Тобол. Много званых
Зимой ссыльных раскольников совершенно нечем было занять. Работ и так убавлялось, да и не ко всякой узники были пригодны, потому что таскали цепи. Семён Ульянович посовещался с митрополитом Иоанном и решил: пускай ссыльные роют яму под будущую столпную церковь. Мёрзлую землю не шибко-то расколупаешь заступами, но дров хватает, чтобы отогревать. Это хоть какое-то полезное заделье, а праздность губит хуже каторги.
Раскольники расчистили от снега угол Троицкого мыса, нависающий над Прямским взвозом, и за пару месяцев выгрызли внушительную яму глубиной больше человеческого роста. Снежные склоны Троицкого мыса покрыли грязные осыпи выброшенной земли. Издалека Семён Ульянович видел, что яма курится дымом костров и паром оттаявшей почвы – яма казалась бурой живой раной среди белых мёртвых сугробов. На изрытом неровном дне блестели лужи, валялись головни, торчали воткнутые лопаты с коваными совками и копальные вилы-бармаки. Носилки-волокуши задрали рукояти. В яме, словно в могиле, находилось человек сорок работников – все в глиняном рванье и в железных ошейниках с цепями. По окружности ямы сверху торчали стражники, их было меньше десятка. Низкие рыхлые тучи шевелились над Тобольском, словно тоже хотели заглянуть в яму.
Ремезов спустился по затоптанному подмостку. Земля уже хрустела под ногами, схватываясь тонкими ледяными жилками. На широкой доске лежал, тяжело и медленно дыша, раскольник Нефалим. Семён Ульянович уже знал, что все раскольники считают себя братьями, а отцом называют одноглазого кудлатого еретика Авдония. Авдоний стоял перед Нефалимом на коленях. Раскольники толпились вокруг, многие бормотали молитвы и крестились.
– Что с ним? – спросил Семён Ульянович.
– Помирает Нефалим, – сурово ответил раскольник по имени Хрисанф. – Не мешай, архитектон. Отец Авдоний скитское покаяние принимает.
– Оубо прежде самого себе зазрети, и осудити, и положити себе пред богом, яко грешнейша всех и падшася, – читал по памяти Авдоний. – И глаголати со умилением и сокрушением сердца пред образом божиим…
– Отчего помирает? – не унялся Семён Ульянович.
– Замучился. Силы телесные кончились, он и возлёг с душой проститься.
Раскольники смотрели на умирающего товарища хмуро, с гнетущим чувством собственной обречённости, но Авдоний пребывал в лихорадочном возбуждении. Смертей он насмотрелся вдоволь и не боялся земного конца. За ним – успокоение и блаженство. Однако есть краткий миг, когда человек ещё жив, а господь уже приказал, и апостол Пётр размыкает врата для идущего. И в этот миг душа у человека пока что на земле, а очи вознеслись, и человеку открывается то, что таится за непроницаемыми апостольскими створами, и человек понимает, верно ли он видел рай из своей тёмной бездны.
– Что тамо зрише, Нефалиме? – склоняясь к умирающему, с жадностью допытывался Авдоний. – Зрише праведников и Корабли у причала?
Авдонию очень хотелось узнать эту тайну ещё здесь, на земле. Эта тайна – непобедимое оружие. Господь непременно должен вооружить такого ярого воина, как он. Однако Нефалим затих и ничего уже не сказал. Ушёл.
Пряча разочарование, Авдоний поднялся на ноги.
– Покаялся Нефеля, епитимью приял, – сказал он. – Молитесь, братья. Сейчас Нефеля все ваши молитвы с собой к богу унесёт поверх Никоновых крестов повапленных. Быстрее ни стрелы, ни анделы не летают.
Раскольники снова закрестились двуперстно. Мёртвый Нефалим лежал на доске какой-то опустошённый, словно провалился внутрь себя. Семён Ульянович тоже перекрестился. Авдоний увидел его, улыбнулся широкой, злой и редкозубой улыбкой и подошёл поближе.
– Попроси хозяина своего, чтобы разрешил мне погребсти Нефелю, – сказал он. – Я начётник.
– Почто лыбишься? – обозлился Семён Ульянович.
– Это я радуюсь, архитектон, – с издёвкой произнёс Авдоний.
– Чему?
– Радуюсь, что брату Нефеле сейчас на горнем Синае врата вертограда отверзают. Мы тут на гноище, а он уже небесной благодатью омыт. Завидую.
– Сам ляг да помри, ежели завидуешь, – сказал Ремезов как плюнул.
