Финист – ясный сокол

– И куда же, – Тороп почти смеется, – делись эти кровожады?

– Изгнали, – отвечает Потык.

Он говорит охотно; ему нравится, что его голова забита всевозможными ведами, преданиями и увлекательными баснями из жизни далёких предков; он с удовольствием показывает свою учёность. Их там, на требище, особо к этому склоняют: мало знать, надо ещё и делиться с теми, кто не знает.

– Появились, – говорит он, – другие волхвы. Молодое поколение. Кровеборцы. Они отменили человеческие требы, и однажды собрались со всех восьми деревень – и постановили, что на языки богов не ляжет ни одно животное крупнее барана.

– Врёшь, – возражает Тороп. – У нас люди и коров кладут, и лошадей.

– Это можно в особых случаях, – говорит Потык, не смутившись. – Если человек отчаялся. Вообще, на требном холме нет и не может быть никаких твёрдых правил; всё сводится к простому человеческому желанию. Требища ведь не для богов стоят, а для людей. Боги своё возьмут так или иначе. Если б не было ни требищ, ни жертвенников, ни истуканов – для богов ничего бы не изменилось. Они создали средний мир для нас, мы тут хозяева…

Тороп снова улыбается.

– Так я не понял, – говорит он, – ты кровожад или кровеборец?

– Ни тот, ни другой, – отвечает Потык; теперь и он улыбается. – Я же не волхв, и не приобщённый даже. Мне только посулили, что позовут. А могут и не позвать. Но ничего. Не возьмут в этом году – возьмут в следующем. А волхвы-кровеборцы давно умерли все. От них пошло два ведических пути: кровожоги и кровоправы. Я вот, допустим, склоняюсь к кровожогам. То есть, считаю, что крови должно быть мало, а огня – много. А кровоправы, наоборот, считают, что крови и огня должно быть поровну. Эти различия мудрёные, их понять непросто. И вообще, тайные веды – только для приобщённых, и мне нельзя этого рассказывать. На севере долины больше волхвов-кровожогов, на юге – наоборот, больше кровоправов. Раз в год они собираются на ряд, спорят, ругаются, даже до драк доходит. Так или иначе, все тайные и требные веды указывают нам на умягчение человеческого естества. Чем меньше крови – тем лучше. Таково знание. Чтобы стать кровоправом, надо помнить, что до нас были кровеборцы, а до них – кровожады, а до тех – кровопийцы, а до тех – кровомесы, а до них ещё кроветворы…

Неподалёку от нас раздаётся хруст костей, мы вскакиваем – и видим подходящую к нам девку Марью.

– Тебе сюда нельзя, – говорю я.

– Можно, – отвечает Марья так спокойно, что меня пробирает дрожь. – Забыл, что бабка сказала? Всё должно быть сделано моими руками.

И показывает то, что дала ей ведьма: маленький глиняный бутылёк, обшитый тонкой кожей.

Цветастая юбка Марьи спереди изгваздана землёй: видать, упала, когда прыгала через тын. Теперь девка торопливо сбивает грязь с подола: не хочет выглядеть замарашкой.

– Не забыл, – говорю я. – Но ещё рано. Он не угомонился.

Девка шагает ближе к морде гада. Её движения выказывают совершенное бесстрашие.

Я вижу: гад открывает глаз и смотрит на Марью: вертикальный зрак чёрен как уголь.

– Эй, – зовёт Тороп, – стой на месте.

Но Марья не слушает.

Прежде чем я успеваю что-то сделать, она подходит вплотную к Горыну и кладёт ладонь на его морду.

Ноздри змея раздуваются, и девку окатывает волна тухлого выдоха.

Я прикидываю, что будет, если гад сейчас её убьёт. И понимаю: ничего не будет. Просто ещё одна случайная жертва собственного безрассудства. Просто ещё один неприкаянный человечек, явившийся в нашу долину невесть откуда, сгинет зря. Никто не оплачет его смерть, никто не напьётся на поминках. Старая ведьма нас отругает, и, наверное, проклянёт. Но, с другой стороны, мы ничего не должны ведьме, мы шли сюда бить змея, а не следить за посторонней девкой.

И мне кажется, что если тварь сейчас перекусит Марью пополам – я буду единственным, кто пожалеет о случившемся.

Ну и мальчишка Потык, разумеется, тоже пожалеет.

И я подбегаю к девке, хватаю её за волосы и оттаскиваю.

– Пусти! – кричит Марья, вырываясь.

Глиняный бутылёк падает на землю. Марья отпихивает меня с невероятной силой. Змей сипло рычит и поднимает морду. Малой Потык подбегает тоже: хватает меня за локоть, пытаясь вынудить отпустить девку. Ему кажется, что я, намотав на пальцы девкины волосы, наношу ей вред.

На самом деле нет ничего верней, как оттащить человека за волосы, если он полез в зубы собственной смерти, по наивности, или упрямству, или в помутнении разума.

Поэтому я, одной рукой отволакивая девку прочь, другой рукой сую мальчишке оплеуху, и он отшатывается, и смотрит на меня с гневом, а я в ответ – смотрю так, чтоб он понял: одно слово – и я вломлю ему ещё раз.

