Финист – ясный сокол

К сожалению, о том, что произошло в доме ведьмы, я теперь почти ничего не помню.

Очевидно, старуха наложила на меня заклятье беспамятства; другого объяснения подобрать невозможно.

Я помню, что прожил в её доме два дня и две ночи.

Ещё раз повторю, я был малым парнем. Многого не понимал.

Старая Язва не удивилась моему появлению. Она знала, что в одной из деревень долины бесследно исчезла молодая девушка. И когда я попросил о помощи – не отказала.

Я помню, старуха пригласила меня в дом, и когда я вошёл – от запахов у меня закружилась голова.

Я помню, посреди дома старухи стояла огромная, круглой каменной кладки, печь с дымоходом, уходящим наверх сквозь кровлю, и в той печи стоял горшок, истекавший дурманной, жирной горечью, такой ядрёной и тяжкой, что я, не произнеся ни слова, сел на пол и провалился в беспамятство.

Ещё добавлю, в своё оправдание, что к тому времени я уже полгода почти не спал: мысль о том, что Зоря навсегда потеряна, была для меня невыносима, и после заката солнца кошмары мучили меня, не позволяли успокоиться.

В избе старухи Язвы я забылся глубоким сном впервые за долгое время.

В свои тогдашние двенадцать лет я не был дураком и понимал, что диковинные запахи есть главное оружие любого волхва и ведуна.

Но тот запах, из горшка в печи, в тесном старухином доме, был слишком крепким. Я не устоял.

Когда приходил в себя – выпить воды, или выйти на двор за малой нуждой, – видел спросонья, вполглаза, что старуха сидит, сгорбясь, на сундуке, в светлом углу, под лучиной, и вертит в руках старые тряпки и верёвочные обрезки, изготавливая нечто, мне непонятное.

Так продолжалось два дня и две ночи подряд.

На третий день я очнулся ото сна, как будто болел – и выздоровел; вскочил, полный сил, с пустым урчащим нутром, с зудом жил, желанием обежать всю долину десять раз – лишь бы разыскать пропавшую подругу.

Старуха накормила меня кашей и хлебом, налила ковш браги, а потом призналась, что помочь мне не сможет.

Старуха сказала, что два дня вязала куклы-мотанки, а когда связала и поставила на стол – эти куклы, все как одна, стали сами собой падать со стола, и каждый раз, когда старуха поднимала их и возвращала – куклы падали опять.

Я не понимал, что это значит, и старуха объяснила.

Куклы-мотанки не хотели жить в доме старухи.

Мотанки хотели уйти. Мотанки дали понять, что знания старухи не распространяются так далеко, как хотелось бы самой старухе.

После двух ночей мёртвого сна моя голова соображала очень хорошо – и я помню, что задал старухе только один, самый главный вопрос:

– Она жива или мертва?

И старая ведьма Язва, сильно помедлив, ответила:

– Жива.

Мне следует ещё раз повторить, что я мало и плохо помню всё, что произошло в доме старухи. Запахи в её хижине одурманили меня.

Не думаю, что старуха специально отравила гостя вонью волшебных настоев – скорее, к тому времени я сам так ослабел, что потерял все силы.

Меня душило отчаяние; с мыслью о том, что Зоря исчезла, невозможно было смириться.

По несколько раз в день моё сердце заходилось острой тоской, и я глотал слёзы, и стискивал зубы, и обещал сам себе, что не остановлюсь, пока не найду любимого человека.

Конечно, я пребывал в помрачении. Глупо спорить.

Тогда, осенью, в хижине старухи Язвы, это помрачение достигло верхней точки, обратилось в безумие, в вереницу обрывочных бредов – и прекратилось.

Я вышел из дверей старухиной избы с дурной головой, но со свежим сердцем.

Но хорошо помню: видел, как старуха мотала кукол, сгорбившись над цветными лоскутами, разложенными на крышке сундука.

Я ушёл от ведьмы изменившимся, другим, более взрослым – и полным сомнений. Я почти ничего не узнал о судьбе Зори. Но я так много узнал об устройстве живой жизни, что перестал бояться.

Зоря могла быть где угодно.

В чужом поселенном пузыре.

В мире живых людей.

В мире мёртвых.

В мире богов и полубогов.

В мире духов.


