Дочь олигарха

Наташа вздыхает.

– Я вам расскажу кое-что, только вы, пожалуйста, не сердитесь.

Тетя Соня пожимает плечами. Делает глоток “Снежка”. Переходит на русский.

– Смотря что скажешь.

Таш вертит на руке браслет.

– Я видела в инстаграме фотографии мертвой девочки.

Тетя Соня вскидывает татуированную бровь.

– В смысле, не по-настоящему ведь?

– Ой, нет. Нет-нет-нет. На фотографиях она была еще живой. Но там везде стояли эти хештеги – типа “анорексияприди” и “голодаю”, вот это все.

Это произошло случайно. Таш залезла в инстаграм после лекции Анастасии. Просто посмотреть внимательнее на этих худеньких красивых девочек и подумать о них. Подумать об их ребрах и о том, хочется ли ей самой тоже иметь такие ребра, и что делать, если хочется. Она рассматривала фотографии дольше, чем планировала, и в тот момент, когда ей показалось, что она видела уже всех анорексичных девушек на земле и прочитала все их пугающие списки #целей, она прошла по хештегам в самую глубь и там, под одним из самых странных хештегов, увидела ее – Бьянку.

– Не самые счастливые хештеги, – говорит тетя Соня. – Ну, рассказывай дальше.

– В общем, в основном у нее там были селфи. Она много фотографировала себя в танцевальной студии, там куча зеркал. Но…

– Что?

– Короче, некоторые фотографии явно сделал кто-то другой.

– Друг?

– У нее не было друзей, кроме девочек из наших двух спален.

– И ты думаешь, фотографировал кто-то другой?

Таш кивает.

– Да.

– Почему ты так уверена?

– Ну потому что… Не знаю. Она всегда скрывала, что у нее проблемы с едой. Даже никогда не раздевалась при нас. К тому же некоторые снимки были сделаны с напечатанных фотографий. У нас тут ни у кого нет бумажных фотографий. Они такие, края немного приподняты, как настоящие. Типа, как из полароида. И некоторые были вставлены в рамки – в обыкновенные, как на картинах.

У одного английского друга Наташиной матери был полароид. Людмила надевала купальник, сверху накидывала шубу, втягивала живот и позировала на кухне или на балконе, и дым с завода портил ей прическу.

– А подписи? Что там было?

– Очень грустные, – говорит Таш. Она не знает, стоит ли делиться тем, что там прочитала. И тут же понимает, что ведь посты были открытые. Как странно, что кто-нибудь может смотреть на эти фотографии и не догадываться, что девушка, которой они любуются, мертва: девушка в белых трусах и лифчике, лежащая на двуспальной кровати со смятой белой простыней, скульптурой лошади и озером на заднем плане. – Например, “я хочу уплыть”. Еще что-то про Офелию из “Гамлета”. И что-то про черный бриллиант.

– Ты читала “Гамлета”?

– Вообще-то нет, – говорит Таш. – Они в школе в прошлом году ставили что-то вроде балета, мне кажется. По-моему, Бьянка играла Офелию. Ну и вообще она ею прямо бредила – и ею, и принцессой Августой.

Тетя Соня кивает. Глаза у нее закрыты. Если бы не ботокс, лоб у нее сейчас был бы наморщен. Она делает глубокий вдох и открывает глаза.

– Дело приобретает очень интересный оборот, – говорит она.

– Интересный? – переспрашивает Наташа, но тут тете Соне приходит сообщение, и она на минутку выходит из зала.

Пока ее нет, Таш кладет побольше сливочного масла себе в картошку, давит картошку вилкой и быстро съедает, пока никто не видит. В таблице Weight Watchers это будет пять лишних баллов, но ведь сегодня Рождество, так что не считается! Таш ищет в себе угрызения совести и чувство вины и пытается почувствовать себя тем, кто жалуется своим худым подписчикам в инстаграме, что сегодня жутко обожрался и теперь хочет умереть, но обнаруживает, что ей плевать.

На следующий день машина отвозит Наташу и тетю Соню в Баттерси-Хелипорт, где их дожидается вертолет. Взлет ощущается так, как будто их потянули вверх на тоненькой ниточке, и они болтаются на ней, как паук, которого вытащили из ванны и несут выбрасывать за окно.

– Можем полететь куда захотим! – объявляет тетя Соня под рев мотора. – Потому что мы богаты!

Ну или что-то вроде того. Вообще-то она могла бы сейчас говорить все что угодно, потому что шум такой, что все равно ничего не слышно. Тетя Соня не часто улыбается, но сейчас на лице у нее улыбка: она в опасности и оторвалась от земли, оторвалась в буквальном смысле и теперь парит над искрящимся Лондоном, над его вечным сиянием.





