Финист – ясный сокол

Так вышло, что ближе к зиме я остался последним, кто верил, что Зоря жива.

Прочие остыли. Решили забыть.

Но я забывать не хотел.

И, пока не легла зима, – я обошёл всех ведунов долины.

Как уже было сказано, горбатая старуха Язва из чёрного леса была не единственная колдунья в нашем крае.

Мой отец каждое лето уходил в поход вместе с князем, воевать дальние земли. С конца весны по конец осени – пока отца не было – хозяйством заведовал я.

Но не один.

Наша мать Алия умерла давно; после неё появилась незамужняя и бездетная баба Радунья, наша дальняя свойственница из рода медведя: вселилась в наш дом, стала спать с отцом и управлять его делами.

Отец даже хотел жениться на ней, однако волхвы не разрешили: у них были подозрения, что Радунья бесплодна.

Так и вышло: за последующие годы она, ещё не старая баба, так и не смогла родить.

Я слышал смутные истории – о том, как волхвы посоветовали отцу выгнать тётку Радунью и взять другую жену, молодую. Отец был богат, и притом пребывал под личной защитой князя; любая семья почла бы за честь породниться с ним.

Но не вышло: мой отец был упрям, и когда волхвы стали на него давить – повернулся спиной и ушёл.

Я его упрямство полностью унаследовал.

На поиски Зори я потратил все сбережения. Их у меня было – две бронзовых полденьги. Одну полденьгу я заплатил за новые сапоги, годные к долгим переходам. В лесу без крепких сапог – никуда. Вторую полденьгу отдал Радунье, чтобы глядела за курами и козами в моё отсутствие. Тётка и так, без денег, умело надзирала бы за домом и двором, – но по её многим недовольным намёкам и обмолвкам я понял, что если уйду – буду должен.

И я подарил ей полденьги.

Тётка Радунья – сухая, тощая, безгрудая, всегда печальная и молчаливая – была, как я понял, вполне рада.

Бронзовую полденьгу можно было расковать, например, в две нарядные блестящие серьги, или, наоборот, расплющить в прекрасное шило длиной в мизинец.

В обмен на подношение я получил возможность уйти из дома, и уходил трижды: неделю в середине лета, неделю в конце лета и неделю в середине осени.

Скажу сразу: тётка Радунья вряд ли меня любила.

Но и неприязни у меня никакой нет. Тётка всегда была со мной ровна и спокойна. И порты мои стирала, и кормила от пуза. Готовила средне, слишком постно, но сытно. Ни одного плохого слова про неё не скажу.



Сначала я пошёл к самому известному и умнейшему человеку в нашей зелёной долине, главному требищному волхву Пшеничной деревни – самой населённой и богатой; в этой деревне, и только в ней, на жирных, нагреваемых солнцем пашнях вдоль реки, умели растить хлеб.

Верховного требищного волхва звали Снытко.

Он принял меня равнодушно. Сказал, что у него уже трижды спрашивали мнения насчёт сгинувшей девочки. Сказал, что пытался определить её судьбу всеми известными ему способами, но не сумел. Сказал, что в попытках выкупить девочку уже были помещены на языки богов три ягнёнка и полдюжины куриц, – но всё без толку. И это не считая молочной коровы, лично закланной отцом Зори.

Волхв Снытко был малоподвижным, высохшим донельзя, беззубым, безволосым, внешне отвратительным. От него пахло чесноком, а сквозь чесночный дух пробивался запах стариковской гнили.

Он мне не понравился.

Уродливые люди никому не нравятся. Даже если они верховные волхвы.

Требище Пшеничной деревни было богатым, чисто выметенным, широким, в два яруса: выше по склону стояли особо почитаемые идолы, ниже – те, кто пользовался меньшим уважением.

Все истуканы – сильные, в два человеческих роста, отскоблённые добела, обвязанные разноцветными лентами, умащенные мёдом и дёгтем, понизу сдобренные кровью – смотрелись очень грозно.

Помню, я испытал непривычно сильный трепет, и озноб пробежал по моей коже.

Сам верховный требищный волхв Снытко был облачён в пурпурный плащ невиданной красоты и ширины. Края плаща, затканные серебряной нитью, складывались в узор удивительной сложности.

