Не прикасайся!
И все же части меня ее жалко. Каково это: быть вынужденной принять помощь человека, которого ненавидишь? Я – призрак прошлого, напоминание о жизни, которой у нее никогда не будет.
– Садись сюда.
Подвожу ее к скамейке и усаживаю.
– Дай ключ от шкафчика.
Она копается в кармане в поисках ключа, а потом я забираю из ее шкафчика сумку, ставлю на скамейку рядом и кладу ее руку на замок.
– Твои вещи. Попросишь кого-нибудь довести тебя до холла.
Молчит, наклонившись: пытается расшнуровать коньки. Сначала не может нащупать узел, зато потом разувается быстро и профессионально. Навыки не вытравить четырьмя годами бездействия.
Несколько минут я еще наблюдаю за ней, не зная, слышит ли она мое присутствие. Я читал где-то, что у слепых очень развит слух, но где именно, вспомнить не могу. Потом слышу голоса, в раздевалку вваливается очередная партия девчонок, готовящихся репетировать, и я ухожу. Перед тем, как выйти, краем глаза вижу, как растерянно и немного нервно озирается Настасья, вдруг оказавшаяся в гуще толпы.
Но, в конце концов, я ей не нянька. Как-то же дошла до катка. Значит, найдет и дорогу обратно.
Глава вторая
Настасья
Я принципиально не хожу ни в какие реабилитационные центры и не слушаю блоги из серии «как жить без зрения». Психолог говорит, это потому что я еще надеюсь, подсознательно думаю, что такое положение временное. Но она не знает, что именно я три года назад сказала «Хватит!». Больницы, обследования, процедуры… мне не хотелось провести всю жизнь в окружении пищащей, стрекочущей и щелкающей медицинской аппаратуры.
Поэтому я надела очки, взяла трость – и спряталась ото всех. Удалила все контакты из записной книжки, отказалась общаться с бывшими подругами. Отныне для меня существовали только отец и братья. Даже экономка почти не говорила со мной, то ли не зная, как общаться с такими, как я, то ли вздохнув с облегчением. Одной капризной хозяйкой меньше.
Не знаю, сделала ли потеря зрения меня менее капризной.
Четыре года назад я прилетела домой, открыла папин бар, выпила половину бутылки вермута, взяла из ящика ключи и поехала на отцовской машине. Я до сих пор смутно помню тот вечер, последнее воспоминание – как пью стакан за стаканом, захлебываясь в слезах, а потом прихожу в себя в палате. Адски больно, страшно, хочется пить и… темно.
С тех пор темнота так и не отступила, а я с ней свыклась. И даже подружилась, ведь в темноте во многом проще. Я скучала по льду, по полноценной жизни, но одновременно с этим будто выдохнула. Больше никто не ждал от меня медалей. Больше никто не оценивал, как куколку в музыкальной шкатулке. Если ты не пластична, не музыкальна и недостаточно гибкая – ты не заслуживаешь внимания, а если ты не на пьедестале, то зачем вообще ты тренируешься? Это девиз группы, не мой. Уже очень давно не мой.
Жизнь фигуриста подчинена своду строгих правил и запретов. Держать вес. Тянуться. Наращивать мышечную массу для прыжков. Настраиваться психологически. Выкатывать программы раз за разом, пока не получится идеально, пока не услышишь скупую похвалу от Алекса и не уползешь домой вконец разбитая.
И самый страшный кошмар: если вдруг Крестовский увидит, что ты набрала даже не килограмм, хоть триста грамм веса. Мне до сих пор снится, как я встаю на весы, вижу там цифру «55» и по коже идет мороз. Рядом стоит Алекс, я вижу в его глазах раздражение, и меня начинает тошнить… а затем просыпаюсь – и вместо весов перед глазами тьма. Даже не знаю, что лучше.
Сегодня я иду на лед. Внешне я стараюсь ему соответствовать: быть такой же холодной, но внутри все трепещет, внутренности скручиваются в тугой узел. Я так боюсь! Боюсь встретить знакомых, боюсь не суметь встать на коньки, боюсь травмироваться. Папа выкупил всю арену, но от этого не легче.
– Привет, я Инна, – слышу равнодушный женский голос. – Ты готова? Твое время началось.