Рейчел созерцает тарелку с едой, стоящую перед ней. Могло бы быть хуже. Можно съесть капусту и немного индейки без кожи. Если бы она всерьез увлеклась веганством, она бы и индейку тоже оставила, но надо ведь ей хоть что-то есть. Она это знает. Знает об опасности “режима голода”, когда тело от отчаяния начинает набирать вес даже без еды и ухитряется выкачать граммы жира из чего угодно – даже из крема для тела или из предметов, которых касаешься: например, это может быть жир окружающих тебя людей. Это им Тиффани однажды рассказала. Дело было на уроке биологии, и доктор Морган, обычно такой мягкий, тут совершенно вышел из себя и выгнал ее из класса. Потом у него был такой вид, как будто он сейчас заплачет, как будто он совсем как Рейчел и как ее мать – из тех людей, которые не могут рассердиться и при этом не заплакать.

Картошку и пастернак Рейчел съесть не может, в них слишком много углеводов. А хлебный соус – он ведь приготовлен, ну ясно, из хлеба. Никто, вот буквально никто-никто не ест хлеб. Белая мука приготовлена из самых вредных частей пшеницы, которую к тому же еще и генетически модифицировали, чтобы люди на нее подсаживались, как на опиум. Это Рейчел объяснил ее старший брат Эллиот. Рафинированная мука застревает в маленьких штуковинах в животе, раздражает их, и желудок так воспаляется, что разрывается, и клочки белой муки носятся у тебя прямо в крови, и ты от этого можешь даже умереть или заболеть шизофренией. А белый соус приготовлен из молока, то есть из кровавого гноя порабощенных коров, которых сначала насильственным образом заставляют забеременеть, а потом отнимают новорожденных детей. От молочных продуктов люди жирнеют и покрываются прыщами, потому что молоко не предназначено для того, чтобы его употребляли взрослые человеческие особи. От них у людей появляется много слизи, она льется из носа длинными соплями и иногда попадает в мозг. Человек может даже захлебнуться в собственной слизи, ну и правильно, так ему и надо.

А клюквенный соус, в свою очередь, почти полностью состоит из сахара. Рейчел видела, как мать его готовит, рано утром, когда за окнами еще было темно. Мать стояла на кухне в белом халате, шея перемазана тональным кремом, и размешивала в кастрюле целый стакан белого (БЕЛОГО!) сахара с замороженной клюквой.


– Не говори брату, – сказала она тогда Рейчел.

Так много вещей целиком состоит из сахара. Хлеб, даже если съесть его вообще без всего, превращается у тебя в желудке в целую миску сахара. Буквально в целую миску. То же самое с фруктами. Алчные испорченные фермеры нарочно вывели такие сорта фруктов, в которых этого сахара буквально через край. Если не собираешь ягоды где-нибудь в лесу, можешь с таким же успехом съесть пакетик “Харибо” (а они хотя бы вкуснее, положа руку на сердце). Жареная картошка – это тоже сахар, только облитый жиром и подожженный, чтобы вызвать у тебя рак. Мама Рейчел жарит картошку на гусином жире, и это такая мерзость, что даже думать об этом невозможно. С пастернаком – та же история, только он на вкус хуже, чем картошка.

Толстой девочки, которой была Рейчел, той, которая съедала по две или три порции жареной картошки, а в рождественские каникулы уплетала бутерброды с жареной картошкой и одна съедала целую банку шоколадных конфет “Розы”, больше нет. Она умерла. Похоронена. Ее тело истлело и разложилось. Теперь она съедает пополам с братом мисочку киноа, на приготовлении которого он настоял, потому что это полезная пища, а все остальное дерьмище на столе – нет. Он – веган, но говорит, что Рейчел веганкой становиться еще рано. Ей надо начать с палеодиеты и сидеть на ней, пока не похудеет, а уж потом можно будет переходить на овощной режим. Последние несколько лет он с ней почти не разговаривал, а тут вдруг все это.

Спортивный зал открывается на второй день после Рождества, и Эллиот берет Рейчел с собой. На этот раз он не заставляет ее прятаться в зале кардиотренировок и притворяться, что она ему никакая не сестра, пока он зависает с друзьями в качалке. Старая спортивная одежда ей уже велика, так что утром Рейчел проскользнула к маме в спальню и нашла там пару тренировочных леггинсов и черный топ “Найк”, который надела поверх розового спортивного лифчика – раньше он был ей мал, а теперь нормально. На шею повесила несколько рядов цепочек, а на ухо нацепила кафф – если не приглядываться, кажется, что у нее проколот хрящ. Вот сбросит еще фунт и вставит сережку в пупок. Она уже выбрала себе в магазине “Клерс” серебряную штангу для пирсинга со свисающим индийским амулетом. Каждый день заходит на нее посмотреть. Впервые в жизни она осознает, что вещь вроде этой может принадлежать ей. Пока что это лучшее Рождество в ее жизни.