Лоб волхва, щёки, нос, шея, а также его голый череп сплошь покрывали узоры и знаки, набитые столь искусно, что за их игрой нельзя было определить выражения лица; я смотрел и не мог понять, горюет или смеётся верховный требищный волхв Пшеничной деревни и всей зелёной долины.

Или, может быть, для него это было одно и то же действие?

Он нагрел в медной чаше щепотку чёрных сухих листьев, пока те не задымились резким духом; понюхал сам, дал понюхать мне – но я ничего не почувствовал; не имел привычки к благовониям. Снытко же имел такую привычку, долго и вдумчиво теребил длинными пальцами воздух подле своих ноздрей, вдыхал с тщанием, сопел, зажмурив глаза, шептал заклятия; у меня, наблюдавшего, сложилось мнение, что верховный волхв ничего не может сделать, а просто искусно врёт, изображая значительность там, где её нет.

Набравшись смелости, я спросил, может ли верховноуважаемый Снытко устроить мне встречу с лешаком. Но требищный волхв, как и следовало ожидать, очень рассердился и даже пытался схватить меня за ухо; закричал, что мой отец Ропша плохо меня учил, что на требище, пред лики богов, с такими просьбами не приходят, что, если я хочу найти лешака или какую-либо иную лесную нежить, столь же гадкую, – я должен идти в лес и искать самостоятельно.

Не дослушав его возмущённых речей, я повернулся и ушёл.

А он ещё прокричал мне вслед, высоким и жалобным, каркающим голосом, чтобы я не вздумал идти к «отшельным»: мол, так я сделаю только хуже и себе, и всем людям своего рода.


Но я его не послушал.

Если обычный человек – воин, крестьянин, охотник – ссорится с волхвом, тот всегда угрожает страшными, самыми что ни на есть погибельными проклятиями. Такие проклятия волхвы обычно произносят для вида, неискренне: чтобы боялись и уважали. На самом же деле ни один волхв никого проклясть не может: все волхвы желают своим родам и общинам только счастья – процветания, здорового приплода, сытости. На то их и держат.

По древнему правилу, на каждое деревенское требище полагалось не более двух волхвов, при двух учениках, итого – не более четырёх. Ни одна община не могла кормить лишние рты, поэтому содержать полное количество – четырёх служителей – могли себе позволить только богатые деревни, а те, что победнее, содержали троих, а чаще двоих: одного волхва и одного ученика. Понятно, что любой «отшельный» ведун, не имеющий отношения к деревенскому требищу, любая старая ворожея или травница, ушедшая в лес, поближе к своим корешкам, любой ведьмак, удалившийся в пещеру и там самостоятельно вступивший в сношения с духами и силами природы, и принимающий у людей плату за свои ведовские услуги, – отбирал хлеб у деревенского требищного волхва.

Поэтому дряблый Снытко запретил мне, под страхом тяжелейших проклятий, идти за помощью к лесным ведунам.

Он всё кутался в старое пурпурное рухло, затканное серебром, как будто это могло спасти его от бессилия.

Он делал жесты длинными руками, призывая меня вникнуть в его духовную традицию, – но я видел, что он холоден к моей беде и думает только о собственной участи.

Я развернулся и ушёл.

И когда он кричал мне в спину – «Не ходи к отшельным, не вздумай!» – я даже не обернулся и не кивнул.

Мне показалось, что он остался мне благодарен: за то, что я не обвинил его в слабости и лукавстве.

Больше я никогда не возвращался к верховному волхву.

Через год после нашего разговора Снытко умер. Говорят, от старости.

Я не был на его похоронах.

Я слышал смутную историю, что на самом деле верховный волхв долины помер вовсе не от старости, а от удара топором по затылку. История гласила, что князь Хлуд явился к волхву за советом вместе со своим старшим мечником. Князь Хлуд спросил волхва, может ли тот предсказать свою ближайшую судьбу. В это время старший мечник князя незаметно зашёл волхву за спину. Старый Снытко ответил, что может предсказать всё, что его судьба – прожить долгую жизнь. Тогда старший мечник ударил волхва топором по затылку и убил его.