– Не говори с ним, отец, не скоромься, – вздохнул кто-то из староверов.
– Упокоение – награда, – свысока пояснил Авдоний, цепко разглядывая Ремезова. – Самому себя награждать – тщета. Можно только ближнего.
– Тогда попроси доброго человека, чтобы придушил тебя.
– Ты гончар, старик, а я возничий. Кувшин и без гончара воду хранит, а колесница без возничего не поедет.
– Ересиарх – вот ты кто, – убеждённо заявил Семён Ульянович.
– А ты вертеп воздвигаешь, – с усмешкой ответил Авдоний, привыкший к прениям с никонианами. – И на смерти Нефели надолго вертеп не устоит.
Шагая обратно на Софийский двор, Семён Ульянович думал, что этот одноглазый дьявол прав: надо похоронить покойника. Обычно в Сибири мёртвых зимой не хоронили. В Тобольске их относили в подвал Никольской церкви и ждали весны. Попы ежедневно служили в церкви панихиду. Тела усопших предавали земле на Радуницу, когда оттаивали кладбища. Но батюшка Лахтион из Никольской церкви не захочет, чтобы в его храме лежал еретик-раскольщик. Куда девать Нефелю? Не в сугроб же зарыть.
Митрополита Иоанна Семён Ульянович застал в его покоях на отдыхе после молитвы. Иоанн кротко благословил Ремезова.
– Там у ссыльных сегодня помер один, – сказал Семён Ульянович. – Дозволь на кладбище похоронить. Отец Лахтион тело в церковь не возьмёт.
– На кладбище не могу. Воров, самоубивцев и еретиков только за валом.
– Ну, пускай за валом. И дозволь их начётнику на погребении быть.
– Хорошо, но со стражником. И ты сам проследи.
– Ещё хочу просить тебя, владыка, урок ссыльным убавить.
– Что-то ты сегодня ходатай за раскольщиков.
– Так вышло, отче, – пожал плечами Ремезов.
– Труд – их покаяние.
– С покаяния не помирают.
Иоанн вздохнул. Больше всего на своём месте он не хотел недовольства. Он помнил казни в Глухове и мертвецов, плывущих по реке мимо Чернигова. Страх тогда перепахал его душу, и теперь Иоанн искал избавления от любого гнева на себя – и от гнева государя, и даже от гнева бесправных колодников.
– Хорошо, убавлю урок, – тихо согласился Иоанн.
– И одёжу им надобно новую. Старая – ремки.
– Иди отсюда, Семён Ульянович, – страдальчески попросил Иоанн.
Ремезов не сочувствовал раскольникам. Слишком уж они были уверены в своей правоте, слишком жёстко проводили черту между собой и всеми остальными православными. Их терзала гордыня. Это ведь от гордыни они начали перечить царю Алексею Михалычу и патриарху Никону, будто не хуже царя и патриарха разбирались в вере и делах государства. Но из числа людей Семён Ульянович раскольников не выбрасывал. Он помнил себя молодого: ему было пятнадцать лет, когда батюшка Александр собрал весь их приход в храме и объяснял всем про новый канон – про троеперстие, про метания на коленах, про трегубую «аллилуйю» и хождение против солнца. Потом батюшка их всех перекрестил по новому обряду. Это было при воеводе Буйносове-Ростовском. Если бы Ульян Моисеич не принял новин для своей семьи, то Семён Ульяныч сейчас тоже был бы раскольником.
И ещё Семён Ульянович ревновал к раскольникам. С чего они такие надменные? Они божью истину открыли? Но ведь для истины они ничего не делали – терпели гоненья и муки, и всё. А терпеть и скот может. Как вообще истину надо познавать – на порке или в трудах? Он, Семён Ремезов, изограф и архитектон, за-ради истины работал всю жизнь, камень к камню складывал, венец к венцу, слово к слову. Это он истину проведал, а не раскольщики. Однако для них он – дрянь, жаба помойная. И всё равно нельзя их терзать.
Наутро Семён Ульянович собрался, запряг в сани каурую кобылу и поехал на Софийский двор. Лошадку Семён Ульянович назвал Сузге – в честь возлюбленной хана Кучума, а домашние звали её Сузгуня или просто Гуня. Гуня резвилась, мотала головой и прядала ушами. Над Иртышом вдали горел пунцовый морозный рассвет. Он освещал, но не согревал. С Казачьего взвоза Семён Ульянович видел сизую шкуру заречной тайги, затянутую сверкающим дымком ледяной пыли. Небо зияло пустотой.