Меньше воздуха
– Понятия не имею. В последний раз я его видел, когда даже себя не особенно помнил.
– Интересно, у него есть туберкулез?
– Наверняка есть, да. Нам придется сдать тебя в лепрозорий.
– Это не для туберкулеза!
– Тогда на гноище. Иди на гноище заранее, там такие, как ты, – это норма, – на этот раз Боря стал тыкать в меня ракеткой. Я выхватил ее и сунул ему в руку вторую, призывая к игре. Мне нужно было переключить его внимание, чтобы он снова не пытался отправить меня к деду. Я не собирался возвращаться домой как можно дольше.
Так я и проморочил им и себе голову до позднего вечера, когда даже Боре захотелось домой. У меня были мысли остаться на улице, не возвращаться в квартиру, пока деда снова не посадят или он не умрет, но я, конечно, понимал, что я уже слишком взрослый, чтобы воплощать свою фантазию в реальность. Мы с бабой Тасей приспособились к совместной жизни, почти не мешали и почти ничего не давали друг другу. Конечно, это эгоистичные соображения с моей стороны, она кормила меня, содержала, но ничего обо мне она не знала по-настоящему, не понимала меня и, даже, казалось, – не любила. К ее чести, ненависти или какой-то особой неприязни от нее я тоже не чувствовал. Да и я не давал ей любви, поддержки и радости от ребенка в доме. Но меня, в конце концов, это тоже стало устраивать, так было удобно, тем более у меня оставались люди, которые давали мне тепло и участие.
Дед был мне не нужен. Бабе Тасе тоже не особенно, как мне казалось. За неделю до его освобождения она начала генеральную уборку в и без того чистом доме. Баба Тася вымыла каждый уголок квартиры, просушила на солнце все ковры, постирала всякую тряпочку в доме, протерла многочисленные картинки и фотографии. С вечера она начала готовить, и у меня появлялись дурацкие мысли, что дед – это Робин Бобин Барабек, который скушал сорок человек. Куда ему столько еды, я не представлял. Я теплил надежду, что он все-таки не настолько много ест и мне еще останутся пироги с капустой.
Когда я открыл дверь в квартиру, там было тихо, и я подумал, может быть, дед все-таки не вернулся из тюрьмы. Свет горел только на кухне, и шумела вода. Мне представился ножичек в крови на рыжем крашеном полу, и дед, как бы он ни выглядел, отмывающим руки в раковине на кухне от останков моей бабушки. Он был уголовником, это мне говорили, что он сел за воровство, а на самом деле оно могло оказаться как угодно.
Я тихо прошел на кухню, стараясь остаться незамеченным, баба Тася в одной ночной сорочке мыла посуду. На голове у нее была нарядная косынка, при мне она надевала ее только на юбилей к своей подруге – белая, с рассыпанными по ней красными и голубыми цветами. В этом узоре читалось что-то юное, давно ушедшее от нее.
– Сказала же тебе: быть после школы. Даже не поприветствовал Володю.
Баба Тася не обернулась на меня, она, видимо, уже так привыкла к моим шагам, что смогла различить их в тишине.
– Да завтра поприветствую. Ничего, вон сколько ждал его возвращения, от одного дня не убудет.
Мне хотелось, чтобы она сказала, что на следующий он каким-то образом исчезнет из наших жизней.
– Володя будет спать в своей комнате. Я тебе постелила у себя.
– Но это моя комната уже! Сколько лет в тюрьме сидел, а теперь вот! Тем более ты его жена, пусть у тебя и спит!
Это все жутко мне не понравилось, это была моя комната в моем новом доме. Я только начал считать его своим, делиться с кем-то я не хотел. У меня появлялись самые разные мысли: от уйти из дома до подпалить деду пятки, пока он спит.
– Это его комната, ты там жил временно. Может быть, потом будешь жить вместе с дедом, посмотрим.
Мне хотелось обозвать ее старой дурой, но воспитание взяло свое и я, резко развернувшись, направился в свою-дедовскую комнату.
– Куда ты? Я тебе уже все постелила.
– За футболкой.
– Одежду на ночь и на завтра я тебе взяла.
– Мне другая нужна.
