Хозяин берега
Леонид Словин
Хозяин берега
Хозяин берега
Повесть
То обстоятельство, что он служил в полиции, не играло особой роли. Многие в молодости плутают по пути к назначенной им судьбе, но время и случай обычно выводят их на верную дорогу.
— Прошу сюда! Мимо моего заведения вам никак не пройти…
Центр кривой неряшливой площади занимал белый глинобитный домик, раскрашенный цветами и самодельной вывеской — «Парикмахерская Гарегина». Выше, в торце дома, поблекшей от времени краской было выведено крупно: «Смертный приговор убийце — браконьеру Умару Кулиеву!»
— Прошу ко мне, товарищ водный прокурор! — У дверей, сложа на груди руки, стоял пожилой человек в белом халате, седой и величественный. — Не удивляйтесь, у нас маленький город, все новые люди на виду. Гарегин Согомонович Мкртчан, — представился он. — Последний оплот капитализма в этом городе…
Он замолчал. Пелена загадочности окружала его, как профессиональный пеньюар.
— А почему капитализма? — полюбопытствовал я.
— Потому что я единственный на всём восточном побережье кустарь. Я капиталист. Вот держу эту парикмахерскую и борюсь с фининспектором. Он считает, что я оскорбляю своей парикмахерской общественное бытие… Мкртчан широко указал вокруг.
Кривая грязная улочка спускалась в сторону порта. С неё начинался Нахалстрой — жилые кварталы из списанных, значащихся сгоревшими, сгнившими, затопленными пиломатериалов, кирпича, ржавых труб, ящиков и употреблённого будто бы в производство битума и цемента; жалкие строения, порождённые стремлением выжить в условиях суровой, почти континентальной зимы и испепеляющего, засушливого лета.
Последние дневные лучи падали на крыши домов. Было тепло и сухо. Замкнувшая город цепь не особо высоких гор выглядела землистой, в щербинках, как скорлупа грецкого ореха.
Мы простились.
— Заходите. — Мкртчан прижал руки к груди. — Здесь вам всегда будут рады. — В нём было замкнутое величие, таинственное подмигивание, горловой рокот…
— Спасибо.
Рубеж Нахалстроя обозначался двумя видавшими лучшие времена красными кирпичными домами, как башенными воротами в средневековом городе. В этих домах, на границе стихийного самстроя с запланированной и санкционированной застройкой, разместили роддом и приют для престарелых. Довольно странная идея — их поставили так, будто человек, родившись, должен был пройти через жизнь в Нахалстрое, чтобы вернуться по другой стороне улицы в приют для одиноких, потерявших надежды стариков.
За стенами саманных домов слышались звуки телевизоров.
— …День большого футбола… — вырвался рядом со мной из окна ликующий голос комментатора. Чужая жизнь…
— Поговори ты с патроном! — всего несколько дней назад наперебой советовали мне коллеги на том берегу. — Скажи: погорячился! С кем не бывает… Зачем тебе уезжать?!
А днями позже я стоял в багажном отделении и следил за оформлением своих вещей…
Суровая старуха поглядывала на чемоданы и на электронное табло, где юркие цифры сообщали о состоянии температуры воздуха и воды, о волнении и скорости ветра. Табло вызывало в ветеране багажной службы порта явное беспокойство. Я же с тревогой следил за ней. Случайность всё ещё могла изменить мою жизнь — одолев судьбу стихийным проявлением осознанной необходимости. Ткань нашего непрочного сервиса в любую минуту могла порваться — мне могли вернуть багаж по причине его негабарита, ветхости упаковки, неразборчивости адреса получателя и ещё по десятку причин. Сработай это — и мне пришлось бы ещё на ночь остаться дома, и — кто знает? — хватило ли бы нам с женой сил на новую встречу и новое прощание после того, как их едва хватило накануне. И утром — такое вовсе не исключено — мы с женой могли бы вместе прийти к патрону, и по моему обескураженному лицу и счастливым глазам жены он бы всё понял, разглядел бы выброшенное мною белое полотенце, которое невидимо маячило бы в моём углу в течение нашего разговора. Скорее всего, он принял бы моё раскаяние, снова оставил бы меня в отделе, а может, стал бы даже в моих глазах и глазах моих коллег кем-то вроде ангела-хранителя нашей семьи, глава которой чуть было не взбунтовался.
