Беглец или Ловушка для разума (СИ)
Отчасти именно поэтому – чтобы лишний раз не бесить младшего – Вадим и отказался сниматься с ним в одном кадре “Кроликов”. Но, увидев на съемочной площадке Глеба, не ожидая застать его там, Вадим испугался, что брат снова запьет. Подошел к нему вплотную, обнял за плечи и принялся умолять дотерпеть это короткое время без ссор и скандалов, а Глеб отчего-то вместо того, чтобы оттолкнуть брата, вдруг повис на нем, забормотал его имя. Еще минута – и Вадим сломается, прижмет его к себе, предложит вернуться и начать все заново… но в серых глазах по-прежнему пустота. Нельзя играть на сиюминутном порыве брата, о котором он вскоре пожалеет. Нельзя давать себе ни единого шанса на надежду.
И Вадим не давал. Не давал до последнего, пока не вышел третий Глебов альбом «Живые, но мертвые».
К тому времени дела с Рок-лабом окончательно расклеились. Владислав, до того момента оказывавший ему посильную помощь, был снят с высокой должности, и Вадим остался один на один с собственными весьма скромными ресурсами. Концертов он не давал – петь было нечего. Договорившись с Глебом оставить Агату в покое, он почти ничего за это время не написал. В нем словно закончились слова, навсегда ушли, покинули его, последовав за невменяемым, но таким талантливым младшим… Разрыв с Глебом уничтожил Вадима, и он собирал себя по кускам, ежедневно заставляя себя вставать с кровати, заваривать кофе, съедать овсянку, на которую посадила его Юля, и плестись что-то делать, только чтобы выжить и существовать дальше.
Первой мыслью после Нашествия была тут же вздернуться. Второй – купить героин. А жена в тот же вечер просто всучила ему какую-то пошлую книгу по саморазвитию за авторством какого-то Устланда, сопроводив это словами:
- Если не понравится, не поможет, начнем принимать кокс вместе. Это я тебе обещаю.
Вадим кивнул и только из уважения к Юле засел за чтение. Сперва текст казался ему нелепым, смешным, глупым, адресованным неграмотным домохозяйкам, но со второй главы эта простота и наивность ударила куда-то в самое солнечное сплетение, и Вадим прорыдал целый вечер над примитивными и глупыми фразами, прекрасно осознавая их глупость и пошлость, но и не в силах остановиться. Боль была такой сильной, во взгляде Юли было столько любви и понимания, а в этих устландовских строках – столько наивности, что Вадим сдался, засучил рукава и потащил сам себя из болота. Четыре года спустя после распада Агаты он твердо стоял на ногах, он выбрался из ада, какие бы примитивные способы для этого не использовались, и он чувствовал в себе силы начать жить заново – с чистого листа.
Первой мыслью в голове снова пронеслась Агата, ведь он никогда и ничем не занимался кроме нее. Дела Глеба на тот момент были совсем плохи, концертов он почти не давал, альбомы не раскупались, на фестивали его не приглашали, а в последнем своем альбоме «Живые, но мертвые» звучала такая боль, такая ностальгия по прошлому, что сердце Вадима скрутило от жалости.
Непонятно где
Ты еще во мне,
Неизвестно как,
Непонятно где.
Исполняя эту песню, младший падал на колени, во взгляде сквозила покорная обреченность, словно он уже не верил ни во что хорошее для себя… Агату пора было возвращать.