Я хочу попросить ее помочь зашнуровать коньки, но равнодушие и металл в голосе не дают это сделать. Трачу непозволительно много времени на шнуровку и неуклюже иду к выходу на лед, осторожно ощупывая палкой пространство перед собой. Странная, должно быть, картинка: девчонка в коньках, с тростью и в очках.
Сложно не иметь возможности узнать собеседника, особенно того, от кого ближайший час будет зависеть мое здоровье. Возможно, будь Инна подружелюбнее, я бы попросила прикоснуться к ней, чтобы понять, как она выглядит, хотя бы какого роста. Но увы, не всем людям приятно работать с такими, как я.
– Что ты умеешь? Ты умеешь стоять на коньках?
– Да, я каталась в юности.
– Тогда поехали.
Рука дрожит, когда я хватаюсь за бортик и неуклюже встаю на лед. Слышу, как Инна отъезжает на несколько метров, вдыхаю прохладный воздух и мысленно говорю катку «Привет». Я скучала.
Делаю осторожный шаг… толчок… фонарик. Мышцы после длинного перерыва плохо слушаются, но тело еще не забыло азы. Мне нужно несколько минут, чтобы поймать баланс, а потом я без проблем еду на голос тренера. Она зовет меня с конца катка, и основная задача – ехать прямо и без выкрутасов. Мой максимум сейчас – «змейки», «фонарики», «дуги» и другие упражнения, которые делают дети, только-только пришедшие на лед.
Но я вынуждена признать, что счастлива. Ощущение скольжения, настоящее, а не пришедшее во сне, дарит приятную легкость голове. Я в своей стихии, я на льду, и как я хочу снова видеть, иметь возможность зайти на прыжок или войти во вращение, знают только боги!
– Можно мне на середину катка? – прошу я. – Хочу попробовать вращение.
Это не просто сложно, это адски сложно. Я начинаю с «циркуля»: ставлю правую ногу на зубец, а левой на внутреннем ребре пытаюсь кружиться. Меня пошатывает, тело никак не хочет ловить нужный баланс.
– Ты тут покрутись, я отойду, лады? – говорит тренер.
«Нет! Я боюсь остаться одна!», – хочется закричать мне, но приходится молча кивнуть и взять себя в руки.
Нельзя же, в самом деле, как ребенку, паниковать, что тебя оставили одну.
Некоторое время я еще пытаюсь вращаться, на вскоре понимаю, что это гиблое дело. Может, потом, когда я немного освоюсь, что-то и получится, но сейчас я – слепой котенок, который, если будет шалить, носом соберет все борты.
– Инна? – зову. – Я хочу закончить. Для начала достаточно.
В ответ сначала тишина, а затем – гул голосов, чей-то смех и шум. На лед готовится выйти новая группа, время, отведенное мне, заканчивается. Тренера нет, а в какой стороне калитка я, естественно, уже давно забыла.
– Инна, я замерзла! Инна!
Кричи, не кричи, а тренер, похоже, свалила с концами. Придется осторожно ехать до бортика и пытаться нащупать калитку, но если ее закрыли, я вряд ли быстро найду щеколду. Но можно попросить помощи у девчонок… если обида и унижение позволят. Я ненавижу такие моменты! Чувствую себя беспомощной и растерянной.
Вдобавок ко всему слышу шум выезжающей на лед заливочной машинки и паникую. Спокойно, Настя, водитель же заметит тебя и поможет найти выход. Кто-нибудь заметит…
– Эй! Ты слепая?!
Сердце пропускает удар. За ним еще, и мне кажется, вновь биться уже не начнется. Сначала кажется, это просто сон, потому что голос этого человека я слышала лишь когда закрывала глаза и отключалась, но спустя еще несколько секунд я слышу, как кто-то тормозит рядом, чувствую запах знакомого парфюма и едва удерживаю себя от того, чтобы отшатнуться.
Спокойно. Я – лед. Ледышка, не чувствующая ничего. Холодная и недосягаемая.
– Что ты здесь делаешь?
Боже… его голос так близко, как будто я попала в прошлое. Мне кажется, сейчас услышу «давай прогон КП» – и над катком разнесутся звуки «Ромэо и Джульетты».
– Сеанс кончился.
– Я поняла. Я не знаю, в какую сторону ехать.
Хотя теперь, наверное, знаю, ведь я слышала, с какой подъехал Алекс. Но все равно делать шаг в темноту, когда рядом шумит машина и гомонят какие-то девушки, сложно.