Говорят, когда его положили на погребальный костёр – волхв Снытко не сгорел, остался как есть, во плоти, только от огня вытекли глаза и лопнули яйца.

Я ничего этого не видел.

Покинув волхва Снытко, ничего от него не добившись, я спросил совета людей. Ближних и дальних родственников из Ржаной деревни, из Осетровой деревни, из Медвежьей, из Кабаньей. Из Деревни В Ущелье, из Деревни У Водопада, из Деревни У Края Гор.

Мне назвали сильнейшего отшельного ведуна долины.

За три дня я добрался до его жилья.

Ведуна звали Креп, а по прозвищу – Отец Упырей.

Ходили слухи, что он – вечный, что ему тысяча лет, что он жил в долине задолго до прихода переселенцев, что он – последний потомок древнего племени пращуров, населявших зелёную долину в незапамятные времена. Говорили, что пращуры вымерли, перебив друг друга, – слишком жестоки были их условия существования, и слишком жестокими в этих условиях стали сами пращуры; они уничтожили собственное племя от избытка ярости и упрямства, и, по преданию, каждый лично съел своего врага, и сделал себе шлем из его отполированных костей.

Пройдя всю долину с восхода на заход, у края Горы, Прячущей Солнце, в ущелье, заросшем можжевельником и орешником, я отыскал каменную яму, где жил Отец Упырей.

Он, как и все прочие волхвы и ведуны, был глубоким стариком.

Вам следует понять, как это выглядело. Двенадцатилетний паренёк, потерявший в лесу подругу, пришёл искать совета у существа, которое было человеком не полностью.

Внешность Отца Упырей в корне отличалась от моей, и моих родственников, и прочих людей долины.

Старый пращур имел плоский вдавленный нос, покатый лоб и очень маленькие, глубоко посаженные глаза.

Всё сложение его тела показалось мне чужеродным. Слишком короткая шея, слишком широкая и выпуклая грудь, слишком кривые ноги. Слишком низкий лоб, слишком грубый голос.

И его выговор, странная манера подкашливать и рычать, с усилием выхаркивая обыкновенные, простые слова, которые легко произнесёт и ребёнок, – выдавала в нём иноплеменника.

Он жил собиранием кореньев, в его пещере не было очага; он не жёг огня, и это выдавало в нём последователя древнейших природных сил; он повсюду ходил босым и голым, его коричневая кожа шелушилась, как грубая сосновая кора; он двигался и дышал совершенно бесшумно; он был настоящим древним ведуном, диким и почти всемогущим, заросшим, от глаз до горла, бородой, свалявшейся в сальные лохмы.

Когда он шёл по лесу, птицы сами садились на его плечи и затылок, а белки и куницы бежали рядом, выпрашивая лакомства.

Его прозвали Отцом Упырей по веской причине.

Если старейшины приглашали Крепа пожить в той или иной деревне, например, от Нового Года до весны, – Креп принимал приглашение, зимовал, ел, пил, спал, мылся в бане в своё удовольствие, – а по весне уходил; потом на протяжении двух или даже трёх лет ни один покойник в той деревне не восставал из могилы.

То есть, присутствие Отца Упырей сказывалось на мёртвых благотворно.

Там, куда звали старика, – мертвецы успокаивались и спали, сожжённые, обратившиеся в пепел и засыпанные землёй; никого не тревожили.

В других деревнях, особенно по окраинам долины, куда старца не решались пригласить, по причине дороговизны его услуг, или отдалённости его жительства, – покойники вставали и возвращались каждый год, а бывало – и чаще.

В те времена как раз укоренялся обычай не только сжигать своих мёртвых, но и закапывать кости в землю, или заваливать камнями. Иначе мертвец мог встать и вернуться домой.

Обычно упыри являлись, чтобы отомстить за свою гибель, либо за любовную неверность.

Случаи смертоубийства в нашей долине были очень редкими; люди жили в согласии, и споры свои решали в переговорах.

Так что подавляющая часть упырей, восставших из могил и вернувшихся в свои дома, – это были супруги, желающие наказать своих жён и мужей за измену.