Младший на удивление радостно ухватился за идею, словно и не ликовал четыре года назад, сбегая от ненавистного угнетателя. Но, наткнувшись в сети на статью про Суркова, лишившегося должности, Глеб снова устроил скандал. Вадим смотрел на него – пьяного, небритого, неопрятного, пишущего с каждым годом все хуже и хуже, живущего в чужой квартире и за чужой счет, а в голове снова мелькали 90-е, пансионат Горки… И если тогда пьяные Самойловы на сцене были наркоманским шиком – публике особо не с чем было сравнить. То теперь если не будешь выдавать качество, зал тебе не собрать. Придется пасти Глеба, следить, чтобы не пил, чтобы прилично выглядел, понукать его с текстами, чтобы не приведи боже не написал опять что-нибудь в духе «Делайте бомбы»… Вадим устало опустился на стул и закрыл лицо руками. А еще былое влечение к брату никуда не делось. Присыпалось пылью, поросло мхом, но все еще отчаянно пульсировало в каждой клетке Вадима, как бы он не боролся с ним. Этого небритого запойного мудака с неухоженными зубами все еще хотелось вжать в стену и как следует наказать, и чем старше становился Вадим, тем сложнее было контролировать себя. Да и во взгляде Глеба плескалось былое вожделение, залитое алкоголем, но все еще живое, все еще причинявшее боль…
Воскрешение Агаты… какая форменная глупость. Глеб больше никогда уже не напишет ничего стоящего, а растрачивать Агату на их мелкотравчатое сольное творчество значило бы обесценить все, что они когда-то сделали, чтобы Агата стала культовой. Легенда должна была остаться легендой. Повторения сказки не получилось. Вадиму стоило больших трудов не пойти на поводу у младшего, когда тот принялся истерить, и он совершенно искренне потянулся на питерской сцене к его щеке, чтобы подбодрить, попросить прощения за такой вот никчемный обман и самообман, но Глеб так внезапно развернул к нему лицо, что губы уткнулись в губы… Вадим вздрогнул, отпрянул и вернулся за рояль, не веря в произошедшее. Его руки дрожали, и он еле осилил несложную партию.
А вот в Москве дела с самого начала пошли хуже некуда. Получив от Бекрева информацию о том, что Глеб идет на концерт буквально на бровях, Вадим вызвал бригаду скорой и тут же отправил брата под капельницу. Но когда тот вышел из гримерки, держа в руках пустую пластиковую бутылку и дыша ему в лицо свежевыпитым коньяком, у Вадима сорвало резьбу. Вырвав вторую бутылку у Ларионовой, он в несколько глотков осушил ее. «Ну что ж, братик, ты хочешь 90х? Будут тебе 90е».
И прошлое словно вернулось к ним в самом худшем своем проявлении: Глеба накрыла волна ностальгии и дешевого веселья, а Вадиму наоборот стало противно – и от нажравшегося и пустившего все под откос брата, и от самого себя, не смогшего удержаться и тоже сейчас едва стоявшего на ногах. Было жаль зал, было жаль Агату, жаль дело всей своей жизни, жаль себя самого, еще недавно так верившего, что все возможно вернуть. И он цеплялся глазами за бодрого Радченко как за последнюю соломинку в этом адском сингулярном водовороте. Где-то на заднем плане болтался Глеб, пьяно требуя к себе внимания, а Вадим уже не видел его, не осознавал его присутствия, он мечтал только о том, чтобы весь этот позор поскорее прекратился.
После концерта он мечтал отметелить Глеба ногами – так, чтобы в крошки рассыпались ребра, чтобы он харкал зубами в кровавом сиропе, но его запала хватило лишь на то, чтобы приложить ему один раз кулаком. Да и то, увидев, как нелепо Глеб рухнул на мостовую, с каким несчастным видом принялся растирать кровь по лицу, трогая опухший нос, Вадим едва смог задушить в себе братский порыв тут же броситься к нему, затащить в машину, отвезти в клинику, а по дороге гладить, гладить его по непослушным вихрам и целовать в ухо…
А потом начались они. #всесуды. Вадим смотрел, как брат давал интервью, напирая на то, как его обворовали, и разрывался между двумя абсолютно противоположными мыслями: «Где мой Глебушка?» и «Боже, да я же знал, что так и будет!» Но когда ему вручили повестку в суд, Вадим был по-настоящему ошарашен. Ушаты грязи, вылитые на него Глебом, были по крайней мере объяснимы и понятны. Но суд?! Он звонил брату, писал смс, в ответ всегда получая одну и ту же фразу: «Верни мои бабки, прекрати петь мои песни». Восклицательный знак.
Особенно бесновалась в сети некто Мокшина, заполонив собой все пространство фанклуба. Вадим спорил с ней, банил ее, она банила его, и после этих потоков ругани все сильнее хотелось навсегда вычеркнуть из жизни младшего и не вспоминать о нем.
Устланд помогал плохо. Лишь разводил руками, совал новые книги и раз за разом повторял:
- Не найдешь выход сам – мои книги тебе его не дадут. Ты сам должен впустить эту ситуацию в себя целиком. Откройся перед ней.