Узкие улочки жизни

— Ничего особенного.
Длинные пальцы поймали пушистую кисть шали.
— Позвольте вам не поверить.
— Это ваше право, миледи. Фройляйн Цилинска вела себя в полном соответствии со своим темпераментом и взглядом на жизнь. Если бы я попытался предотвратить её прилюдное обращение к заказчице, могли бы возникнуть другие проблемы, не менее неприятные.
Больших подробностей хозяйке не потребовалось, потому что заданный вслед вопрос нуждался только в коротком подтверждении.
— Девочка не сдержалась?
— Да.
Со стороны окна раздался печальный вздох.
— Я мог силой удержать её на месте, но это привлекло бы внимание и вызвало вопросы со стороны посетителей и администрации заведения.
— Пожалуй. Ева необычайно импульсивна во время работы, — согласилась леди Оливия. — А публичный скандал нам не нужен. Итак, она… Что именно она сделала?
— Подошла к фройляйн Нейман и в нескольких словах изложила свои впечатления по поводу спутника заказчицы.
— Впечатления были верны?
Хороший вопрос. Откуда я знаю, что именно прочитала Ева? У меня возникли сомнения, но вполне возможно, что природный медиум чувствует мысли намного тоньше и правильнее, чем искусственно созданный, потому нет весомого повода ставить моё мнение выше мнения напарницы. Тем более что прочитанное очень во многом совпало.
— Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть правильность выводов фройляйн Цилински.
Леди Оливия недовольно фыркнула:
— Но этот ваш ответ, мистер Стоун, только больше запутывает дело. Отказываясь принимать окончательное решение, вы тем самым словно утверждаете: имеются обстоятельства, не согласившиеся занять своё место в логической цепочке.
И почему я не умею так красиво говорить? Наверное, потому, что и думаю несколько коряво.
— Да, миледи. Вы совершенно правы. Обстоятельства имеются. И я не готов назначить им какое бы то ни было место.
— Вам нужно время?
Для размышлений всегда требуется время, это бесспорно. Но не только оно, а в моём случае и не столько.
— И да и нет, миледи. Мне необходима дополнительная информация.
— Какого рода?
— Трудно сказать. Но как только она будет получена, я пойму: это то, что нужно.
Хозяйка усмехнулась, не поворачиваясь в мою сторону и оставляя для меня загадкой выражение лица и истинное настроение взгляда, устремлённого в окно:
— И всё же, как скоро нам ожидать неприятный визит?
Она так и не забыла о самом первом вопросе? А у меня завязка разговора уже вылетела из головы…
Выпуск новостей вышел в девять пятнадцать. Оцепление на площади было выставлено самое позднее в девять тридцать пять, потому что полицейский участок находится неподалёку от «Сентрисс». Не позднее девяти тридцати был отправлен вызов в управление, в отдел по расследованию убийств: туда идут звонки по поводу любого трупа, обнаруженного на территории Ройменбурга. Не больше четверти часа обычно уходит на отфутболивание свежего покойничка к самому неудачливому или самому свободному инспектору отдела. Потом нужно найти машину, получить «добро» от комиссара, прибыть на место, немного помедитировать над трупом и заняться опросом свидетелей. На всё про всё будет затрачено не менее трёх часов, по окончании которых потребуется ещё выработка официальных направлений расследования.
— Думаю, сразу после обеденного перерыва.
— Почему не до?
Кто же променяет сытный обед на беседу со свидетелями?
— Такова полицейская практика, миледи.
— Поверю вам на слово, мистер Стоун. Итак, до обеда мы свободны в своих передвижениях и намерениях?
— Вполне.
— Тогда не смею более вас задерживать.
— Миледи?
— Возвращайтесь к фройляйн Цилинске. Или вы не считаете, что ей сейчас ваше общество необходимо чуть больше, чем мне?
Намёк понятен. Иду. Сам напакостил, сам и буду отвечать. По всей строгости, потому что спрашивать с себя тоже буду сам.
