Божий дар

Наверное, должны. Вот только о чем говорить после всего, что было? То есть если бы были только сумки за тысячу долларов, поездки в Лапландию и лягушка, выпрыгнувшая из-под ног, — мог бы получиться вполне себе трогательный ностальгический разговор с намеком на возможное восстановление отношений. Но было-то не только это, вот в чем штука.

Мы встречались уже больше месяца, когда Кириллу понадобилось в Париж — по делу, срочно, а как иначе. Я взяла отгулы на работе, наврала что-то про семейные обстоятельства непреодолимой силы, договорилась, чтобы Санька пожила три дня, пока я буду в отъезде, у Машки, и полетела с ним.

Был ноябрь. В Москве — холод, ледяная каша под ногами, каждая пробежка от подъезда до машины — как переход Красной Армии через Сиваш. А во Франции — вовсю зеленеют газоны и можно гулять в туфлях, чувствуя сквозь тонкую подошву камни Монмартра. Я прилетела в пальто, но за три дня ни разу его не надела. Гуляла по набережным Сены в свитере, обмотав горло белым кашемировым шарфом — не столько для тепла, сколько для шика. В этом шарфе я чувствовала себя немножко Мирей Матье и немножко — Софи Марсо, вот как. Шарф Кирилл купил мне в «Галерее Лафайет». Мне ужасно нравилось, когда он сам заматывал мне этот шарф вокруг шеи, чтобы я не простужалась.

Закончив дела, он повез меня в какой-то загородный ресторан. Ресторан был маленький, с кружевными занавесками на окнах и геранью в горшках. Удивительное дело! Ноябрь на дворе, а у них герань цветет.

Мы сидели на открытой террасе, ели вонголе из огромной миски, запивали белым вином из смешных маленьких бутылочек, и Кирилл объяснял, что во Франции это называется полбутылки.

Может, потому, что день был будний, а может, потому, что заканчивался сезон, но ресторан был практически пуст. Только мы с Кириллом да пожилая пара за угловым столиком террасы. Наверное, им было лет по семьдесят, этим старичкам. А может, и по восемьдесят. Оба загорелые, белозубые, коротко стриженные, в белых брюках и ярких свитерах. Они оживленно болтали по-французски, потягивая сидр. Официант принес блюдо с лангустами и плед, в который пожилой мсье завернул свою подругу.

Глядя на этих старичков, я поняла, что больше всего на свете хочу спустя пятьдесят лет вот так же сидеть с Кириллом где-нибудь на террасе загородного ресторанчика. И чтобы он тайком, когда не видит официант, пожимал мне руку. Наверное, через пятьдесят лет рука у меня будет высохшая, как птичья лапка. Но это неважно. Ведь смеяться-то, и смотреть друг на друга, и любить мы будем как молодые.

Потом в отеле, лежа у Кирилла на плече и глядя на огонек его сигареты, чуть высвечивавший красивую скулу (он всегда курил в постели после того, как мы занимались любовью, и мне это безумно нравилось), я ему все сказала. Что люблю его, что хочу быть с ним, что уже намечтала нам общую старость. Он тогда, помню, отшутился: у меня работа вредная, я не доживу.

По возвращении в Москву выяснилось, что у нас проблемы. То есть Кирилл говорил, что проблемы у него. Но это же полная ерунда, правда? Если у людей общие радости, общая постель, общие интересы, в перспективе — общая жизнь и общая старость, — то и проблемы у них общие.

Строительная компания, в которой Кирилл был замом генерального, отстегнула какому-то чиновнику из мэрии шестизначную сумму в свободно конвертируемой валюте, чтобы выиграть тендер на строительство торгового центра. Чиновник, судя по всему, брал, не зная меры, и не только у Кирилловой компании. В итоге попался на горячем и сдал всех, кто нес ему денежки.

— Если дойдет до суда — полетят головы, — объяснял мне Кирилл. — Будут аннулированы результаты тендера, фирма понесет убытки, а то и вовсе вынуждена будет ликвидироваться.

Меня мало заботило, что там будет с фирмой, ликвидируется она или, напротив, в результате недружественного слияния и поглощения эта строительная компания превратится в акционерное общество по оптовой продаже хлебобулочных изделий. Меня волновала только и исключительно судьба Кирилла. А судьба его, в случае если дело дойдет до суда, могла сложиться самым драматическим образом. Беда в том, что бумаги подписывал непосредственно Кирилл. Если дойдет до суда — на скамье подсудимых окажется именно он.

В детстве бабушка вместо сказок на ночь читала нам с Наткой книги про декабристов из серии «Жизнь замечательных людей». Натку в этих книгах интересовали исключительно выезды, туалеты и адюльтеры. Я же восхищалась женами декабристов. Мне хотелось быть похожей на них.

Бойтесь своих желаний, ибо они исполняются. Кто это сказал? Не помню. Но сказал очень правильно…

Кирилл, разумеется, не жаждал повторить судьбу декабристов и провести остаток жизни во глубине сибирских руд. Напротив, хотел, чтобы я, пользуясь своими связями в прокуратуре, свела его с нужными людьми. Тогда он смог бы договориться, как разрулить эту неприятную ситуацию.