Я не старался быть тихим, но вышло так, что я зашел почти бесшумно. Дед оставался бдительным и во сне и сел в постели, пока я еще не успел дойти до комода. Он включил ночник с оранжевым абажуром, спасавшим меня уже три года от ночных кошмаров. Дед оказался тощим мужиком со впалой грудью и обвисающими неприятными мышцами. В полумраке его кожа виделась темной, загорелой, но будто в ее пигмент подмешали цемент, она была пыльной и сероватой. На его груди синел какой-то бородатый дядька с ореолом вокруг головы, видимо, Иисус, только очень некрасивый, без грусти в глазах с икон. Кисти тоже были в каких-то знаках, а на тощих коленях виднелись звезды.
– Гриша, это ты? – его голос был сухой, будто в горле застрял песок.
– Ага, привет.
– Уважать старших тебя не учили?
– Эм, ладно, здравствуйте.
– Можешь ко мне обращаться хоть через «эй, ты». А прийти и встретить меня было надо. Услышал?
– Не больно мне интересно.
– Юношеский бунт, или ты у нас всегда такой дерзкий? Вон пошел.
Мне показалось, что дед хотел затеять со мной войну. Но несмотря на то, что у меня появлялись самые поганые мысли насчет него, мне было лень вступать в нее, я думал только о том, что хочу вернуть свою комнату, а его выселить обратно в камеру подальше от нашего дома, в остальном я мог даже проиграть ему. Слава победителя меня не прельщала, отсутствие деда удовлетворило бы желания насчет моей нынешней семьи.
Ночью в комнате бабы Таси я лежал на раскладушке и рассматривал новую деревянную тумбу у ее кровати, еще с утра ее не было. Неужели дед с зоны явился с подарком? Вряд ли баба Тася достала ее сама к приходу мужа, хотя она и очень старалась встретить его хорошо. Меня раздражала жесткая раскладушка, мне хотелось вернуться к своему привычно неудобному дивану, и чтобы зорька висела на стене надо мной. А теперь она защищала и приносила удачу ему, и отчего-то мне казалось, что мама бы этого не хотела, я думал, она не любила его и не особенно-то знала.
Когда я проснулся, он уже встал и курил прямо на кухне, положив свои старые локти на белую выглаженную скатерть бабы Таси. Даже мне совестливо было оставить на ней пятно чая, о пепле вообще не могло быть речи. Он сидел в одних трениках, и его грудь колесом вздымалась сильнее, чем надо было, а при выдохе будто бы проваливалась внутрь него.
– Доброе утро, дедушка и бабушка, – я улыбнулся, стараясь быть как можно более очаровательным. После бессонной ночи я выдумал новую стратегию, чтобы вести себя как можно дружелюбнее и узнать врага в лицо. А после этого уже продумывать план, как изжить деда.
Баба Тася пожелала мне в ответ того же, а дед промолчал. Он смотрел на меня, закрыв рот рукой, в которой держал сигарету, и мне показалось, что он улыбнулся мне взглядом. Хотя, возможно, дело было в том, что он в ответ внимательно изучал меня.
Он не спрашивал, но во время завтрака я сам начал рассказывать о школе, моих любимых предметах, хотя по-настоящему таких и не было, и о моих друзьях. Он слушал молча, и вскоре мне надоело болтать, и мы доели завтрак в тишине. Я взял с собой в школу несколько пирожков, не столько для того, чтобы поделиться ими с Борей и Надей, а больше для того, чтобы деду досталось меньше. Пока наша война была тихой, наверняка даже он не до конца уверился, что я принял его вызов.
Как Надя ни просила меня разузнать, дед ничего не рассказывал про тюрьму всю следующую неделю. Он вообще не очень много находился дома, все ходил по разным инстанциям с документами, навещал каких-то знакомых, приносил еду домой, будто не из магазинов. Иногда я крутился рядом и он мог рассказать, как устанавливал шкаф, как получил квартиру, как ссорился с соседями по участку, пока они жили еще в отдельном доме. Про маму со мной он не говорил, не сказал, что сочувствует или скучает по ней. Как-то они ездили на кладбище, это я понял, застав бабу Тасю, вернувшуюся домой, во всем черном. Но меня они не только не звали, а даже не сказали, что были там. Одним вечером он нашел в моей куртке зажигалку и пачку сигарет и подозвал меня к себе.