воина, одетого в самую крепкую защитную броню.

Я видел приручённых слонов, приручённых обезьян, приручённых летающих драконов, и даже приручённых морских чудовищ, вид которых столь кошмарен, что я не возьмусь его описать.

Иногда – весьма редко – я заимствовал у дикарей результаты их труда: похищал золотые украшения и обработанные самоцветные камни, или, как уже было сказано выше, одежду из меха.

Я никогда не заимствовал у бедняков – только у царей, вождей, у вельмож, у тех, кто сыт и благополучен.

Я брал только самые дорогие, уникальные предметы.

Для меня не составляло труда проникнуть в самые охраняемые помещения, в самые глубокие подземелья. Я вскрывал любые замки и сундуки.

Я двигался так быстро, что никакая охрана не способна была заметить меня, – а если замечали, то не успевали помешать.

В моём народе такие действия не считаются злодеянием. Наоборот, заимствуя у дикарей золото и камни, оружие и инструменты, доставляя добычу в Вертоград, жертвуя её в Храм Солнца или оставляя в своих домах, в семейных коллекциях, мы обеспечиваем вечную сохранность артефактов и, что ещё важнее, – предотвращаем возможное кровопролитие. Ибо нижние люди, как известно, ради обретения богатства часто готовы на любую подлость.

Каждый бриллиант или изумруд омыт кровью; изымая у бескрылых дикарей ценности, мы спасали их жизни.

Войдя в Храм Солнца, каждый из нас первым делом видит алтарную чашу, доверху заполненную самыми крупными, редчайшими бриллиантами, рубинами и изумрудами. За каждый такой камень бескрылые дикари готовы резать и калечить друг друга до изнеможения. Каждый камень чреват смертями и предательствами. Попав в алтарную чашу, самоцветные камни обретают покой и служат своему истинному предназначению: собиранию и преломлению солнечного света.

Однажды, шесть или семь лет назад, в одном из самых крупных и богатых городов, основанных жёлтой расой на востоке Ойкумены, я добыл, после некоторых усилий, удивительный трофей: бронзовое веретено с намотанной на него золотой нитью, едва толще человеческого волоса. Нить, очевидно, предназначалась для златотканого ремесла, для украшения парадных одежд. Весь моток – размером с два кулака взрослого человека. Попытка размотать нить ни к чему не привела, я так и не сумел даже приблизительно определить длину; понял только, что материала вполне хватит для изготовления целой рубахи, или даже двух. Каким образом неизвестный мне умелец, пользуясь примитивными инструментами, сумел добиться столь впечатляющего результата, каковы были его секреты – осталось неизвестным; я лишь понял, что держу в руках работу выдающегося мастера. У нас в Вертограде ювелиры обязательно ставят на свои изделия личное клеймо – здесь же, разумеется, никакого клейма я не обнаружил, нить была слишком тонка, я изучил её на длину пяти локтей, напрягая зрение, – но тщетно. Возможно, клеймо стояло на самом веретене, но чтобы его обнаружить, следовало размотать всю нить до конца; я не стал этого делать. Использовать нить мог лишь мастер, столь же талантливый и терпеливый, как и тот, кто её изготовил.

Поняв, что находка моя – редчайшая, я надёжно спрятал её.

Самому мне – изгнаннику – золотая рубаха не требовалась, но было ясно, что добыча могла когда-нибудь сослужить мне добрую службу.

Теперь я решил, что время приспело.

Да, я был богатым. Возможно, одним из самых богатых птицечеловеков за всю историю моего народа. За двадцать лет изгнания я добыл и заимствовал у дикарей несколько десятков огромных бриллиантов и изумрудов чистейшей слезы, оправленных в золото, в перстни, цепи и пряжки.

Я полагал, что однажды обменяю накопленные сокровища на прощение.

Поколебавшись и ещё раз обдумав свой рискованный замысел, я привязал мешок с золотой ниткой под локтем – и поднялся в небо.


Нужно было спешить; до рассвета оставалось недолго.

«Сейчас – или никогда», – так я шептал про себя, бесшумно опускаясь на крышу большого здания близ главных ворот Вертограда: то было караульное помещение, казарма охраны.

Здесь же находилась и городская тюрьма, маленькая, почти всегда пустующая. Очень редко, раз в полгода, сюда помещали подгулявших парней, обычно – за драки, среди юнцов неизбежные, или за проявление неуважения к членам княжеской семьи. Сюда же, в городскую тюрьму, сажали на карантин бескрылых дикарей, поднявшихся с поверхности.