* * *
Пух невесомых локонов на подушке. Тёмно-синие, бордовые и кремовые линии клеток на пледе, укрывающем хрупкое тело. Несмотря на худобу и измождённость, Ева не фарфоровая ваза, не упадёт и не разобьётся от случайного прикосновения, но что сейчас творится внутри сознания, погружённого в сон?
 
Думаю, что знаю. Нет, почти уверен, ведь со мной тоже произошло нечто подобное. Чуть мягче, пройдя стороной, но переживаний хватило с избытком.
Мы вели наблюдение за свидетелем, проходящим по очередному делу. Рутинная работа, многочасовое сидение на пятой точке, невероятная скучища, и при всём при этом невозможность отвлечься на что-то ещё. А тут ещё сменщик выбыл из строя, и пришлось дежурить не двенадцать часов, а двадцать три… Положено было двадцать четыре, но старший офицер смены, прибывшей на час раньше, посмотрел на моё лицо и сказал: иди-ка отоспись, парень. И я пошёл. Потому что слишком устал. Пришёл домой, рухнул в постель, проспал часов десять кряду, а на следующий день в участке узнал, что примерно за полчаса до официального окончания моей смены свидетеля убили.
Разумеется, мне было проще, чем Еве. Но это теперь я могу так говорить, а в те дни…
Никакие уговоры не действовали. Чувство вины не желало уходить, настойчиво, каждую минуту бодрствования и сна долбя моё сознание безыскусной и неопровержимой мыслью: человек умер из-за меня. Умер, потому что я ушёл. Остался бы до конца положенной смены, всё наверняка сложилось бы иначе. В конце концов, если бы убийство произошло всего на три четверти часа позже, я с полным правом мог бы считать себя всего лишь наблюдателем и…
Вот такая дребедень меня мучила. Мучила довольно долго, с месяц или больше, иногда обманчиво затихая, чтобы в следующий момент обрушиться на мою голову с новыми силами. И логика не помогала. Да, я имел полное право уйти. Да, меня официально отпустили. Да, моё физическое состояние скорее всего не позволило бы предотвратить совершение преступления. Но что толку в логике, когда прямо перед глазами непристойно оголился факт: я ушёл — человек умер?
Выкарабкиваться было трудно. Помню, полицейский психолог пыталась мне помочь, но своими беседами только злила и действовала на нервы. Ох, сколько всяких гадостей я тогда наговорил бедной женщине… До сих пор стыдно встречаться. Она всё делала правильно, но не учла главного. Мне нужно было найти ответы внутри себя, а не снаружи. Так уж я устроен.
Во-первых, следовало перестать спорить с независящими от моих желаний обстоятельствами. А во-вторых, нужно было раз и навсегда признаться самому себе: я не всемогущ. Просто? Да, на первый взгляд и то и другое легко выполнимо. Но попробуйте проделать это в молодом и полном сил возрасте, когда кажется, что можешь свернуть горы, стоит только поднатужиться и…
Наверное, я справился с душевными терзаниями только потому, что устал. Вымотался морально и физически. Иссяк настолько, что в одно прекрасное утро понял: больше не могу переживать. Не получается. Перегорел. После всего случившегося знакомые стали замечать, что я стал суше и холоднее в общении, но, поскольку личностные изменения удачно совпадали со значением моей фамилии, дальше рассеянного удивления и шуток дело не зашло. Правда, примерно полгода спустя выяснилось, что проблемы вернулись или, что будет точнее, и в первый раз не думали меня покидать. Именно тогда на грани отчаяния и надежды я познакомился с Максом, доктором Максом Лювигом, который… Обучил меня многим интересным штукам.
Увидеть собственное ничтожество со стороны не так уж сложно: отставьте чувства в сторону, поднимитесь на ступеньку вверх и пошире откройте глаза. Всего делов-то.
«Открыть глаза… Нужно открыть глаза… Нужно?..»
Конечно, девочка. А то я уже заждался.
Она шевельнулась. Перевернулась на бок, оказавшись ко мне лицом. Глубоко вздохнула и распахнула веки.
Светло-голубой взгляд из зарослей бахромы пледа, натянутого на голову, — картина, достойная кисти сюрреалиста.
— Почему ты здесь?
— Потому что сейчас не могу быть нигде больше.