Однако сервис, который мы все дружно ругаем, на этот раз выдержал. Я внёс деньги, получил накладную, и вот мои чемоданы с выведенными на них мелом номерами медленно поползли по транспортёру вниз, в трюм.
С прошлым было покончено. Именно после этого все знакомые и сослуживцы, встречая меня, принимались говорить о том, что я получил синекуру…
Особенность моей синекуры состояла в том, что руководимая мной прокуратура существовала только на бумаге. Принимать дела было не у кого. И как следствие — отсутствовали и реальные дела в производстве моего бумажного подразделения.
И всё же! Напористый поток входящих и исходящих, секретных, для служебного пользования и совершенно секретных бумаг уже вовсю бушевал рядом со стальной створкой моего неподъёмного сейфа, попавшего в красноводские пески не иначе как во время интервенции Антанты. Областная прокуратура, обслуживавшая до этого водный бассейн, переслала вместе с сейфом и весь запас бумажного мусора, имевшего отношение к воде, — старые наблюдательные дела, переписку, жалобы…
Я свернул в улочку, показавшуюся мне шире других. У перекрёстка над полуподвалом виднелась надпись: «Пельменная» — и окна, уходившие под тротуар. По другую сторону, в окне «Кулинарии», сохли бутерброды с сыром и стыл сиротский белёсый кофе.
Я купил пару бутербродов и взял стакан кофе.
Когда я вновь поднимался узкой улицей вверх к каменным вехам Начала и Конца человеческого существования, между роддомом и домом для престарелых, было совсем темно.
Неожиданно я услышал позади быстрые шаги.
Красивая пухлогрудая женщина-подросток с короткими полными ногами, с чёрной повязкой на рукаве едва не налетела на меня. Я остановился.
Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга. Я определённо уже видел её, она стояла и разговаривала с мужчиной недалеко от «Парикмахерской Герегина».
Годы профессиональной работы научили меня запоминающе-внимательно смотреть на людей, если их приходилось встречать дважды в течение короткого времени, тем более в разных местах. Несколько раз мне пришлось убедиться в том, что меня, как выражаются милиция и уголовники, пасут. Действовал ли это кто-то по собственной инициативе или по распоряжению каких-то служб, не знаю, но, помню, мне всегда было тревожно, когда я делал для себя это открытие. Так, наверное, чувствовал себя Робинзон, неожиданно обнаружив в дальней части своего острова, который он считал абсолютно безлюдным и безопасным, свежий след ступни каннибала.
Женщина хотела что-то сказать, но внезапно со стороны приюта показался мужчина, с которым она стояла на площади. Он предупреждающе кашлянул женщина мгновенно исчезла.
Я стоял под фонарём, чтобы лучше его рассмотреть. Он прошёл почти рядом — высокий, с красно-рыжими волосами, в зелёной рыбацкой робе. Мне показалось, что он готов что-то сказать. Но сзади послышались голоса.
— Серёга! Эй, Пухов!
Там перетаскивали в темноте что-то тяжёлое.
— Осторожно хватай! Разобьёшь! Пухов, ты где?
— Иду! — выдохнул рыжий, как-то странно взглянув на меня.
Потом я вспоминал его взгляд. Так смотрят дети в семьях, где между родителями царит мир, и детям кажется, что у взрослых нет тайн. После, когда они узнают секреты взрослых, у них уже никогда больше не бывает такого взгляда.
Пухов взглянул на меня доверчивыми чистыми глазами и вернулся назад к людям, позвавшим его. А я направился к себе на квартиру.
На рассвете меня поднял стук в дверь. Стучали не очень громко, чтобы меня не напугать, однако достаточно настойчиво, чтобы я понял, что произошло нечто важное, требующее моего участия: