Атаман

— Емцова бы прихватить, Емцова, — прошептал старик жалобно, нагнулся, оглядел простреленную ногу и, разодрав на себе рубаху, перетянул ею икру. — Изувечили, скоты... Нашли кого изувечить — старика.
Мелькнула знакомая тень — неясная, изогнутая, хищная, старик напрягся — это был тот самый хитрец, который ранил его в плечо. Старик оглянулся — есть ли в избе, в дыму и вони место, куда можно отползти, замереть, потом снова зацепился глазами за тень — она неожиданно сжалась, слилась с землей.
«А-а-а-а! — возник в старике долгий торжествующий крик. — Чувствуешь свою погибель, сука!»
Старик просчитался — в окне мелькнула рука с зажатой гранатой, пальцы разжались, и граната нырнула в дым, стелившийся по полу. Старик услышал ее стук и, растопырив локти, попытался отодвинуться в сторону. Не успел.
Пласты дыма приподняло над полом, и у старика под самыми ногами раздался взрыв.
Он отчетливо, словно это происходило и не с ним, услышал треск собственных костей, перерубаемых осколками, гнилой хруст мышц, сухожилий, ему сделалось жарко, нестерпимо жарко, и он закричал.
А вот крика своего старик не услышал — он был еще жив, изрублен, измочален осколками гранаты, чтобы взрыв рассеял побольше осколков, на нее надели специальную английскую «рубашку», но был жив.
Боли он не чувствовал, чувствовал что-то другое.
Он увидел себя среди старух в тихом, пахнущем мочеными яблоками и прелой шерстяной пряжей приюте, ловил на себе участливые взгляды, и в душе у него рождалось что-то благодарное, теплое, он приветливо улыбался им, одаривал яблоками, неожиданно оказавшимися у него в руках, — каждой старухе по яблоку, они вежливо кивали ему и произносили одну и ту же фразу:
— Теперь ты наш, теперь ты пойдешь с нами.
— Пойду, пойду, — кивал им Тимофей Гаврилович, — теперь мне некуда деваться, я ваш...
Словно посчитав свою миссию выполненной, старухи начали исчезать, одна за другой. Когда их не стало, Тимофей Гаврилович понял, куда они его приглашали... Ведь старухи-то — мертвые. Все до единой.
Подоспел Вырлан вовремя — дом горел, подожженный с трех углов, с четвертого карательная группа поджечь его не могла — мешал старик, он все время хлестал из своей винтовки. Перед домом валялось в неестественных позах несколько человек — убитые — сразу определил прапорщик. Он остановил своих людей. Троих во главе с Беловым послал слева, понизу сопки, поросшей лиственничником. Наказал:
— Постарайтесь подстрелить пулеметчика. Без пулемета мы их одолеем быстро. С Богом!
Было бы хорошо по мостку перебраться через реку и незамеченным пройти вдоль правой гряды сопок, закупорить горловину долины и взять налетчиков в мешок, но это потребует слишком много времени... Надо атаковать. Сзади народ подходит — Кланя явно уже подняла всех. Нужно только как можно ближе подобратьея к дому незамеченными...
Подошли близко — метров семьдесят осталось, когда раздались выстрелы. Таиться больше не было смысла. Вырлан скомандовал:
— Вперед!
Он бежал к дому и чувствовал, что от собственного топота у него разламываются виски, грохот каблуков рождает в голове боль, еще что-то, совсем непонятное — какую-то незнакомую тупость, неверие в происходящее. Мельком увидев на одежде убитых погоны семеновской армии, Вырлан понял, в чем дело.
Метрах в двадцати от дома на него из кустов вывалился казак с висячими, будто у запорожца, усами и винтовкой наперевес. Вскинув трехлинейку, он нажал на курок. Осечка. Вырлан ткнул в казака револьвером и также нажал на курок — и у него осечка. Вислоусый вывернул руки, обе сразу, чтобы огреть Вырлана прикладом, но прапорщик оказался проворнее и ловчее — резко, будто в боксе, качнулся в сторону и ударил рукоятью револьвера казака в висок. Вислоусый вскрикнул по-заячьи жалобно и упал, выронив винтовку. Прапорщик, подхватив ее, кинулся было вслед за своими людьми, но тут же остановился, резко отпрыгнул в сторону и развернулся на сто восемьдесят градусов — фронт научил его совершать и не такие кульбиты. Война вырабатывает в человеке животный нюх, в момент опасности каждая пора, каждая волосинка, каждый миллиметр кожи обладают повышенной, почти звериной чувствительностью — так и сейчас: едва Вырлан метнулся в сторону, как около его головы просвистела выпущенная из револьвера пуля, очень близко — жар раскаленного металла опалил щеку.
 