Весь следующий месяц я обивала пороги, просила, заигрывала и унижалась перед разнообразными «нужными людьми». Но это все не имело значения. Значение имела наша общая старость. А это — нет. В общем, я свела Кирилла с нужными людьми, они договорились, и все снова наладилось. То есть у нас с Кириллом. То есть я так думала.

В тот день я испекла свой фирменный яблочный пирог. В сущности, единственное, что я умела печь. Кириллу пирог нравился. И то, что я печь не умею, — тоже нравилось. Во всяком случае, так он говорил. Кирилл должен был приехать после девяти. Сашка умотала на дачу к подруге с ночевкой, и я предвкушала целый вечер вдвоем с Кириллом.

Но он не приехал — ни в девять, ни в одиннадцать, ни в час ночи. Телефон его был выключен. В половине третьего я принялась обзванивать морги и больницы. Меня трясло, и я жалела, что не курю. Если бы в доме были сигареты, я бы, наверное, в ту ночь закурила. Но сигарет не было, и я ела пирог — просто чтобы успокоиться. К шести утра пирог закончился. Я достала из холодильника остатки вчерашней курицы и стала есть курицу. Курица закончилась к семи. Потом меня начало рвать. После рвоты желудок болел, как будто туда засунули моток колючей проволоки, и во рту был омерзительный кислый привкус. Но зато я немного успокоилась.

В девять утра я позвонила Кириллу на работу. Трубку сняла секретарша и сказала, что Кирилл Олегович на совещании. Передать, что вы звонили?

Когда я приехала на работу, видок у меня был, наверное, такой, что краше в гроб кладут.

Машка решила, что я заболела.

— Кузнецова! — заорала она. — С ума сошла? Ты чего больная на работу приперлась? Сама сляжешь и нас всех перезаражаешь!

Узнав, в чем дело, Машка собралась было сама звонить Кириллу. Но я ее отговорила.

Вечером он позвонил как ни в чем не бывало. Прости, замотался, дела, заеду, как освобожусь.

Освободился Кирилл через неделю. Я за эту неделю спала на круг пять часов и потеряла шесть килограммов. Хочешь похудеть? Спроси меня как.

Через неделю он повел меня ужинать. Потом повез к себе. Все как обычно. Даже лучше, потому что я по нему дико соскучилась. Потом, обнимая его в темноте, я попросила: «Никогда больше так не делай». Он не понял — чего не делать? Я держалась всю эту неделю, а тут разревелась самым позорным образом. Ревела, как белуга, и все пыталась объяснить ему, что чуть с ума не сошла от переживаний.

Кирилл включил бра и посмотрел на меня так, будто неожиданно вместо любимой женщины в постели у него оказалось гремучая змея.

— Лен, — сказал он. — Давай договоримся… Просто, чтобы между нами была ясность. Мы с тобой взрослые люди. И никто никому ничего не должен. То есть я, конечно, очень тебе благодарен за помощь. Но это не значит, что мы должны вцепиться друг в друга мертвой хваткой и умереть в один день, так ведь? Я не хочу ограничивать тебя. Ты замечательная женщина, и я никогда не строил иллюзий, что буду твоим единственным мужчиной. Я не считаю возможным ограничивать твою свободу. Но и ты уж, пожалуйста, не ограничивай мою. Договорились?

Давным-давно, еще в студенческие годы, мы с Машкой пошли на институтские соревнования по боксу — поболеть за наших ребят. Я сидела на трибуне и все думала: интересно, что чувствует боксер, когда его бьют в живот?

Прошло почти пятнадцать лет, и я наконец поняла что.

Сегодня, увидев Кирилла у себя на пороге, я снова задохнулась, будто мне со всего маху дали в солнечное сплетение. О чем нам после этого говорить? Ну вот о чем? Рассказать ему, как это бывает, когда всерьез жить не хочется? Объяснить, почему сбежала из прокуратуры? Что служебная квартира, которую дают работникам суда и не дают работникам прокуратуры, — только повод? А на самом деле ты просто не можешь больше работать с людьми, которые тебе доверяли, а ты из-за чувств-с вообще-то их предала.

Наверное, я максималистка, больше того: скорее всего, я совершеннейшая идиотка и никогда не научусь рассуждать, как взрослые разумные люди, к когорте которых принадлежит Кирилл. Но я хочу, чтобы мою свободу ограничивал единственный любимый мужчина. И хочу ограничивать его свободу. Я хотела жить по Ветхому Завету, хотела отдать себя всю, без остатка, и получить взамен его. Жизнь за жизнь, вот как. Наверное, так не бывает. И не о чем тут говорить.

— Я хотел поговорить о нас, — сказал Кирилл.

— Нас нет. И говорить не о чем. Ты меня использовал, я была дурой, больше дурой быть не хочу. Разговор окончен. Уходи и больше не появляйся, договорились? Если хочешь, можешь сразу припомнить, не забыл ли ты у меня что-то, кроме камеры. Потом я тебя не пущу, а вещи твои выброшу.