Ладно, никто точно не знает, куда подевался отец после того, как в первый вечер Рождества все друг на друга орали, и бабушке, наверное, осталось жить неделю или две, а сестра опять в рехабе, и… Но кому до всего этого дело? На нее сегодня смотрит Джордон: реально, смотрит. В какой-то момент он даже упоминает ее в разговоре и называет – на полном серьезе! – “классная сестренка” Эллиота. И все делают ей комплименты, дают советы, даже ужасные близняшки-инструкторши по фитнесу, Милли и Иззи, смотрят с восхищением на плечи Рейчел и на живот и задают вопросы про ее диету и беговую программу, и впервые в жизни в этот вечер Рейчел засыпает с ощущением радости, тепла и свободы.

После стольких лет у нее наконец-то есть ответ.

У НЕЕ ЕСТЬОТВЕТ. И все это время он лежал у нее под носом, заколдованный прекрасный принц в лягушачьей шкурке.





Замок находится на острове, попасть на который можно только по воздуху. Это где-то в Шотландии. Или, может, в Ирландии. В каком-то кельтском холодном краю. Они приземляются на вертолетную площадку и, похрустывая гравием, идут по дорожке, где их встречает кто-то. Дворецкий? Таш не знает, как положено называть такого человека, но он тут явно работает. У него в руках папка, а на ногах – начищенные туфли. Он пожимает руку тете Соне.

– Молодежь в горячих ваннах, – говорит он Наташе и берет у нее сумку. – Я провожу вас в комнату, чтобы вы приготовились.

Наташа идет за ним к боковому входу в здание. Похоже на школу. Поднимается по черной лестнице, по коврам, которые знавали лучшие времена, и дальше – по коридору, где холодно из-за того, что открыто окно, и в воздухе стоит запах плесени. Дальше начинается коридор подлиннее и пошире, на стенах – большие белые пятна в тех местах, где раньше висели картины, и торчат обрывки проводов от бывших ламп.

Это напоминает Таш о картинах в кабинете директора. Все эти лошади.

– Недавно заселились, – говорит дворецкий. – Полная разруха.

Она не привезла купальник. Правда, уж лучше остаться у себя в номере и приготовиться к вечеру. И не отвлекаться на молодых людей и ванны. А отец тоже здесь будет? Она ежится от волнения. Она уже почти забыла, как он выглядит. Пытается представить его себе, но на ум приходит только стареющая поп-звезда. Как ее зовут, эту поп-звезду? Пол Маккартни. Отец Стеллы, которая делает спортивную одежду. Перед глазами возникает картинка, как Тиффани пишет ему, старинному битлу по имени сэр Пол, своей французской перьевой ручкой бирюзового цвета и спрашивает, правда ли, что он мертв, а то про обложку альбома “Abbey Road”[32] рассказывают всякое. Девочки обожают “Abbey Road”. Они нашли диск под кроватью у Бьянки, вместе с нотами и тремя пакетами подгнившей недожеванной пищи. Ясно ведь, подумала тогда Наташа, что, если человек собирается совершить самоубийство, он не станет оставлять под кроватью секретные сумки с едой? Вряд ли Бьянке хотелось бы, чтобы кто-то такое увидел? Но Таш не знала точно, почему она так думает и правда ли это. Другим она ничего про это не сказала. Она просто присоединилась к остальным, когда все заохали, какая это гадость, и потихоньку пошли и выбросили пакеты в мусорный бак у кухни.

Она снова пытается вспомнить отца. Не-а, не выходит. Колю? Не-а. Мать? Да, ее Наташа еще помнит: нарощенные волосы, силиконовая грудь и кухонный стол с бланками анкет и огромной пепельницей.

Ванны – открытые, с подогревом и гидромассажем. Таш подходит к окну и смотрит на деревья в огромном саду, на скалы за ними и на море. Ей кажется, до нее доносится плеск и веселые крики. Как вообще выглядят ванны с подогревом в этой стране, посреди зимы? Молодежь. Почему это так привлекательно? Ведь надо бы остаться в номере, уложить волосы, накраситься так, как показывала Тиффани, но ужасно хочется найти эту самую молодежь. Узнать, каково это – быть одной из них. И вот Таш снова идет по коридорам – опять это знакомое чувство потерянности, которое она до сих пор испытывает в школе. Боковая дверь.