Здесь в эту ночь держали и девку Марью.

Я осторожно прокрался к узкому окну, забранному решёткой.

Охранники ночной смены спали мёртвым сном: свадьба княжьего сына вымотала всех донельзя. Гуляния, застолья, танцы, фейерверки продолжались до рассвета, охрана следила за порядком с удвоенной бдительностью, но когда праздник угас – бдительность угасла тоже.

Смотреть на лежащих вповалку, храпящих воинов было смешно.

Я вспомнил Куланга: он обещал, что в его смену постовые не поднимут тревогу, если заметят моё появление. Теперь оказалось, что вся смена валялась вповалку и храпела.

Не только охрана – весь город забылся трудным хмельным сном. Спали факельщики, забыв подлить масла в уличные светильники; спали уборщики, отчаявшись выгрести с мостовых увядшие цветы, бумажные гирлянды и осколки разбитой посуды; спали жрецы, кое-как прикрыв храмовые ворота; спали золотари, уставшие вычищать отхожие места; спали слуги, обслужившие все прихоти хозяев; спали князья, Финист-старший и его красивый юный сын в обнимку с молодой женой.

Если бы кто-то в эту ночь решил напасть на Вертоград – он бы овладел городом без усилий.

Но некому было нападать. Никто, кроме самих птицечеловеков, не мог добраться до небесной обители. Любой воин, заступающий в охрану, знал, что служба его – ритуальная, номинальная; никто никогда не нападёт, никто не покусится. За множество столетий не было ни единого случая. Тысячи локтей пространства, свищущего лютыми ветрами, надёжно отделяли Вертоград от любой атаки снизу.

Ни земные дикари, ни обычные птицы, ни летучие мыши, ни кровососущие насекомые – переносчики заразы – не могли попасть сюда никаким образом.

Поэтому охранники спали крепко.

Но Марья не спала – возможно, единственная во всём городе.

Когда я позвал её – подбежала к окну мгновенно.

Увидев меня, не удивилась. Просияла, как будто увидела близкого родственника. Прижалась к решётке, глядела с надеждой.

Я прижал палец к губам и прошептал:

– Говори так тихо, как только можешь. Здесь у всех острый слух.

Марья молча кивнула.

– Что тебе сказали? – спросил я.

– Сказали, чтоб ждала. Сказали, завтра разберутся.

Я достаточно хорошо видел в темноте, чтобы поразиться красоте её лица и глаз. Красота происходила не от общей гармонии черт, не от идеального сочетания высоты лба и длины переносицы, рисунка скул и губ; я плохо помню законы красоты, преподанные учителем когда-то, а что помню – в то не верю; красота, как я множество раз убеждался, происходит в первую очередь от внутреннего света, от взгляда, от исходящей силы, от того, как человек держится.

Марья мёрзла, дыхание выходило слабым паром, она спасалась шубой, завернулась до подбородка. Но и шуба, изготовленная из хвостов мелкого зверя горностая, подчёркивала её красоту.

Задолго до меня подмечено, что драгоценные меха подходят не каждому; значительных, глубоких, сильных людей украшают, и наоборот – глупцов и малодушных делают посмешищем.

– Холодно? – спросил я.

– Ничего, – ответила Марья и махнула рукой: мол, неважно.

Я вытащил моток золотой нити, просунул сквозь решётку.

– Возьми.

– Что это?

– Донце-веретёнце. Пряжа, чистое золото. Можно рубаху сшить, или платье. Запомни: здесь все очень любят золото. Когда тебя приведут в княжий дом – покажешь.

– А если спросят, откуда взяла?

– Не спросят. Если предложат продать или обменять – не соглашайся. Скажешь: моё, и всё. Скажешь, что заколдовано. Скажешь, что только ты знаешь, как с этим обращаться. Поняла?

– А если отнимут? – с сомнением прошептала Марья.

– Не отнимут. Всех, кто находится в городе, охраняет закон. Ни у кого нельзя отнимать никакого имущества. Ни у первых, ни у последних. Ни у князя, ни у троглодита. Помни это. Если попробуют отнять – кричи, зови охрану. У нас с этим строго.

– Поняла.

– Шить, вязать, прясть – умеешь?

Марья взвесила золотую пряжу в узкой ладошке.