Дочь часовых дел мастера

— Так, значит, Рэдклифф дружил с вашим главным героем?

— Никогда не встречала даже намека на что-либо подобное, — призналась Элоди. — Это-то и странно.

Она глотнула кофе, думая о том, продолжать или нет. В ней боролись два противоположных желания: с одной стороны, жажда поделиться с Пиппой всем, что она знала и подозревала в связи с этим, а заодно получить от подруги какие-нибудь ценные сведения по истории искусств; с другой — странное, похожее на ревность чувство, охватившее Элоди, когда она передавала Пиппе снимок, — стремление не делиться этой историей ни с кем, держать при себе и набросок, и фото. Однако она сочла этот импульс не только необъяснимым, но и недостойным, а потому усилием воли продолжила:

— Но в сумке был не только снимок. Там был альбом.

— Что за альбом?

— В кожаной обложке, примерно вот такой толщины, — она показала на пальцах, — много страниц, и на каждой рисунки, наброски: чернильные, карандашные. Иногда и записи. Думаю, он принадлежал Эдварду Рэдклиффу.

Пиппа, никогда ничему не удивлявшаяся, даже присвистнула. Но сразу опомнилась:

— Может, в нем есть то, что поможет датировать рисунки?

— Я еще не просмотрела его как следует, лишь мельком, но папка Стрэттона помечена восемьсот шестьдесят первым годом. Конечно, у меня нет доказательств того, что эти двое были как-то связаны между собой, — напомнила она, — только их вещи почему-то оказались вместе и пролежали так сто пятьдесят лет.

— А какие наброски? Что на них?

— Фигуры людей, профили, пейзажи, дом какой-то. А что?

— Ходили слухи о некой незавершенной работе. После смерти невесты Рэдклифф еще писал, но уже без прежней одухотворенности и на другие темы, а потом поехал за границу и утонул. В общем, трагедия. Но миф о его «незавершенном шедевре» до сих пор живет в историко-художественных кругах, обрастает подробностями: многие и сейчас еще надеются, что картина найдется, гадают, что на ней могло быть, строят теории. Время от времени кто-нибудь из ученого сообщества всерьез проникается этой темой и даже посвящает ей статью, хотя никто до сих пор не доказал, что картина на самом деле существовала. Короче, это миф, но такой соблазнительный, что вряд ли ему суждено умереть.

— Думаешь, альбом может иметь к ней отношение?

— Трудно сказать, я же его не видела. Или у тебя в сумке есть еще одно чайное полотенце с сюрпризом?

Щеки Элоди вспыхнули.

— Что ты, альбом нельзя выносить из архива.

— А давай я загляну к тебе на следующей неделе, и ты дашь мне взглянуть на него, хотя бы одним глазком?

Элоди снова почувствовала неприятное напряжение в области желудка.

— Только сначала позвони: мистер Пендлтон в последнее время на взводе.

Но неустрашимая Пиппа только махнула рукой:

— Само собой. — И откинулась на спинку стула. — А я пока займусь твоим платьем. Я уже вижу его: роскошное, романтичное. Такое современное и в то же время викторианское.

— Я никогда особенно не следила за модой.

— Эй, ностальгия — это как раз последний писк.

Конечно, Пиппа сказала эти слова любя, но сегодня они почему-то раздражали. Элоди действительно была склонна к ностальгии, но терпеть не могла, когда ее в этом уличали. Прежде всего, само это слово жутко оболгали. Теперь им пользуются, когда хотят назвать что-то или кого-то сентиментальным, но ведь это совсем другое. Сантименты — они слащавые, слезливые, липучие, тогда как ностальгическое чувство — всегда острота переживания и боль. Ностальгия — это извечный протест человека против бега времени, и надежда остановить мгновение, чтобы еще раз увидеть человека или место или поступить иначе, и мучительное осознание несбыточности своих желаний.

Но Пиппа хотела лишь поддразнить ее и теперь, собирая свои пожитки, даже не подозревала, о чем думает подруга. Правда, она, Элоди, что-то расчувствовалась сегодня. И вообще сама не своя с тех пор, как заглянула в сумку из той коробки. То и дело отвлекается, будто забыла что-то важное и теперь пытается вспомнить, что это и где оно. Прошлой ночью ей даже приснился сон: она была в том доме с рисунка, вдруг дом стал церковью, и она поняла, что опаздывает на свадьбу — свою собственную, — и побежала, но ноги не слушались ее, гнулись на каждом шагу, словно струны, а добежав, она поняла, что опоздала: свадьба давно кончилась, шел концерт, и ее мать — тридцатилетняя, как на фотографиях, — сидела на сцене и играла соло на виолончели.

— Как твоя свадьба, готовишься?

— Все хорошо. Нормально. — Ответ прозвучал суше, чем она планировала, и Пиппа это заметила. Но Элоди совсем не хотела увязать в трясине душевного разговора, имеющего целью вскрытие всех ее внутренних нарывов, и поэтому шутливо добавила: — За подробностями — к Пенелопе. Она говорит, все будет очень красиво.

— Главное, пусть не забудет тебе сказать, когда и куда явиться.