Первым делом слышится не плеск воды, а звон бокалов.

Ванны на другой стороне сада, за лабиринтом – хорошо, что она не попыталась его пройти. Ужасный холод. Конечно, не такой, как в России, но как бы она добралась до бассейнов в купальнике, даже если бы он у нее был? А обуваться во что?

Две большие медные капсулы с видом на море. Над ними поднимается пар, похожий на зимний туман, только без искорок. Рядом, у столика с ведерками льда, наполненными бутылками с шампанским, стоит официант. Лицо совершенно ничего не выражает. Вы что, серьезно?

– Ты кто такая, мать твою? – раздается из одной из капсул низкий уверенный голос.

Если бы не презрительная ухмылка, он был бы симпатичным. Темные волосы, бледная кожа. Оглядывает Таш с ног до головы, как будто она – заказ, доставленный из интернет-магазина. С ним вместе в ванне еще один мальчик, рыжеволосый, с кучей веснушек. Обоим лет по шестнадцать, ну не больше семнадцати. В другой ванне четыре худых светловолосых девочки. Они тоже оценивающе смотрят на Таш, и она вдруг видит себя их глазами. Немного впалые щеки. Грудь пятого размера, которая как-то резко выросла за этот год. Задница в форме луны.

Ноги Таш подкашиваются, как будто сделаны из того, что было в пакетах у Бьянки.

– Это ты, мать твою, кто такой? – бросает она в ответ прежде, чем успевает себя остановить.

Она хочет, чтобы это прозвучало круто и зло, но слышит лишь русский акцент, который слышат и все они. А еще – как беспомощно срывается голос. Ее вопрос звучит по-детски, а вовсе не круто и даже не кокетливо.

– Он – Тедди Росс, – говорит конопатый друг. – А ты, видимо, Наташа, русская невеста из магазина “Товары почтой”.

Девушки в соседней ванне смеются, их тела подпрыгивают, как макароны-спиральки в закипающей воде.

– Невеста? – переспрашивает Таш. – Это вряд ли.

Ноги. Протухшая масса еды, на ней долго не простоишь. Дыхание застыло где-то между легкими и ртом. Идиотский стук сердца. Жизнь без блеска. Она разворачивается, пошатнувшись, и уходит, как второстепенный персонаж любительского спектакля, запоровший свою единственную паршивую реплику.

Вернувшись к себе в комнату, Таш чувствует себя ужасно тупой, и к тому же она замерзла. Без удовольствия натягивает платье от Бальмена и понимает, что выглядит в нем жирной, даже во французском размере 36. Она просто огромная. Тело выпирает и лезет во все стороны. Комок жира. Расплывшаяся громадина. Как будто кто-то изобразил человечка-палочку и пририсовал ему полукругов, чтобы получилась женщина. Если не втягивать живот, то можно подумать, что она вообще беременная. Реально корова. Самая жирная баба – во всем этом замке уж точно, но, может, и на всей планете.

Ужин проходит в большой столовой, на столе – множество бокалов разных размеров и белые салфетки. Наташу сажают между двух английских старух, которые беседуют через ее тарелку о дизайнерах интерьеров, путешествиях в вагонах первого класса, редакторе “Телеграф” и опасном коммунисте по имени Джереми Корбин. У Наташи проблема с едой. Ее тут слишком много. Она не вегетарианская. Непонятно, как такое положено есть. Некоторые вещи вообще выглядят как слизь.

– Деточка, вы одна из приглашенных проституток? – спрашивает дама слева, когда подают десерт.

По крайней мере Таш кажется, что дама спрашивает именно об этом, и крем-карамель стекает коричневой струйкой по ее дряблому припудренному подбородку.





В школе киноа не подают. Рейчел смотрит на обед, приготовленный миссис Куку, и понимает, что есть тут в буквальном смысле слова нечего. Она берет себе тарелку зеленых бобов и немного ананаса и испытывает прилив счастья, когда несколько других девочек делают то же самое. Неужели они повторяют за ней, потому что хотят быть такими же, как она? Все в восторге от нее. Пристально разглядывают ее тело, и ей это ужасно нравится. Она просто на седьмом небе. Тиффани, которая обычно ее напрочь не замечает, щупает ее бицепс, улыбается и подмигивает.

Наступает печальное сонное время воскресного вечера. Все сняли выходные юбки и снова натянули джинсы или леггинсы. Рейчел ушла на пробежку, хотя вообще-то в темное время суток это запрещено, но в школе повсюду такой яркий свет, что все равно не видно, что происходит снаружи. Не видно ни животных, впавших в спячку, ни мертвых пауков, ни их гнилых паутин. Ни черного озера.