— Слушай, Лен, мы взрослые люди…

Господи, как же я это ненавижу! Как я ненавижу взрослых людей с их взрослыми отношениями, в которых никто никого не ограничивает и никто никому ничего не должен!

— Зачем ты устраиваешь на пустом месте целую трагедию? И в дом не пущу, и для меня тебя не существует, просто малый театр, вишневый сад, честное слово. Ну в чем драма жизни, а?


— Нет никакой драмы, о чем ты? Ни драмы нет, ни жизни. Было — и прошло.

— Ну, хорошо, ты обиделась. Хорошо, мы расстались. При этом, обрати внимание, не я с тобой расстался — ты ушла. И что? Я же не устраиваю истерик. Ты хотела расстаться, и мы расстались, что теперь, в лицо друг другу плевать, что ли?

Значит, вот как. Значит, это я ушла. Наверное, мне должно быть стыдно, что я его вот так вот бросила на произвол судьбы. Только почему-то мне не стыдно. Больно. Но не стыдно.

— Я не собираюсь никому плевать в лицо, — сказала я. — Меня не так воспитывали. Бабушка говорила, что плевать в людей — невежливо. Но видеть тебя я действительно больше не хочу. Повторяю: ты меня использовал. Это гнусно. Я не набивалась тебе в любовницы. Ты это затеял сам. Ты мне врал все время, тебе нужно было решить свои проблемы, нужно было, чтобы тебя свели с прокурором…

— Слушай, ну что ты все валишь в одну кучу? Любовь, дела… У меня были свои интересы. Но это не значит, что ты мне не нравилась тогда и не нравишься теперь. И у тебя, кстати, тоже был свой интерес. Что? Не так?

Я вдруг жутко устала.

— Весь мой интерес заключался в том, что я хотела найти по-настоящему близкого человека, Кирилл. Я думала, что нашла. Мечтала, что мы счастливо проживем жизнь и умрем в один день. Это смешно, наверное. Но я действительно так думала. Мне не нужны были все эти взрослые отношения, свобода, другие мужики. Мне тебя за глаза хватало. И я думала, тебе тоже достаточно меня одной.

Кирилл покачал головой. Может, собирался снова сказать, что я устраиваю драму на пустом месте. Но тут в кухню влетела Сашка:

— Мам! Теть Маша звонила!

Увидев Кирилла, Сашка поджала губы и буркнула: «Здрассьти».

— Что Машка говорит? Когда они приедут? — спросила я.

— Говорит, через две минуты будут, — ответила Санька и вышла из кухни, глянув на Кирилла из-под бровей.

Если моя сестра сказала: «через две минуты», значит, до вечера можно расслабиться. Но Машкины две минуты — это ровно сто двадцать секунд. Такая теория относительности на практике. Я обрадовалась, что времени на тет-а-тет с Кириллом больше нет. Не хотела я с ним разговаривать. И слушать его не хотела. Потому что я боюсь его слушать. Потому что он всегда мог убедить меня в чем угодно. И сейчас смог бы, будь у него достаточно времени.

— Извини, Кирилл. Мы должны грузить вещи.

Ровно через две минуты в прихожей послышался Машкин голос.

— Кузнецова! — заорала подруга. — Ну ты с ума, что ли, сошла?! У тебя еще половина вещей не собрана?! Сань, давай мы с тобой сейчас будем паковать все из прихожей, а Павлик начнет коробки вниз таскать. Паш! Давай, займись! Начинай с кухни!

На пороге появился Паша, прошествовал мимо меня к куче коробок в углу. Заметив Кирилла, сунул ему руку:

— Привет.

— Привет.

Пашка критически оглядел громоздящиеся во всех коробках вещи, кивнул Кириллу:

— Бери вот эту, а я — вон ту. Машина во дворе.

— Паш, Кирилл уже уходит. Он нам, к сожалению, помочь не может. Дела, — сообщила я.

Взяла со стола камеру, сунула Кириллу в руки.

— Ну все, пока.

— Ладно, — сказал Кирилл. — Пока, Лен. Если что — звони.

Я кивнула. Мы оба знали, что звонить я никогда не стану.





* * *


Через час Пашка выволок на лестницу последние коробки с нашим имуществом. Я прошлась по квартире, проверяя, закрыты ли окна и выключен ли газ. На всякий случай перекрыла воду в туалете. Все? Ну, вроде все.

Я поправила завернувшийся коврик в коридоре, задвинула в угол одиноко стоявшую посреди прихожей табуретку и заперла дверь — навсегда.

Во дворе Машка с Павликом вталкивали в машину узлы с нашим барахлом. Сашка с Сенькой на руках уже сидели в кабине «Газели».

— Присядем на дорожку? — предложила Машка, кивая на стоящие на асфальте коробки.

Мы присели.

— Чего он приперся-то? — спросила она.

— Камеру забрать, — ответила я. В сущности, это была чистая правда.

Мы сели в машину. Павлик газанул, и перегруженная «Газель» медленно вырулила со двора.