Том 21. Письма 1888-1889
5 или 6 октября 1888 г. Москва.
Здравствуйте, Алексей Сергеевич! Корша я успокою *, как только увижусь с ним. А если у Вас будут лишние деньги, то не покупайте театра *. Иметь в столице театр, возиться с актерами, актрисами и авторами, угадывать вкусы публики, видеть в своем театре всегда рожи газетчиков, требующих контрамарок и пишущих неизвестно где, — всё это не возбуждает нервы, а гнетет; к тому же антрепренерские бразды делают человека слишком популярным. На Вашем месте «центр нервной деятельности» я целиком перенес бы на юг. Там море и свежие люди. Там можно завести пароход «Новое время», можно построить церковь по собственному вкусу и театр, и даже буфет, — и всё бы это пошло впрок. В театре можно свои пьесы ставить.
Жан Щеглов всё еще говорит о «Дачном муже» *, о Корше, о Гламе, о Соловцове… Когда мы его не слушаем, он обращается к моему жильцу-гимназисту и начинает изливать ему свою душу… Дернула же его нелегкая родиться мужчиной, да еще драматургом! Он у Вас будет. Успокойте его, пожалуйста, хотя это и нелегко.
Маслову передайте, что Евреинова и прочие дамы «Сев<ерного> вестника» не виноваты. Заметка о его книге * сделана и помещена некиим умным мужчиной без ведома дам. Когда я летом ехал с Евреиновой на юг (она была без турнюра, и публика ужасно над ней потешалась), то она всю дорогу мечтала только о поднятии в журнале беллетрист<ического> отдела и о приглашении «молодых сил», в том числе и Маслова. Заметка неважная, меня ругают чаще и резче; придавать ей значение не следует, и Маслов сделал бы недурно, если бы послал Евреиновой повесть *. Ему нужно жениться, пить вино, не бросать военной службы и писать то, что хочется… А ведь он хочет писать повести! Что же касается «Русской мысли» *, то там сидят не литераторы, а копченые сиги, которые столько же понимают в литературе, как свинья в апельсинах. К тому же библиограф<ический> отдел ведет там дама *. Если дикая утка, которая летит в поднебесье, может презирать свойскую, которая копается в навозе и в лужах и думает, что это хорошо, то так должны презирать художники и поэты мудрость копченых сигов… Сердит я на «Русскую мысль» * и на всю московскую литературу!
У Виктора Петровича * сочленовный ревматизм. При этой болезни иногда бывает воспаление сердца, и врач всегда должен быть настороже. Причиной пороков сердца чаще всего бывает ревматизм. Но только зачем В<иктор> П<етрович> выходит из дому? Ему нельзя ни выходить, ни работать, ни мыться… Я так полагаю, что через месяц он будет уже здоров. Пусть «Ивана Ильича» * бросит читать: от сочленовного ревматизма не умирают.
В «Иванове» я радикально переделал 2 и 4 акты *. Иванову дал монолог, Сашу подвергнул ретуши и проч. Если и теперь не поймут моего «Иванова», то брошу его в печь и напишу повесть «Довольно!» *. Названия не изменю. Неловко. Если бы пьеса не давалась еще ни разу, тогда другое бы дело.
Вся моя фамилия Вам кланяется.
Щеглов, видевший Сальвини 6 раз, говорит, что Отелло-Ленский хорош. Хочу написать коротенькую рецензию *, да не знаю, с какого конца начать… Поклон Анне Ивановне, Насте и Байрону *. Виноградовым желаю скорейшего выздоровления.
Ваш А. Чехов.
Так как зимою Вы заняты, то буду стараться писать Вам такие письма, которые не требуют ответа.
А Алексея Алексеевича всё еще нет!
Суворину А. С., 7 октября 1888 *
495. А. С. СУВОРИНУ
7 октября 1888 г. Москва.
7 окт.
Я, Алексей Сергеевич, осерчал и попробовал нацарапать статейку * для первой страницы. Не сгодится ли? Если для дебюта бросите в корзину, то в претензии не буду.
Ваш А. Чехов.
Жан Щеглов всё еще говорит о «Дачном муже», о Гламе, о Корше, о Соловцове… Уф!
Григоровичу Д. В., 9 октября 1888 *
496. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ
9 октября 1888 г. Москва.
9 октября. Кудринская Садовая, д. Корнеева.
Мне весело, дорогой Дмитрий Васильевич, что Вы наконец выздоровели и вернулись в Россию. Те, кто Вас видел, писали мне, что Вы уже совершенно здоровы, по-прежнему бодры и читали даже свою новую повесть *, что у Вас теперь большая борода. Если грудная боль прошла, то уж, вероятно, и не вернется, но бронхит едва ли оставил Вас в покое; если он утих летом, то зимою может вновь обостриться от малейшей неосторожности. Сам по себе бронхит не опасен, но он мешает спать, утомляет и раздражает. Вы поменьше курите, не пейте квасу и пива, не бывайте в курильных, в сырую погоду одевайтесь потеплей, не читайте вслух и не ходите так быстро, как Вы ходите. Эти мелкие предосторожности стесняют и раздражают не меньше бронхита, но что делать?
Я рад и тому, что получил от Вас письмо. Письма Ваши коротки, как хорошие стихи, видаюсь я с Вами редко, но мне кажется, и даже я почти уверен, что если в Петербурге не будет Вас и Суворина, то я потеряю равновесие и понесу ужасную чепуху.
Премия для меня, конечно, счастье *, и если бы я сказал, что она не волнует меня, то солгал бы. Я себя так чувствую, как будто кончил курс, кроме гимназии и университета, еще где-то в третьем месте. Вчера и сегодня я брожу из угла в угол, как влюбленный, не работаю и только думаю *. Конечно — и это вне всякого сомнения — премией этой я обязан не себе. Есть молодые писатели лучше и нужнее меня, например, Короленко, очень недурной писатель и благородный человек, который получил бы премию, если бы послал свою книгу *. Мысль о премии подал Я. П. Полонский *, Суворин подчеркнул эту мысль и послал книгу в Академию, Вы же были в Академии и стояли горой за меня *. Согласитесь, что если бы не Вы трое, то не видать бы мне премии, как ушей своих. Я не хочу скромничать и уверять Вас, что все Вы трое были пристрастны, что я не стою премии и проч. — это было бы старо и скучно; я хочу только сказать, что своим счастьем я обязан не себе. Благодарю тысячу раз и буду всю жизнь благодарить.