Змей рычит утробно, и снова встаёт, резко поджав под себя все четыре когтистые лапы: это выглядит как судорога, как болезненный отчаянный рывок: тварь пытается развернуться мордой к нам.

Теперь подбегает Тороп. Он тоже понял, что змей ожил и намерен ударить.

Тороп – молодец, он соображает быстро. Почти так же быстро, как настоящий воин.

В одной руке у Торопа дубина, в другой – нож.

Тороп подскакивает и бьёт дубиной снизу вверх, изогнув крепкое плечо, точно под челюсть змею.

Такой удар и в кулачной драке меж людьми хорош, и змею не нравится; гадина рычит и оседает на задние лапы.

Замечательный удар, думаю я, прямо по поговорке: «На жопу посадил».

Змей ревёт, в его вопле больше тоски и обиды, чем собственно боли.

Он поворачивается к нам боком, и вдруг – бьёт хвостом.


Хвост ударяет, как плеть. Все знают, что плетью больней, чем палкой. Палка бьёт концом, а плеть – хлёстом.

Только вместо плети тут живой дрын толщиной в обхват, сплошь покрытый шипастой костью.

Мне и Марье попадает в грудь и живот. Куда попало другим – я не вижу.

Я отлетаю далеко прочь и обрушиваюсь боком в кучи гнилых костей.

Дышать не могу: мне прилетело точно под нижние рёбра. Однако броня смягчила удар.

Я лежу лицом в голую землю, пахнущую лебедой и щавелем.

Теперь мне нужно любой ценой встать и поднять оружие: иначе меня убьют.

По многолетней привычке я не выпустил из пальцев рукоять дубины. Я кое-как встаю. Я могу сражаться; ударом мне отбило живот, пах и грудину: но если что-то сломано – то два или три ребра. Руки и ноги слушаются.

Я смотрю, где враг.

Змей пребывает на том же месте, но теперь лежит на боку, и меня накрывает ощущение приближающейся смерти. Я смотрю на его бугристое неподвижное тело и понимаю, что гадина вот-вот подохнет.

Рядом с собой я вижу и девку: ей досталось не так сильно, потому что удар пришёлся по мне.

Марья оглушена, ушиблена, но на моих глазах встаёт, резко оттолкнувшись ногами и выхватив нож из ножен.

Теперь снова понимаю, что она – воин, как и я.

Мы поднимаемся на ноги, переглядываемся.

Мы целы и почти невредимы.

Я не могу сдержаться: хватаю Марью за плечо и прижимаю к себе, глажу по волосам. Она горячая, она дрожит вся.

Впервые в жизни я не думаю о своей любимой Зоре, – мои мысли занимает другая женщина.

Выходит, что я – совсем не однолюб. Но это меня не расстраивает.

– Цела? – шепчу я в маленькое ухо.

– Да.

– Добро, – говорю я. – Добро. Но больше вперёд не лезь. Хорошо?

Девка кивает и высвобождается из моих объятий; мне немного стыдно, что я не сдержал порыва; Марья смотрит благодарно. Я улыбаюсь и подмигиваю ей: мол, и не такое бывает.

Тепло её маленького тела остаётся на мне, при мне, навсегда.

То был единственный раз, когда я обнял её, как мужчина обнимает женщину.

Уже совсем светло. Бледное солнце движется выше и выше, по обычному пути. Небо имеет цвет рыбьей чешуи.

Дымятся, догорая, брошенные на землю наши светочи.

Во все стороны открывается моему взгляду змеева лёжка: огромная лысая поляна, заваленная мёртвыми костями. Сквозь выбеленные временем останки проросло всё, что растёт в лесу, от репейников до огромных кустов ежевики.

Теперь, при дневном свете, видно, что змей, пусть подыхающий, бессильный, так или иначе несколько раз за лето обходит свою лёжку, от края до края тына, сжирая и ягоды, и кусты, и репьи, и всё, что может насытить древнее существо и продлить его дни.

Но его конец, его смерть, витающую над его головой, я ощущаю совершенно ясно.

Потом я обхожу кругом весь тын.

У края лёжки на восход, в десяти шагах друг от друга, лежат Потык и Тороп.

По ним попало сильней, самым концом змеева хвоста, они улетели дальше.

Малой Потык, в общем, невредим. Его лицо сплошь залито кровью: ему, видимо, попало по голове, в лоб, но только краем. Парнишка всё соображает. Знаком показывает, что готов держать оружие. Он осторожно встаёт; пошатывается, но старается держаться прямо. Марья подходит к нему, хочет помочь, поддержать за локоть, но Потык отстраняется, не желая показывать слабость, и даже браво подмигивает девке.

А Тороп лежит без чувств, и лежит набок, нехорошо: спина его сломана. Льняной поволочень слишком тонок, чтоб защитить от сильного удара.

Я подхожу к нему и смотрю.

Он живой, дышит, в сознании, зрачки не закатились; я кладу руку ему на грудь – сердце бьётся очень часто, но ровно.

Я смотрю на Потыка: у него белые, почти безумные глаза.