Они обменялись заговорщицкими улыбками, и Пиппа с обжигающей прямотой спросила:

— А как поживает женишок?

Пиппа и Алистер не поладили сразу, и неудивительно: Пиппа была девушка самостоятельная, своих взглядов никому в угоду не меняла, резала правду-матку и на дух не выносила дураков. Не то чтобы Алистер был дураком — Элоди болезненно поморщилась от своей мысленной оговорки, — просто оказалось, что они с Пиппой очень разные.

Сожалея о своей недавней резкости, Элоди решила немного подыграть подруге и посплетничать.

— Ему, похоже, нравится, что его мама командует парадом.

Пиппа усмехнулась:

— А твой папа что?

— Ой, ну ты же его знаешь. Он доволен, если я довольна.

— А ты довольна?


Элоди со значением взглянула на подругу.

— Ладно, ладно. Вижу, что довольна.

— Он нашел мне записи.

— Значит, он не против?

— Кажется, нет. По крайней мере, ничего не говорил. Наверное, он, как и Пенелопа, считает, что это восполнит ее отсутствие.

— Ты тоже так считаешь?

Элоди не хотела начинать дискуссию.

— Ну, на свадьбе ведь все равно нужна музыка, — сказала она, оправдываясь. — Почему бы и не семейная?

Пиппа хотела что-то сказать, но Элоди ее опередила:

— А я тебе говорила, что мои родители женились по залету? Свадьба была в июле, а я родилась в ноябре.

— Так-так, ты, значит, зайцем на этот свет протырилась.

— И как всякий нормальный заяц, не люблю привлекать к себе внимание, на вечеринках всегда ищу укромный уголок.

Пиппа улыбнулась:

— Надеюсь, ты понимаешь, что от этой вечеринки тебе не отвертеться? Гости наверняка захотят увидеть тебя хотя бы одним глазком.

— Кстати, о гостях: пожалуйста, будь лапочкой, пришли свой ответ на приглашение, ладно?

— Что? Прямо по почте? В конверте, с маркой?

— Видимо, это очень важно. Так принято.

— Ах, ну если при-и-инято…

— Да, а мне из достоверных источников известно, что мои друзья и родственники идут против системы. Надо поговорить об этом с Типом.

— Тип! Как он?

— Завтра к нему поеду. Хочешь со мной?

Пиппа разочарованно сморщила нос:

— У меня завтра мероприятие в галерее. Кстати, о мероприятии… — Она подозвала жестом официантку и достала из бумажника банкноту в десять фунтов. В ожидании чека она кивнула на фотографию в серебряной рамке, которая лежала рядом с пустой чашкой Элоди. — Мне нужна копия, чтобы начать думать о твоем платье.

Элоди снова почувствовала что-то вроде приступа жадности.

— Я не могу дать ее тебе.

— Да я и не прошу. Щелкну сейчас на телефон, и ладно.

Пиппа подняла рамку и пристроила ее так, чтобы ее тень не падала на снимок. Элоди даже на руки себе села, так ей хотелось, чтобы подруга поскорее покончила с этой процедурой, а потом сразу взяла фото и замотала его в матерчатый саван.

— Знаешь что, — сказала Пиппа, рассматривая снимок на экране телефона, — покажу-ка я его Кэролайн. Она ведь писала диссертацию о Джулии Маргарет Камерон и Адель Бернард. Почти уверена, что она скажет нам что-нибудь и о модели, и об авторе.

Кэролайн, преподавательница Пиппы из художественного колледжа, всю жизнь занималась кино и фотографией и славилась своим умением поймать прекрасное там, где никакой красоты не предполагалось. В созданных ею образах всегда присутствовала некая притягательная дикость: кривые деревья, обветшавшие дома, печальные пейзажи. Ей было уже под шестьдесят, но ее подвижности и энергии завидовали молодые; детей у Кэролайн не было, и Пиппа в каком-то смысле заменяла ей дочь. Элоди встречалась с ней пару раз на мероприятиях. У Кэролайн были удивительные волосы — густые, серебряные, остриженные прямо и просто на уровне лопаток; а еще ей были присущи такое самообладание и такая безыскусность, что рядом с ней Элоди неизменно начинала чувствовать себя пустышкой.

— Нет, — сказала она поспешно. — Не надо.

— Почему?

— Просто я… — Элоди не знала, как объяснить подруге, что ей больно расставаться с фото как со своей единоличной собственностью и не хочется казаться при этом мелочной, а то и, что греха таить, немного чокнутой. — Просто… не надо лишний раз беспокоить Кэролайн. Она ведь занятой человек…

— Ты что, шутишь? Да она с ума от счастья сойдет, когда увидит это.

Элоди изобразила улыбку и сказала себе, что консультация такого эксперта, как Кэролайн, сильно поможет делу. Личные чувства здесь ни при чем, ее работа — выяснить все, что можно, о фото и альбоме. А если в результате расследования между Рэдклиффом и Джеймсом Стрэттоном возникнет хотя бы тонкая связующая нить, для команды архивистов компании «Стрэттон, Кэдуэлл и K°» это будет настоящей победой. В конце концов, новая информация о знаменитостях викторианских времен всплывает не так уж часто.





Глава 5