Пока я искал Зорю, мой собственный поселенный пузырь увеличился троекратно. В него теперь вошли не только моя родная деревня, не только дома и дворы родителей, соседей и друзей, не только ближайшие ручьи, овраги и поляны, но и дальние окраины, холодные скалы, ледяные водопады, и хижины отшельников, и отчасти поселенный пузырь старухи Язвы, и такой же пузырь кривоногого уродливого Отца Упырей, и даже пузырь надутого и чванливого волхва Снытко.

И вот – прошли годы и годы, из двенадцатилетнего юноши я превратился во взрослого воина, доспешного умельца и участника многих боевых походов. Память о Зоре потускнела – но не исчезла.

А старуха и её кривая хижина остались на своих местах, ничуть не изменившись: тот же дурман высохших трав, та же страшная печь. То же чувство страха – как будто один из богов ткнул громадным шилом в мой поселенный пузырь, и тот лопнул с треском.





8.


Я проснулся ночью от звуков голосов.

Дождь продолжал сеять, шумел-стучал по крыше, но уже не так сильно.

Старая соломенная кровля малость протекала, и на меня подкапывало, но в этом была своя прелесть, какая-то живая связь с большим миром; может, и страшно в избе, но вне её – не страшно; славно и свежо.

Один голос принадлежал старухе, второй я не распознал.

Этот второй звучал необычно: густой бас, властный, свинцовый, но скрипучий – каждое произнесённое слово как будто ломалось на части и сыпалось.

Старухина манера тоже удивила: с нами она не церемонилась, выбранивала, пеняла – а теперь была необыкновенно вежлива, почти заискивала.

– Не могу дальше, – грустно жаловалась старуха. – Я тебя прошу. Ради всего, что у нас было. Сделай.

– Нет, – с сожалением прогудел неизвестный. – Рука не поднимется. И ты знаешь правила. Нам нельзя трогать людей.

Старуха всхлипнула.

– Так разве я человек? Погляди на меня. Руки-крюки, спина горбата, ноги еле идут. Двести тридцать лет. Ни волос, ни зубов. Глаза дальше носа не видят. Только нюхом и спасаюсь. Стыдно сказать – по нужде на ощупь хожу…

– Не жалуйся, – твёрдо ответствовал неизвестный. – Ты приносишь пользу своим собратьям. Вон, у тебя гостей полный дом…

– Ага, – сказала старуха. – Пришли гости, глодать кости.

Они помолчали.

– Зачем они здесь? – спросил неизвестный.

– Это здешние, – ответила Язва. – Идут змея бить. У меня с местными общинами уговор. Кто на змея идёт – тем приют давать, а если кто повредится – того лечить. Ну и харчами тоже баловать.

– То-то у тебя хлебом пахнет, – сказал неизвестный.

– Днём две буханки спекла, – ответила ведьма. – На клеверном меду. Хорошо получилось. Хочешь – угощу?

– Я хлеба не ем. Только мясо.

– До сих пор охотишься?

– Бывает. Для забавы. Ну и чтоб уважали. У нас ведь как: еды полно, да едоков мало.

– Что, – спросила старуха, – не плодится твой народ?

– Нет. Я посчитал – если так будет дальше, через триста лет сгинем вовсе.

– А ты не считай, – посоветовала старуха. – Приплод от многих условий зависит. Может, ещё все перевернётся. В мире ничего постоянного нет: вчера был недобор, а завтра – перебор. Считать бесполезно. Будущее сокрыто, угадать его невозможно.

– Вот что, – сказал неизвестный. – Моё будущее зависит от тебя. И я не улечу, пока не дашь согласия. Сын у меня один, он не должен умереть.

– Это ты сплоховал, – сказала старуха, свысока и насмешливо. – Прямо сказать, опрофанился. У князя неба должно быть много сыновей.

– Я знаю, как должно быть, – раздражённо ответил неизвестный. – Учить меня не надо. Давай, хочешь – на колени встану, раз в жизни? Перед тобой?

– Не хочу, – сказала старуха. – Не нуждаюсь. Чем его лечат твои знахари?

– У меня всего один знахарь. Было двое; старый умер, остался молодой, и тот без дела сидит. Мы же ничем не болеем.

– Это да, – пробормотала старуха. – Не болеете, но вымираете. Так чем же лечат твоего сына?

– Солнцем. Глиной. Мазями. Дымом. Ореховой скорлупой. Зелёным вином. Маковой настойкой. Горячим камнем. Жжёным волосом. Солевыми ваннами…

– Солью нельзя! – резко вставила старуха. – От соли раны не заживают.