Стрелял вислоусый. Вырлан завалился на бок, уходя за полусохлый куст боярышника, — пока падал, выдернул свободной рукой револьвер из кобуры, выстрелил из него раз, потом другой, второй выстрел угодил вислоусому точно в выемку между двумя ключицами, вогнав в тело латунную пуговицу гимнастерки.
Прапорщик, сунув револьвер в кобуру, поднялся с земли, оттянул затвор винтовки, вытряхнул патрон, загнав в ствол новый, побежал догонять своих...
Он бежал, размахивая винтовкой и ловя грудной клеткой собственное сердце — ему казалось, оно не выдержит бега, вот-вот даст сбой, захлебнется, ноги словно сами по себе опечатывали землю — хлоп-хлоп-хлоп, быстрее, быстрее, быстрее, к горящему дому.
Тут на Вырлана налетел еще один казак — плечистый, с колючими крохотными глазками, похожими на шляпки гвоздей.
— Вы-то, ваше благородие, нам и нужны, — простуженно просипел он и засмеялся, вскидывая винтовку,
— На, держи, — выкрикнул Вырлан и плоско, словно меч, швырнул казаку винтовку, отнятую у вислоусого.
Выстрелить казак не успел, лицо у него сделалось озадаченным, и он едва не уронил свою винтовку, чтобы поймать другую, поймал и пока соображал, что делать с двумя винтовками, Вырлан успел выстрелить — этого времени ему как раз хватило для того, чтобы выдернуть из кобуры револьвер.
Казак, словив пулю, дернулся, крохотные колючие глазки его сжались, мигом посеревшее лицо поползло в сторону, и он, ослепший, продолжая держать в руках две винтовки, пошел на Вырлана. Прапорщик выстрелил еще раз. Казак продолжал идти, по-прежнему держа в руках винтовки. Прапорщик выстрелил в третий раз.
Казак, словно заговоренный, продолжал идти. Может, он действительно был заговоренный, опоен нечистой силой и его надо бить не обычной пулей, а серебряной, как, собственно, и положено расправляться с нечистью?
Прапорщик выстрелил еще раз. Казак остановился, уронил винтовки и в следующий миг повалился назад, так и грохнулся столбом — во весь рост шел, во весь рост и упал. Вырлан стер рукою пот со лба, дунул в ствол револьвера и побежал было к дому, но потом охнул, быстро возвратился за винтовкой и понесся к дому.
Прапорщик бежал, спотыкаясь о камни и корни деревьев и уже рядом с домом неожиданно столкнулся лицом к лицу с поручиком Емцовым, пробормотал неверяще:
— Вы?
— Я! — Зловещая улыбка на мгновение возникла на тугощеком лице Емцова. В правой руке он держал револьвер, левой, продолжая улыбаться, помахал прапорщику, сделал этакий прощальный «куп де грае» одними пальцами, будто имел дело с гимназисткой.
Лучше бы поручик этого не делал, хамский жест лишь разозлил прапорщика, он коротко, без размаха, двинул прикладом винтовки по руке Емцова, по пальцам, в которых был зажат револьвер, выбил его, поручик вскрикнул от боли, отскочил от Вырлана в сторону и заорал что было силы:
— Сволочь!
Прапорщик молча, действуя будто во сне, почти автоматически, ударил его прикладом во второй раз — металлической пластиной, привинченной к торцу приклада, опечатал лоб поручика. Емцов, пытаясь удержаться на ногах, завзмахивал руками, его повело, будто пьяного, в сторону, и он завалился на куст стланика.
 
Вырлан подобрал его револьвер, выколупнул патроны, оставил один, нацелившийся тупой головкой в темный зрачок ствола — оружие у прапорщика и Емцова было одинаковое, а патронов никогда не бывает много, — подошел к поручику и выстрелил ему в голову.
Револьвер бросил рядом.
Стрельба вокруг дома усилилась — подоспели казаки с других шурфов, растеклись цепью, охватывая горящий дом, емцовские люди не ожидали такого напора «работяг». «Работяги» метко швырнули несколько гранат, и на земле остались лежать четыре человека — трое убитых, один раненый — трупов на площадке перед домом прибавилось.